Еще Чаадаев писал, что жизнь в России идет по кругу, время замерло и ничего не меняется. Почему так получается, - ответы ищет экономист и социальный мыслитель Вячеслав Широнин, представитель московско-питерской группы экономистов и социологов в своей книге, седьмую главу которой мы публикуем сегодня. Первая глава. Вторая глава. Третья глава. Четвертая глава. Первая часть пятой главы. Вторая часть пятой главы. Третья часть пятой главы. Шестая глава.

Глава 7. Российский общественный порядок

Как писал Бахтин¹,

Вполне можно допустить и помыслить, что единая истина требует множественности сознаний, что она принципиально невместима в пределы одного сознания, что она, так сказать, по природе социальна и событийна и рождается в точке соприкосновения разных сознаний.

Таков российский общественный порядок. Наша когнитивная среда в своей основе – не знаковая, это сетевая система с распределенной переработкой информации, голографическая система. Особо подчеркнем здесь слово «событийна»: в этой системе информация не овеществлена, она не фиксируется и не сохраняется – будь то в виде библиотек, юридических договоров или материальных предметов. Как мы уже говорили выше, люди - элементы этой сети - передают друг другу векторы сигналов, вызывающие в ответ также сложную реакцию принимающего элемента. Знание в такой сети будет накапливаться в виде голографических «картинок», характеризующих взаимодействия отдельных людей, их понимание друг друга. Эти частные голограммы затем сливаются в единую общую картину, также не «плоскую», а «объемную».

Российское общество по-своему очень динамично. Каждый день происходит что-то новое. Мой университетский товарищ Алексей Михеев занимается составлением «Словаря XXI века», он собирает вновь возникающие слова². Оказывается, что практически каждый день появляется новое понятие, а иногда и не одно. Однако наша когнитивная среда не слишком эффективно сохраняет и накапливает эту новую информацию. Как в школьной задаче, поток информации все время вытекает из «бассейна». Среда постоянно трансформируется голографически, но не создает специальных информационных «библиотек». 

Человек

Синергия

Для православного богословия мир творят две силы – Бог и человек. Это называется синергúя – совместное действие: 

(В)ечная жизнь наследуется по благодати, но также и по всей справедливости, поскольку продвижение вперед достигается не только лишь божественной благодатью и властью, но и человеческим сотрудничеством (синергией) и усилием; равным образом совершенное исполнение Божией воли и полная мера всей свободы и чистоты будут достигнуты не только человеческой властью, усилием и крепостью, но и сотрудничеством и помощью Духа Святого³. 

И это совсем не только богословский тезис, это исключительно фундаментальная установка, каждый день определяющая наши поступки. Ее смысл в том, что человек сопричастен всему, что происходит вокруг. Он не является ни инструментом, ни логически мыслящим механизмом, принимающим рациональные решения. Человек, можно сказать, состоит в «онлайновой» связи с миром, его ум, тело и душа непрерывно получают и передают вовне разнообразные сигналы. Он считывает всю информацию, не только локализованную во времени, пространстве или в логике, но и голографическим образом распределенную вокруг него.

Повторю мой любимый пример на эту тему: если вы приглашаете мастера забить гвоздь и повесить картину, то он не будет этого делать механически, а станет рассуждать, в какой комнате, на какой стене и как именно лучше забить этот гвоздь. Этот человек поведет себя не как инструмент, а как творец.

Нельзя не согласиться, что по большому счету мы утверждаем в мире свои представления о «правильном». Как у Тимура Шаова: 

«Не влезай, убьет, чудило!»
Ну конечно! Влез. Убило.
Следом лезет обормот
С криком - всех не перебьет!
Что бы там ни говорили –
Несгибаемый народ! 

А отношение человека к окружающему миру – заинтересованное, свободное и азартное. Из последних впечатлений: реакция людей на взрыв метеорита над Челябинском ровно такая же. Неожиданно происходит взрыв мощностью в несколько Хиросим. В первый момент никто не понимает, что случилось. Но на всех более или менее случайно снятых видео после взрыва люди смеются и восхищенно матерятся.

Утверждение в мире «правильного» вполне может относиться к личному преуспеванию, зарабатыванию денег или карьере. А может и не относиться. Вот знаменитый сюжет из книги Ксении Касьяновой (это псевдоним В.Ф. Чесноковой)⁴:

Сотрудник Иванов поругался с очень высоким Начальством, и Начальство решило его уволить. Однако это нельзя сделать без причины или предлога, поэтому Начальство предложило уволить двух человек в порядке сокращения штатов. Фамилия Иванова не упоминается, но все понимают, о ком идет речь. Коллектив считает это решение несправедливым и сопротивляется. При этом отдельные люди совершают действия, не очень выгодные или удобные лично им, но, как говорит автор, соответствующие «диффузным» ценностным представлениям. Сотрудник Петров предлагает уволить не Иванова, а его самого, поскольку всё равно собирался через некоторое время уходить. Таким образом, формальное требование сократить двух человек выполнено. 

Далее автор анализирует этот пример: 

Отметим здесь сразу же, что повторного требования о сокращении группы не последовало. Сотрудник Иванов работал там, сколько ему было нужно, и уволился, когда пожелал уволиться. Таким образом, сотрудник Петров своим ценностно-рациональным действием спас его от крупных и длительных неприятностей. Рассчитывал ли он на это? По-видимому, нет. В то время все были уверены, что Иванова все равно уволят. Тогда чего же добивался сотрудник Петров? Он не добивался ничего конкретного, он просто противодействовал несправедливости. … 

Можно, конечно, сделать предположение, что все дело не в каком-то абстрактном целом, а в самом сотруднике Иванове: уж очень он сам по себе хороший человек и большой друг сотрудника Петрова. Но в данном случае (а случай, как читатель был предупрежден в самом начале, происходил в действительности) это предположение - неверное: сотрудник Иванов был Петрову именно сотрудником, никаким не другом. Честно говоря, Иванова в группе не очень любили. 

