Когнитивная среда и институциональное развитие-3

Еще Чаадаев писал, что жизнь в России идет по кругу, время замерло и ничего не меняется. Почему так получается, - ответы ищет экономист и социальный мыслитель Вячеслав Широнин, представитель московско-питерской группы экономистов и социологов в своей книге, третью главу из которой мы публикуем сегодня. Первая глава. Вторая глава.

Глава 3. Основные свойства когнитивных сред 

Основываясь на изложенных выше более или менее известных фактах и моделях, мы попробуем теперь предложить несколько новых соображений и понятий, с помощью которых можно анализировать свойства когнитивных сред. Во-первых, мы попробуем соединить идеи знаковой системы и информационной сети и нарисовать объединяющую их более общую модель. Мы обратим внимание на различия между знанием, которое можно разбить на автономные «кусочки» - т.е. знанием локализуемым, атомизируемым – и знанием целостным. Затем мы обсудим вопросы, связанные с отношением между идеями и реальностью: как возникают идеальные объекты, как они устроены, и как можно их перекодировать, т.е. менять их способ «физического» существования. Наконец, мы обсудим еще одно важнейшее свойство когнитивных сред – их способность к рефлексивности, т.е. к самоорганизации.

Общий взгляд на когнитивные среды

Предположим, что человек придумывает идею. Затем он может самостоятельно осуществить ее, превращая идею в реальность. Он может социализовать свою идею, передавая ее другим людям через какой-то акт коммуникации. Назовем все это базовой триадой.

Три перечисленные действия могут происходить в разной форме и в различной последовательности. Дальше мы будем обсуждать либеральный общественный порядок, при котором индивид сначала самостоятельно реализует свою идею, используя принадлежащие ему ресурсы и превращая ее в продукт. После этого индивид социализует идею, получая одобрение других; это происходит обычно путем продажи и покупки. Вне системы «либерального порядка» эта последовательность действий может иметь другой вид. В коллективистской модели («при социализме») вторым шагом является социализация идеи: человек должен убедить коллектив (или его представителей) в необходимости реализации своей идеи. Сама же реализация осуществляется на третьем этапе – как общее дело всего коллектива.

Социальный когнитивный механизм

Для того, чтобы дальше обсуждать возникающие здесь варианты, представим человеческую когнитивную среду в виде обобщенной машины Тьюринга:

 

Обобщенная машина Тьюринга

Понятия самой машины, ее внутренних состояний, входа-выхода и ленты внешней памяти мы будем трактовать следующим образом.

В качестве самой машины мы будем рассматривать социум – некоторым образом организованную совокупность людей. Если их взаимодействия между собой не затрагивают внешний мир («реальность»), то мы можем рассматривать такие взаимодействия как изменения во внутреннем состоянии машины.

Вход и выход обобщенной машины – это как раз ее связи с «реальностью». Они могут быть устроены очень по-разному. Вход и выход в «реальность» может монопольно принадлежать какому-то одному или нескольким элементам машины (как это было, скажем, в сети NETtalk). Или же, напротив, все элементы машины могут иметь одинаковую возможность взаимодействовать с «реальностью» без какого бы то ни было ограничения. Наконец, возможна конфигурация, когда каждому человеку или группе людей из данного социума может быть выделена некоторая часть «реальности» - их «территория» - взаимодействовать с которой позволено только им. 

«Реальность» как внешняя память

Для обычной машины Тьюринга способ взаимодействия с «реальностью» - это внесение изменений на ленте внешней памяти. Для нашей обобщенной машины это может происходить в виде любого изменения «реальности» - как написание текстов, изготовление инструментов и других материальных объектов, заключение договоров – одним словом, создание любых артефактов.

 «Социальная реальность наполнена объективированными отношениями между людьми – вещами и веществами, ценностными системами и политическими реалиями, законами науки и законами юридическими, которые подчиняют себе людей, оформляют их деятельности, объединяют и разделяют. Люди поколениями превращали и превращают отношения между собой во внешние объекты,
начинающие жить самостоятельной – для последующих поколений – жизнью»¹.

Знаковые системы и сети

И сети, и знаковые системы могут рассматриваться как частные случаи нашей обобщенной машины Тьюринга.

Сеть – это обобщенная машина, у которой а) вход и выход монополизированы несколькими элементами, б) информационный обмен происходит в достаточно простой форме, и в) входящие в систему элементы могут накапливать информацию о своих «смежниках».

 

Обобщенная машина Тьюринга: информационная сеть

В отличие от этого, знаковая система основана, во-первых, на «привязке» каждого ее элемента к некоторому определенному «куску реальности», который и называется значением этого элемента. Напомню примеры таких отношений знак-значение:

• Значение слова и предложения

• Функция детали машины

• Юридические права на определенную часть «реальности»

Во-вторых, знаковая система основана на некоторых грамматических правилах, определяющих, каким образом знаки могут вступать во взаимодействие друг с другом.