Поступок Петрова был не целе- , а ценностно-рациональным, он доставил ему удовольствие сам по себе. Но дело не только в непосредственном удовольствии от этичного поступка. Оказывается, что в конечном итоге система устроена вполне функционально. В социуме, основанном на «диффузных» принципах, такие бескорыстные поступки, в сущности, вознаграждаются. «Хорошему человеку» Петрову – между прочим, ничего ему не говоря об этом - коллеги помогли устроиться на новую работу.

В заключение Ксения Касьянова говорит о коллективе: 

Продолжая описывать это таинственное целое в терминах человеческого поведения, можно добавить, что оно, как правило, «слушается» сотрудника Смирнова (морального лидера группы – В.Ш.) и очень любит Леночку (которая помогла Петрову найти работу – В.Ш.). Но почему-то к неприятностям, случающимся время от времени с сотрудником Сидоровым, оно относится с необъяснимым равнодушием. Может быть, оно просто платит взаимностью сотруднику Сидорову, который не только не интересуется его делами и его устройством, но иногда просто даже не верит в его существование. Он, сотрудник Сидоров, если уж говорить правду, «немножко слишком» увлечен устройством своих собственных дел. Он никогда не совершает ценностно-рациональных действий по внутреннему импульсу, хотя может совершать их по подсказке других, и может иногда реализовать модель поведения, похожую на ценностно-рациональную (он может, например, поругаться с очень высоким Начальством, рассчитывая этим чего-то достигнуть, или защищать сотрудника Иванова, потому что он его близкий друг). Для него как бы нет такой вещи, как абстрактно понимаемая справедливость. И не потому что он эгоист или убежденный карьерист, или циник. Он просто некультурный. Он, по существу, не знает и не ощущает культуры, в которой живет. 

Для него весь социальный мир - это пустота, и в ней по разным направлениям, которые заранее невозможно предугадать (в соответствии со своими целями и потребностями) летят разрозненные атомы, стохастически сталкиваясь друг с другом. Где в таком представлении может быть размещена абстрактно понимаемая справедливость? Напротив, для человека культурного абстрактная справедливость - это большая и сложно дифференцированная модель, намечающая в общих чертах наши траектории так, чтобы мы по возможности не сталкивались друг с другом, или, по крайней мере, могли такие столкновения предугадывать. 

Здесь я позволю себе не согласиться: сотрудник Сидоров живет в «Ньютоновом пространстве вежливости», о котором говорил С.С.Аверинцев⁵, противопоставляя «западную» и «восточно-православную» картины мира. Это либеральный порядок, устроенный по «территориальному» принципу. Он не только вполне допускает абстрактную справедливость, но она является его фундаментом. Однако правила справедливого поведения там сформулированы по-другому, а именно в терминах индивидуальных свобод и запретов на вмешательство в чужие дела. Кроме того, при всей важности этики, основной инструмент их соблюдения там - это суд. Решение о справедливости или несправедливости там выносят члены особого профессионального сообщества с соблюдением специальной процедуры. Русская же модель общественной организации отторгает как проявления «корпускулярного» индивидуализма, так и случаи, когда социальные нормы трактуются в духе негативного универсализма. И установлением справедливости занимаются все, а не только специалисты. 

Формы

Другой самой общей чертой нашего устройства можно считать сочетание неспособности создавать общественные и мыслительные формы с очень хорошим умением их «обживать» и развивать. Такая неспособность происходит, в конце концов, от нашего нежелания принимать роль пассивного орудия. Но если правила игры уже заданы, тогда форма становится не фактором насилия, а просто инструментом, как топор или лопата. И тут творческое начало может развернуться.

Подробнее об этом мы будем говорить ниже. 

Среды

Люди в России живут в «средах», и, возможно, именно поэтому многим из нас и не хочется жить в другом месте. Здесь человек в своем ближнем круге может быть самим собой. Вот как об этом говорит Дмитрий Быков⁶:

Россия очень неприятная страна. Вот с утра встанешь, в окно посмотришь - а еще идти на лекцию куда-то, а еще и на работу, а если еще к станку! А вечером вернешься, включишь телевизор – вообще жить не хочется! А выпьешь – совсем жить не хочется! А с утра – просто невозможно! Ну очень много трудностей! Не говоря уже о том, что она некомфортная, она то, что называется badly done – плохо сделанная. Приборы все как-то между собой разлажены, общество некомфортное, неуютное. Трудно жить. Но при всем при этом масса скрытых, глубоко сидящих преимуществ. Вот есть такой плод дуриан, у которого кожура отвратительно пахнет. С ним запрещено ехать в транспорте, вы знаете. А внутренность его – ванильный крем, абсолютно. Вот это Россия. Потому что, безусловно – лучшая культура. Глубочайшая, умнейшая. И музыкальная, и кинематографическая, и какая угодно. Не смотрите на нынешний уровень – сейчас просто деньги не у тех людей. Лучшая литература, безусловно. Лучшие женщины – тут, я думаю, вам мужья Натальи Водяновой расскажут лучше, чем кто бы то ни было. Все-таки не будем забывать, что она нижегородская торговка фруктами. Безусловно – лучшие элементы социальной взаимопомощи, горизонтальные конструкции, все эти Одноклассники.ру, замечательно простроенные, социальные сети превосходные. Никогда не дадут пропасть, соседи вытащат откуда угодно. Дадут денег, соли, звездюля, всё. Прекрасно организованная горизонтальная страна. Презрение к власти. Паркуйся, где хочешь. Ни один закон не соблюдается никем, от премьера до дворника. То есть свобода удивительная! Атмосфера тухлая – в тухлой атмосфере вырастают всегда самые здоровые, полнокровные, противостоящие ей, чистые… Посмотрите, как страшна атмосфера николаевской России - и Лермонтов вам пожалуйста, Одоевский Саша, декабристы – все как на подбор, чудесная страна. Мне для жизни гораздо удобнее она. Я очень люблю Америку, я очень люблю там гостить, мне ужасно нравится там работать – может быть, даже лучшие книжки я там придумал – но больше месяца я там бы не прожил никогда. Просто потому, что если там ты в неположенном месте переходишь улицу, тебя немедленно остановит полиция и, может быть, заберет. Я к этому не привык. Не надо отсюда уезжать. Лучше нам нигде не будет. Особенно если вам 25 лет. Зато весь мир смотрит и уписывается. 

Добавлю, что российские «среды» не сводятся, как это имеет место в более традиционных культурах, к семейным, родственным или племенным отношениям. Они гораздо более гибкие, хотя, вероятно, и не столь надежны. 

*** 

Патрисия Дауден заметила, что в России должность, заработок и работа существуют по отдельности. Что и неудивительно: в нашем обществе человек соотносится с властью, со своими жизненными потребностями и потребностями других людей, и с Богом. Для тех, кто, как автор этой книги, к идее Бога относится осторожно, можно сказать иначе: в русской культуре ценностью является понимание того, что дело, которое ты делаешь, правильное. Это дает ощущение реальности твоего существования. Судьей, в конечном итоге, являешься ты сам. 

Власть

Российское общество не смогло бы выжить в современном мире, если бы оно не создало механизм «далекого порядка», а ограничилось бы теми «средами», о которых говорит Быков, т.е. идиосинкразическими личными отношениями. Таким механизмом является власть, часто называемая также государством. Это тоже одна из форм, которые ощущаются как чуждые и навязанные, но без которых трудно обойтись. Симбиоз власти и человека в России противоречив: власть использует человека (и это все отлично знают), но и человек использует власть. И то, и другое происходит не гарантированно, а «в среднем», поэтому всегда можно привести многочисленные примеры и эгоизма власти, и беспомощности людей. Но и без власти существовать невозможно. Достаточно сказать, что в диаспоре при отсутствии собственной власти, русские общины быстро растворяются. 

Крепость и воля

В России никогда толком не было права собственности и почти всегда, так или иначе, была крепостная зависимость – не только крестьян, но и всех остальных. И также почти всегда была воля – возможность уйти, уехать, спрятаться от насилия. Воля – это не то же, что свобода, она не ограничена территорией, где человек сам себе хозяин. Воля – это обратная сторона зависимости, это возможность одновременно вмешиваться в чужие дела и не позволять другим вмешиваться в свои. 

Власть как отдельная корпорация

Власть – это отдельная корпорация, организм, живущий своей жизнью, которая не сводится к жизни составляющих его людей. Вот как пишет о российском государстве Ричард Пайпс. Он считает, что такое свойство государства дает ключ к пониманию всей политической истории России: 

Государство не выросло из общества, не было оно ему и навязано сверху. Оно скорее росло рядом с обществом и заглатывало его по кусочку. Первоначально средоточием власти было личное поместье князя или царя, его oikos, или двор. В пределах этого поместья князь был абсолютным повелителем, отправляя власть в двух ипостасях - суверена и собственника. Здесь он распоряжался всем и вся, будучи эквивалентом греческого despotes'a и римского dominus'a, русским государем, то есть господином, хозяином, полным собственником всех людей и вещей. Поначалу население княжеского поместья состояло из рабов и прочих лиц, так или иначе попавших в кабалу к его владельцу. За пределами своих владений, там, где жило вольное и весьма подвижное население, русский правитель пользовался поначалу совсем незначительной властью, сводившейся в основном к сбору дани. Двоевластие такого рода установилось в лесной зоне в XII- XIII вв., в то же самое время, как в Англии, Франции и Испании начало складываться современное западное государство как нечто, отделенное от правителя. Отталкиваясь от крепкой базы своих частных владений, русские князья (не сразу, и лишь поборов сильное сопротивление) распространили свою личную власть и на вольное население за пределами этих владений. Ставшая во главе страны Московско-Владимирская княжеская династия перенесла учреждения и порядки, первоначально выработанные ею в замкнутом мирке своего oikos'a, на все государство в целом, превратив Россию (по крайней мере, в теории) в гигантское княжеское поместье. Однако даже заявивши права на Россию и провозгласивши ее своим частным владением, или вотчиной (XVI-XVII вв.), русское правительство не имело средств, чтобы поставить на своем. У него, таким образом, не было иного выхода, кроме как смириться с продолжением старого двоевластия и отдать большую часть страны на откуп помещикам, духовенству и чиновникам в обмен на определенную сумму налога или службу. Однако принцип, что Россия является собственностью своего суверена, своего dominus'a, установился вполне твердо. Чтобы провести его в жизнь, недоставало лишь денежных и технических средств, но в свое время появятся и они.

В разные периоды задачи и интересы власти претерпевали изменения, она бывала озабочена выживанием, обогащением, экспансией, модернизацией. Тем не менее, сохранялся ее «корпоративный» характер, также как и ее претензия на владение страной. 

Состояния

Человек не только использует различные формы, но и сам он помещен в социальные формы. В первую очередь это формы, порожденные властью. В Российской империи это называлось состояния, сословия. Независимо от названия, само явление сохранялось: на протяжении почти всей истории для России характерно сосуществование различных режимов общественного устройства и различных когнитивных сред. Упомянем общеизвестные примеры:

• Пересечение славянского, норманнского, византийского, западноевропейского и татарского влияния – о чем говорит Померанц

• Сосуществование различных частей Московского царства, инкорпорирование сначала Казанского и Астраханского ханств, Сибири, Дальнего Востока, Прибалтики и Польши

• Начиная с Петра, автономное существование и взаимодействие европеизированного дворянства и крестьянства, а также горожан и духовенства

В сталинские времена создание кардинально различных режимов человеческого существования стало основным инструментом управления. Колхозные крестьяне не имели ни пенсий, ни даже паспортов, необходимых, чтобы уехать из деревни. Но попав в армию, крестьянский юноша мог стать рабочим или служащим и пользоваться в городе всеми благами социальной инфраструктуры. Мог он попасть и в тюрьму и лагерь, и часто не из-за какой-то вины, а потому, что власти требовались рабочие руки, которые бы можно было использовать в режиме несвободного труда. Это относилось отнюдь не только к физическому труду – строительству каналов или вырубке леса. Известно много примеров, когда людей арестовывали просто потому, что нужно решить какую-то техническую проблему и для этого укомплектовать конструкторское бюро, которое почему-то считали целесообразным организовать в режиме несвободного труда. Иногда люди переживали стрессы, способные вызвать «кессонную болезнь»: заключенного, рубившего лес в лагере, внезапно возвращали к прежней жизни и через неделю он оказывался директором конструкторского бюро, генералом или даже министром.

В наше время контрасты между различными режимами жизни отчасти смягчились, тем не менее, это механизм сохраняется. Например, С.Г. Кордонский говорит о «сословиях» в современной России, а Г.О. Павловский – о том, что страна состоит из нескольких очень разнородных подсистем, одной из которых является Кавказ.

Самое интересное тут еще и то, что различные режимы часто «физически» не разграничены. Один и тот же человек почти всегда живет одновременно в нескольких режимах. Вот как А.А. Зиновьев сатирически описал это в «Зияющих высотах»: 

В мероприятии участвовали две группы: испытаемая и испытающая. Эти группы состояли из одних и тех же лиц. Испытаемые знали, что за ними ведется наблюдение. Испытающие знали о том, что испытаемым это известно. Испытаемые знали о том, что испытающие знали о том, что это им известно. И так до конца. При этом испытающая и испытаемая группы были автономны и не оказывали друг на друга влияния. Между ними не было никаких информационных контактов, благодаря чему было достигнуто полное взаимопонимание. 

Для советской жизни было характерно наложение контекстов. С одной стороны, каждый человек, который занимал какое-то локальное место в сети или иерархии, имел свое локальное пространство смыслов, локальный контекст. В тоже время все были погружены и в общее «официальное» смысловое пространство. Существовала соответствующая «техника» для переключения этих смысловых полей, маневрирования, иногда – манипулирования ими. Можно было сказать «я тебе это официально говорю, и учти - если что, пойдем разбираться в партком». Но потом произносились известные непечатные слова, и этим обозначалось, что теперь разговор идет на локальном уровне, в неофициальном пространстве значений. Когнитивное пространство было организовано как бы слоями.

Итак, для российского общественного порядка характерно сосуществование и наложение резко различных режимов человеческой жизни, которые одновременно являются когнитивными режимами. В этом случае трудно говорить о возможности создания единого контекста – такой знаковой системы, которая создала бы возможности для всеобщего взаимопонимания. Связи и взаимодействия между режимами в этой системе обеспечивают разного рода социальные сети, имеющие иерархическую или горизонтальную архитектуру.

Такое устройство иногда создает у человека ощущение очень большой свободы и независимости. Человек – если повезет – может жить в той среде, где ему комфортно, и смотреть на мир так, как он привык. Взаимодействие с обитателями «других миров» происходит на уровне личных отношений или при посредстве власти, т.е. на некотором «общечеловеческом» языке, не требующем выработки когнитивных компромиссов. 

Кормление и подсобное хозяйство

В нашей общественной системе человек не только служит власти и получает от нее вознаграждение. В дополнение к этому ему еще выделяют какой-то ресурс для «кормления». Кормление – это вечный российский институт, принимающий разные формы. Вот как это выглядело, например, тысячу лет назад: 

Доходная собственность (князя – В.Ш.) носила название «путь», а надзиравший за нею управитель звался «путным боярином», или «путником». Путному боярину выделялись деревни и промыслы, на счет доходов с которых он кормился со своим штатом. 

А вот что Википедия говорит о так называемом ЛПХ: 

Личные подсобные хозяйства (ЛПХ) — непредпринимательская деятельность гражданина и членов его семьи по производству и переработке сельскохозяйственной продукции на предоставленном (приобретенном) участке земли, как правило в сельской местности, для удовлетворения собственных нужд в продуктах питания. «Примерный устав сельскохозяйственной артели», принятый в 1935 году на Всесоюзном съезде колхозников-ударников, определял размеры приусадебной земли, находившейся в личном пользовании колхозного двора — от 1/4 до 1/2 га (в некоторых районах до 1 га). Определялось и количество скота, которое можно было содержать в личном хозяйстве колхозника. Для районов I группы Западно-Сибирского края, например, нормы скота были таковы: 1 корова, до 2 голов молодняка, 1 свиноматка, до 10 овец и коз. В 1930—1953 годах ЛПХ были главным источником средств к существованию для колхозников, ибо выплаты и выдачи натурой по трудодням часто были мизерны⁷. 

Согласования

Одна из главных функций власти - это «рассуживание», улаживание споров и конфликтов между «подданными». Это также и ее опора, поэтому власть заинтересована в том, чтобы такие конфликты не исчезали.

В 1980-е годы возникло понимание того, что и в нашей стране фактически имеет место значительная децентрализация в принятии экономических решений, а органы управления выступают в значительной степени как простые трансляторы информации о потребностях предприятий. Поэтому традиционные представления о «командном» характере и управляемости советской экономики были на самом деле проявлениями «планового» или «личностного фетишизма», совершенно аналогичного Марксову товарному фетишизму рынка. Таким образом, в середине 1980-х годов был сформулирован тезис о том, что тогдашняя советская экономическая система представляла собой не командную экономику, а «экономику согласований», «экономику торга» или «административный рынок» ⁸.

Иными словами, теория «административного рынка», в сущности, посмотрела на управленческие иерархии не как на целостные субъекты принятия осознанных решений, а как на разновидность институциональной инфраструктуры. Сейчас мы скажем, что согласовательная система – это когнитивная среда, функционирующая по сетевому принципу. 

Судьба знаковых систем в России 

Еще раз о формах и парадигмах: «русский - единственный общеевропеец»

Квинтэссенция нашего образа жизни – это рассказ Лескова о Левше: 

Англичане подарили Царю механическую блоху. Царю становится обидно, что английский мастера могут в чем-то превзойти его собственных, русских. «У нас в Туле есть мастера и не хуже!» - говорит Царю атаман Платов. Тульские мастера во главе с Левшой садятся за работу, и вот блоха усовершенствована. Правда, невооруженным глазом это не заметно, зато заметно, что она перестала прыгать. Атаман Платов таскает Левшу за волосы, но тот говорит – взгляните в микроскоп. Оказывается, к ногам блохи прибиты подковы, а на гвоздиках даже выгравирована надпись. И сделано это безо всякого микроскопа. 

Царь радуется и посылает Левшу в Англию. По дороге тот спивается, простужается и умирает в одиночестве – к этому времени о нем в России никто уже не помнит. Не обращают внимание и на то, что перед смертью он пытается передать Царю важный военный совет. В результате во время Крымской войны русские ружья стреляют хуже английских. 

Каждое слово этого гениального сюжета наполнено смыслом. И для Царя, и для Левши мотив поступков лежит в сфере простых человеческих отношений: а можем ли мы им утереть нос (в данном случае англичанам)? Для атамана Платова важнее еще и другое – выслужиться перед Царем. Интересно также, каким образом «нос утирается». Это делается не посредством изобретения новой игрушки – или вообще другого нового изделия, новой технологии, в конце концов – новой организации. Все сюжетные «колесики» крутятся в рамках заданной англичанами парадигмы. Личный подвиг совершается в тех обстоятельствах, которые «сложились».

Говоря об этой скованности заданной формой, можно приводить множество доказательств. Я использую здесь длинную цитату из Г.С.Померанца⁹, который, в свою очередь, цитирует Достоевского и Синявского: 

Россия – страна, развивавшаяся на перекрестке субглобальных цивилизаций и испытавшая глубокое влияние, по крайней мере, трех, а отчасти даже четырех. Одно влияние ломало другое, но не могло его совсем сломить, и возник своего рода слоеный пирог из разных сортов теста. Что это дало психологии русского человека? Что это дало историкам? Я приведу три отрывка из сочинений писателей, обладавших исторической интуицией. Первые два отрывка из «Игрока» и «Подростка» Достоевского, а третий – цитата из размышлений Синявского в лагере, взятая из его «Голоса из хора». 

Вот отрывок из «Игрока». «Я, пожалуй, достойный человек, - говорит Алексей Иванович, - а поставить себя с достоинством не умею. Вы понимаете, что так может быть? Да все русские таковы, и знаете почему: потому что русские слишком богато и многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму. Тут дело в форме. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формы нам нужна гениальность. Ну, а гениальности-то всего чаще и не бывает, потому что она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так много форма у них и значит»… 

Слово “форма” повторяется в нескольких строчках шесть (!) раз. Одна из причин несобранности русского ума – сплетение нескольких культур, участвовавших в формировании России. Это противоречивое богатство трудно уложить в прочно сбитую форму. В Европе или в офранцуженном высшем свете герой Достоевского чувствует себя не таким, как надо, не только как разночинец, но как человеческий тип, слишком много впустивший, слишком открытый другому. Граф Толстой тоже чувствовал себя comme il ne faut pas, я это уловил еще студентом, потому что сам был близок к переживанию этого comme il ne faut pas, т.е. не такой, как надо, в советском обществе. 

… И Версилов, попав в Европу, чувствует себя единственным общеевропейцем, подлинным европейцем, превосходящим французов, немцев и других носителей частностей Европы, осколков Европы, которую он воспринимает как своего рода единую духовную империю. 

Я сейчас процитирую обрывки, разбросанные по трем страницам. «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире. Нас может быть всего тысяча человек, может, более, может, менее, но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Один лишь русский даже в наше время, т.е. гораздо раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил способность становиться русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех. И у нас на этот счет как нигде. Я во Франции – француз, с немцем – немец». Об этой одинокой русскости Достоевский писал и от собственного лица в своем дневнике, говоря о всемирной отзывчивости. Но он думал не о Китае, не об Индии, не об исламе, он думал о Европе. Всемирный Достоевский – это всеевропеец. Действительно, творчество Достоевского нельзя себе представить без огромной вчитанности в европейскую культуру. 

Синявский подхватывает и сплетает оба мотива, чувство неловкости человека, перегруженного информацией, принятой в душу, и чувство гения, взлетающего над ограниченностью штатного европейца: француза, немца, англичанина. Русскую широту Синявский выводит из Святого Духа, который веет, где хочет, но особенно свободно в России именно потому, что она так и не сложилась в устойчивую замкнутую форму, потому что в ней много метафизических щелей. Картины, которые он рисует, выводят нас из области индивидуальной психологии и дают целостный образ народа, создают нечто вроде идеального типа русской истории, как сказал бы Макс Вебер. Макс Вебер создавал идеальные типы, такие картины цивилизации: идеальный тип Индии, идеальный тип Японии и т.д. 

Так вот Синявский набросал такой идеальный тип России. В нескольких строках. «Религия Святого Духа как-то отвечает нашим национальным физиономическим чертам — природной бесформенности (которую со стороны ошибочно принимают за дикость или за молодость нации), текучести, аморфности, готовности войти в любую форму... нашим порокам или талантам мыслить и жить артистически при неумении налаживать повседневную жизнь как что-то вполне серьезное... В этом смысле Россия — самая благоприятная почва для опыта и фантазий художника, хотя его жизненная судьба бывает подчас ужасна». Это, кстати, из письма, написанного из Мордовских лагерей. «От духа — мы чутки ко всяким идейным веяниям, настолько, что в какой-то момент теряем язык и лицо и становимся немцами, французами, евреями и, опомнившись, из духовного плена бросаемся в противоположную крайность, закостеневаем в подозрительности и низколобой вражде ко всему иноземному... Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Слово для нас настолько весомо, что заключает материальную силу, требуя охрану, цензуру. Мы — консерваторы, оттого что мы — нигилисты, и одно оборачивается другим и замещает другое в истории. Но все это оттого, что Дух веет, где хощет, и, чтобы нас не сдуло, мы, едва отлетит он, застываем коростой обряда, льдом формализма, буквой указа, стандарта. Мы держимся за форму, потому что нам не хватает формы, пожалуй, это единственное, чего нам не хватает». Таким образом, в конце Синявский смыкается с Достоевским, который акцентирует неумение самостоятельно создавать формы. 

Эта характеристика может быть обоснована без упоминания всуе имени Царя небесного, утешителя, духа истины. Восточно-славянские племена обладали повышенной гибкостью и восприимчивостью. Благодаря этому они освоили территорию от Белого до Черного моря, тогда как финны жили в лесах, а скифы в степях. Но подобное достоинство можно признать и у племен банту. Подгоняемые высыханием Сахары, они прошли сквозь влажные леса до степей Южной Африки. Великую культуру банту при этом не создали. Не создали бы древляне и вятичи, если бы к славянскому дичку не были привиты чужие ветви. Византийская ветвь дала Андрея Рублева. Западная ветвь дала Достоевского и Толстого. Форма романа, которую они развили и использовали для полемики с Западом, сложилась под пером Сервантеса и укоренилась во Франции, в Англии прежде, чем попала в Россию. Так же, как образ Троицы, усовершенствованный Рублевым, имел долгую историю до возникновения России. 

Это свойство - неспособность создавать форму и способность ее творчески использовать – можно считать фактом. Скорее всего, приведенное историческое обоснование этого факта справедливо. Однако остается вопрос об обосновании системном. Почему, в силу каких структурных факторов это свойство сохраняется? Возможно, наш когнитивный подход будет здесь полезен.

Мне кажется, здесь действуют два обстоятельства. О первом мы уже говорили, хотя и несколько вскользь: человек русской – пожалуй, даже вообще человек православной культуры не хочет играть роль орудия. Второе обстоятельство состоит в следующем: для того, чтобы создавать новые формы, человек должен «переформатировать» реальность (что бы ни означало это слово). По сути дела, новая форма – это новый взгляд на мир, и как следствие – новые отношения в социуме. Однако в нашем общественном порядке человек вступает в отношения с реальностью не непосредственно, а через систему социальных связей, как член некоторого сообщества. Поэтому создать новую «форму» он может не иначе, как внедряя ее в сознание своего коллектива – а это очень сложно. 

Полет мысли

Как уже говорилось, принципиально новые парадигмы в России создаются редко. Но развивать и обогащать доставшиеся нам заимствованные формы мы умеем, причем иногда масштаб этого обогащения просто колоссальный. Да, конечно, Менделеев не придумал науку химию, а Толстой и Достоевский – жанр романа. Тем не менее, их достижения в своем роде первостепенны. Симон Кордонский как-то сказал, что Россия – родина обобщающих теоретических систем и концепций. Кроме Менделеева здесь можно вспомнить, скажем, Вернадского или русских лингвистов. Почему и как это происходит?

Дело, мне кажется, в том, что мышление российского интеллигента может быть гораздо свободнее, чем у западного специалиста. Он не связан системой разделения интеллектуального труда и социальными отношениями в профессиональном сообществе. Он не обязан пользоваться понятийным аппаратом, разработанным его коллегами, и может «изобретать велосипед». У него гораздо меньше условий для занятий куновской нормальной наукой, но тем больше причин создавать «большие» мировоззренческие системы.

Виталий Найшуль со слов своего отца, создателя советских баллистических ракет, рассказывает следующую историю. Я не знаю, насколько она исторична в деталях, и приведу ее как притчу: 

В конце войны наша армия захватила немецкие ракеты V-2. Советским инженерам было приказано разобрать ракету на части и сделать совершенно точно такую же. Не разрешалось менять ни одного параметра, запретили даже дюймовую резьбу заменить на метрическую. Копию сделали, и производство ракет с дальностью полета в несколько десятков километров было освоено. Но дальше конструкторам стало скучно, и они придумали новую ракету. Без какого бы то ни было промежуточного экспериментирования они сделали межконтинентальную ракету, способную облетать вокруг Земли, с помощью которой стали запускать спутники. 

Как идеи переносятся в практику? По сравнению с либеральной, в нашей системе идеи гораздо меньше технологизируются, они не разбиваются на цепочку переходов от чистой теории к прикладной и дальше к практике. Специализация и разделение интеллектуального труда происходит менее глубоко. Специалист вынужден и склонен мыслить концептуально, он осваивает свой предмет целиком и способен подходить к конкретным задачам творчески. Он может быть в курсе нескольких различных теоретических систем, прочел соответствующие монографии и статьи, и способен предложить нестандартное решение. Это сильная сторона дела; если же специалист неквалифицированный или недобросовестный, гарантии качества его работы нет. 

Интеллигенция

Институт интеллигенции так или иначе постоянно присутствует и играет важную роль в нашем общественном порядке. Я думаю, что об интеллигенции имеет смысл говорить как раз в тех терминах, которые разрабатываются в этой книге. А именно, интеллигенция – это слой людей, поведение которых определяется некоторой знаковой системой, и которые не включены в «реальные» сетевые взаимодействия (особенно властные). Как правило, эти знаковые системы – заимствованные, «вычитанные из книг». Отсюда общеизвестная интеллигентская «утопичность» и «непрактичность».

Интеллигент, по нашему определению, - это человек идеи. Вот что говорил об этом Б.М. Энгельгардт (в пересказе М.М. Бахтина) ¹⁰: 

Такой человек вступает в особые отношения к идее: он беззащитен перед ее властью, ибо не укоренен в бытии и лишен культурной традиции. Он становится «человеком идеи», одержимым от идеи. Идея же становится в нем идеей-силой, всевластно определяющей и уродующей его сознание и его жизнь. 

Поступив на службу или занявшись бизнесом, человек интеллигентом быть перестает. Поэтому разрыв и напряжение между интеллигенцией и властью, интеллигенцией и народом существует всегда. Тем более, что свои представления интеллигенция черпает – в меру своего понимания – из зарубежных источников.

В свою очередь, реакция власти – да и народа – на действия интеллигенции тоже неадекватна и часто бессмысленно жесткая. Что порождает бескомпромиссность со стороны интеллигенции. И так далее вдоль порочного круга. Пожалуй, это взаимное непонимание и неприятие тоже можно считать российской институциональной константой. 

What is lacking in Russia?

Российский общественный порядок достаточно далек от либеральной модели. Это очень важно иметь в виду, когда элементы либерального порядка – с той или иной степенью их понимания и искажения - пересаживаются на нашу почву. Тем не менее, сравнение свойств нашей системы с либеральным порядком очень интересно.

Попробуем воспроизвести стандартные реакции иностранцев в России. 

«Вы только говорите и ничего не делаете»

Мы не просто разговариваем, мы пытаемся организовать коллективное действие.

Последовательность действий идея – ее реализация – ее общественное одобрение (социализация) у нас другая. Человек, выступающий с некоторым предложением (идеей), сначала должен убедить в ее целесообразности коллег или вышестоящее начальство. После этого все данное сообщество дружно принимается за реализацию идеи. Недостаточно успешные результаты при этом воспринимаются как проявление дефицита. 

«Никогда не поймешь, где факты, а где фантазии… Все врут»

Понятие факта имеет смысл только в знаковой системе, а у нас все модальности смешиваются. Люди искренне не видят четкой границы между тем, что было, что должно было быть, и что бы они хотели, чтобы было. 

«Законы не действуют, а договоры не выполняются»

Конечно! Основа русского общественного порядка – это не правовая система, а социальные сети. Как и в нейронных сетях, информация существует здесь в виде связей между элементами, а не в виде стабильных идеальных объектов, «как бы вещей», которые сохраняют свой смысл и действие во времени. 

«Кругом коррупция»

Отделение договорных отношений от властных – это специфическая черта, присущая только либеральному общественному порядку. У нас этого нет. 

«Русские не любят друг друга»

Часто приходится слышать, что русские настороженно относятся друг к другу и не способны сотрудничать. Особенно это относится к не очень знакомым между собой людям. В чем причина и как это исправить?

Думается, причин две. Во-первых, наш способ организовывать взаимодействие между людьми предполагает участие власти. Если Иванову что-то нужно от Петрова, он привык обращаться к их общему начальнику Сидорову, который может Петрова заставить. Отношения Иванова и Петрова им обоим кажутся конкурентными и даже враждебными.

Вторая причина в том, что Иванова интересует не только – или даже не столько та вещь, которую он хочет получить от Петрова, сколько его представления о мире в целом и, в частности, о том, как Петров должен себя повести. У Петрова, ясное дело, тоже есть свои представления, не такие, как у Иванова. 

«Россия должна…»

Мы говорили, что либеральный порядок обладает свойством программируемости. Наша система этим свойством не обладает. Непрограммируемость системы другими словами означает отсутствие в ней рефлексии. Это создает трудности не только для действия, но даже и для понимания людьми своего собственного положения. Картина мира может быть (как в СССР) навязана посредством идеологической пропаганды, если же этого не происходит, возникает то, что Сергей Ушакин назвал «постсоветской афазией»¹¹ - неспособности сегодняшних россиян описать свою собственную жизненную ситуацию.

Поэтому возникает естественное желание «сделать, как у нормальных людей». Обычное рассуждение при этом начинается с вопроса: «При каких условиях Россию можно сделать нормальной страной?», «Чего для этого не хватает?», «Whatislacking?» Но зададимся вопросом: чего стоят рекомендации, начинающиеся со слов «Россия должна…»?

Следует заметить, что такого рода рассуждения «от противного» содержат логическую ошибку. Со структуралистских позиций, общественное устройство любой страны, в том числе и России, представляет собой логически связное целое, в котором каждое явление можно считать как причиной, так и следствием почти любого другого. Любое свойство системы можно с одинаковым основанием назвать первопричиной всех наших бед или достижений, «основным звеном», за которое можно «вытянуть всю цепь»¹².

Заключение 

Как говорилось в самом начале, эта книга возникла из попыток понять общественное развитие в нашей стране с помощью сочетания когнитивного и институционального анализа.

С методологической точки зрения следует отметить два момента. Первое и самое общее – это то, что мы рассматривали знание как единую большую систему, складывающуюся не только из специфических знаний и навыков отдельных людей. Кроме этого распределенного знания существует также целостное внеличностное знание, которое не менее значимо (в первую очередь сюда относится язык). Мы выразили эту позицию методологического холизма с помощью понятия когнитивной среды.

Второй исследовательский прием состоял в том, чтобы посмотреть на общество с позиций когнитивной науки, т.е. как на информационный процессор. Это дает возможность перенести все накопленное знание о мозге, мышлении и искусственных информационных системах на системы социальные и тем самым открывает большие возможности для обогащения как обществоведения, так и когнитивной науки.

Идея такого рода исследовательской программы обсуждается уже довольно давно, хотя все еще воспринимается как новшество (Дуглас Норт говорил об этом еще в 1993 году в своей нобелевской речи). В книге эта идея реализована, результаты разных наук о знании, от лингвистики до богословия, использованы как единый набор исследовательских инструментов. Переход к новой парадигме позволяет видеть привычные явления в новом свете. В частности, мы можем распознать в общественных системах два известных способа переработки информации – «классический» и «коннекционистский». Первый из них основан на использовании символических систем, подобных языкам. Второй связан с понятием информационных сетей, первоначально построенных как модель, аналогичная нейронной структуре мозга. Использование такого рода метафор позволяет также по-новому взглянуть на экономику и в феномене товарного производства увидеть аналог взаимодействия компьютера с внешней памятью. Мы можем также различить в социальных системах два способа представления информации – «фотографический» и голографический.

Исходный вопрос о российском институциональном устройстве таким образом превращается в обсуждение особенностей нашей когнитивной среды. В первом приближении можно сказать, что в своей основе эта среда устроена как информационная сеть, и поэтому доминирующий в ней способ обращения с информацией – голографический. Образно говоря, знание накапливается у нас везде и обо всем, мы не склонны специализироваться и четко разделять сферы компетенции и уподоблять знание вещи. Это отличает нашу когнитивную среду от того, что можно назвать Западом; там когнитивную инфраструктуру образуют знаковые системы, подобные языкам и оперирующие локализованной корпускулярной информацией.

Говоря об институциональном развитии, мы прежде всего видим, что информация, как электромагнитное поле, легко проникает повсюду и не знает границ. В то же время люди способны понимать только то, что говорится на их языке – в прямом и переносном смысле. Россия – это открытая система, постоянно взаимодействующая с внешними потоками информации, но при этом делающая это своим специфическим образом. Здесь стоит еще раз применить мысль Бахтина о том, что характер – в данном случае характер страны и ее культуры – объемно виден только в свете ее взаимодействия с другими странами и культурами.

В этом смысле можно сказать, что эта книга посвящена одному частному случаю - некоторым сторонам взаимодействия России и Западной Европы. Мы можем отметить четыре главные точки развития западноевропейских институтов. Каждому из этих этапов соответствовала реакция России и способ ее участия в изменяющейся мировой системе.

Первый важнейший момент связан с принятием христианства и отличиями западнохристианского от русско-православного взгляда на мир. Давно замечено, что католицизму свойствен механический и юридический подход. Первое означает, что состояние человека оценивается в терминах наличия у него некоторой субстанции – греховности, которую может компенсировать благодать. Второе – что суждение о греховности выносит церковь, которая и является хранительницей благодати. В отличие от этого, для русской, православной по происхождению культуры характерно ощущение человеком себя как внутренне полностью свободного и состоящего «в онлайновой связи» с Богом. Уже из этого различия проистекают многие поведенческие моменты, в частности трудности с переносом в Россию западных институтов.

Второй этап был связан с изобретением примерно в XII веке в Европе нового способа организации социальных общностей в виде знаковых систем. В результате не только католическая церковь стала самостоятельной корпорацией, управляемой посредством права, но возникли также другие правовые системы, общественные структуры и мировоззренческие парадигмы. Можно сказать, что Россия пропустила этот момент – как из-за монгольского нашествия, так и в силу идеологических разногласий с Западом, однако затем ей пришлось иметь дело с техническими и военными последствиями европейской институциональной революции.

Третий этап в европейской истории был продолжением того, что произошло на втором. Новая форма общественной организации стала бурно развиваться и распространяться. Возникла современная наука. Родился протестантизм как отрицание роли церкви и, взамен этого, подчинение человека безличной религиозной парадигме. Сложился капитализм. Появилась новая военная система, связанная с использованием масс единообразно обученных солдат. Военная революция привела к появлению абсолютистских монархий и военной промышленности.

У нас никогда не принимали – да, в сущности, и не понимали первопричины европейского прогресса. Тем не менее, наша страна смогла довольно успешно конкурировать во многих этих областях, используя свои имевшиеся социальные формы и институты – в первую очередь, культурный потенциал христианства, но также и архаические технологии власти - прикрепление людей к самой власти и другим общественным структурам, разделение людей на «состояния». В то же время многие европейские институты (или лучше сказать, организационные формы) были импортированы, причем (особенно поначалу) - на более или менее внешнем уровне.

Последним из рассматриваемых ключевых моментов развития Запада было появление к XIX веку массового общества – формирование наций, введение всеобщего призыва в армию, создание систем образования и т.д., в результате чего возникли единые информационные контексты, обеспечившие единообразное понимание тех элементов, из которых сложена жизнь. Эти изменения были так глубоки и так широко распространились, что проникновение в XIX веке в Россию новых образцов поведения – в виде технологий, знаний и идеологий – нельзя было остановить. С одной стороны, это привело к появлению интеллигенции и включению русского общества в мировой интеллектуальный процесс – что дало блестящие результаты. С другой - вызвало в России медленную деградацию старых институциональных механизмов. При этом опять оказалось, что из всех чужих изобретений именно институциональные инновации заимствуются русской культурой и обществом хуже всего. Когда в результате Первой мировой войны и вызванного ей кризиса прежняя система рухнула, на смену ей смогла придти только более жесткая и последовательная институциональная структура того же старого типа – партия большевиков.

Огромная проблема несбалансированности, которая имела одновременно структурно-экономические и институциональные причины, вышла на поверхность в 1917 году. Коммунистическая партия и Сталин разрешили эти противоречия, открыв широкую дорогу для модернизации, и в то же время подорвав равновесие в обществе на долгие годы. Методом управления опять стало насилие, сводившее людей до положения ресурса. Когда этот ресурс стал исчерпываться и между обществом и властью возник своего рода общественный договор, создать новые адекватные институциональные формы опять не удалось. Решение было найдено вовне, путем включения страны в мировое экономическое сообщество. Однако способ этого включения также содержал внутреннее противоречие мировоззренческого и институционального характера, в конечном итоге приведшее к распаду страны.

Заметим, что определяющие факторы институционального развития России сильно отличаются от того, что имеет место на Западе. Одной из главных движущих сил там является прогресс, который связан с индивидуальными инновациями, основанными на свободе людей предлагать новые решения, как технические, так и институциональные - создавать фирмы, некоммерческие или общественные организации. Второй важнейший фактор – это политическая борьба групп и классов за свои интересы. В России общественное развитие было всегда связано в первую очередь с огромными напряжениями, возникающими между разными структурными подсистемами общества - между крестьянами и дворянами, между интеллигенцией и властью, между старой и новой армией, между национальными интересами, наконец, между страной в целом и внешним миром. Имперская структура власти и организации общества в России всегда давала возможность не выравнивать условия жизни и правила игры в разных частях системы, сохраняя их самобытность. Это давало нашему обществу энергию развития. С другой стороны, это часто приводило к таким диспропорциям и в правилах игры и в образах жизни, которые ломали саму систему.

Будет ли это механизм сохраняться? Возможно, сейчас наступил момент, когда заканчивается более чем 500-летний период истории страны, связанный с приоритетом военных задач, и на первый план выходят совсем другие вопросы. Или же в который раз наша мировоззренческая и институциональная инерция окажется сильнее, и мы скроим себе «национальную идею» по размеру старых общественных форм? В любом случае, нам желательно знать самих себя, научиться обсуждать наши особенности в явном виде и понять, где может быть наше место в очень изменившемся мире.

1 Проблемы поэтики Достоевского…