Условно все это можно изобразить так:

 

Обобщенная машина Тьюринга: знаковая система

Целостное и локализуемое знание

Главное исходное утверждение в этой книге состоит в том, что знание имеет коллективный, целостный характер: при любом способе организации, знание, содержащееся в системе в целом, несводимо к сумме «локальных знаний»; более того, некоторые аспекты знания вообще не локализуемы, они «холистичны».

Каким образом когнитивные системы работают с целостным знанием? Можно отметить следующие три подхода:

• Голографическое распределение знания по всей системе

• Выработку общих понятий

• Знание, воплощенное в грамматике

Как уже многократно упоминалось, любой кусок голографического изображения содержит информацию обо всем изображении в целом, хотя полученное с помощью этого куска изображение будет менее четким, чем если бы использовали всю голограмму. Как мы видели, таково знание в сетях, оно «размазано» по всей системе и накапливается в виде знания элементов сети друг о друге.

Языки и другие знаковые системы обладают свойством сепарабельности, они позволяют отделять локализуемое знание от нелокализуемого. Именно с этим связана их эффективность. Как правило, слово представляет собой более или менее «локализованное» знание, а холистическое знание в знаковых системах сконцентрировано в грамматике.

Содержание слова, т.е. смысл, который оно передает, представляет собой некоторую обособленную частицу – корпускулу – нашего мира, отдельный кусок реальности. Оно выделяет из окружающего мира некоторую «территорию» и дает ей название. При этом в одних случаях информационное наполнение данного слова не имеет отношения к информации, содержащейся в другом слове. Например, слово «птица» мы понимаем совершенно независимо от того, как мы понимаем слово «дым» или слово «ходить».

В других случаях «территории» значения различных слов могут пересекаться. В качестве примера тут можно привести те же слова «птица» и «дым» и слово «белый». Относительно этого слова «белый» тоже можно сказать, что оно выделяет некоторую «территорию» в реальности, однако эта «территория» пересекается с другими, это слово передает общее, диффузное понятие. Ребенок осваивает такое слово по-другому, сравнивая белые и небелые предметы, т.е. способ, которым это слово отсылает нас к реальности, представляет собой несколько иной поведенческий механизм.

Хорошо известно, что значения слов (и других языковых единиц) определяется через два отношения – через отношение данного слова к реальности, и через отношения слов между собой. Тем не менее представляется, что о «территориальной» природе словарной информации говорить можно. Знание в этом случае имеет более или менее локализованный, корпускулярный характер.

Совершенно иной пример дает нам знание, заключенное в грамматических формах. Тот факт, что в полном русском предложении должны присутствовать подлежащее и сказуемое, не говорит нам ничего конкретного. Это общее утверждение о свойствах мироздания, в котором существуют вещи, а во времени происходят события. Для того, чтобы извлечь грамматическое знание из языка, нужны очень небольшие фрагменты устной или письменной речи. Скажем, фонетический состав древнего языка может быть восстановлен по очень небольшому фрагменту текста.

Знание словарного и грамматического типа представляют собой два крайних примера почти чисто корпускулярной и чисто холистической информации, содержащейся в языке. Но выше я говорил о том, что существуют и многочисленные промежуточные формы – сюжет, жанр, стиль, направление, парадигма и т.п. Всё это, так или иначе – информация целостного типа, рассказывающая о картине мира автора сообщения или текста. Она может быть извлечена путем анализа относительно небольших кусков текста. Именно так, например, построена известная книга «Мимесис» Эриха Ауэрбаха, который писал о ней: 

Метод современных писателей можно сравнить с техникой некоторых современных филологов, которые полагают, что посредством истолкования нескольких мест «Гамлета», «Федры» или «Фауста» можно узнать больше существенного о Шекспире, Расине или Гёте и об их времени, чем из целых курсов лекций, в которых жизнь их и творчество рассматриваются систематически и в хронологической последовательности; можно привести в пример и настоящее исследование².

Грамматика естественных языков несет в себе информацию настолько общую, что она может казаться почти тривиальной. Мы видим, однако, что дело обстоит иначе применительно к специальным языкам или к неязыковым знаковым системам. Подчеркнем еще, что знаковые системы позволяют локализовать не только «предметный смысл» понятий, но другие отношения. Они локализуют логику и факты – или, правильнее сказать, создают их. Из всевозможных взаимодействий в системе они выбирают некоторые, которые должны рассматриваться как причины или следствия некоторого события.

Достоевский: голографичность в литературе

Вспомним, как технически устроена голограмма. На объект, изображение которого хотят получить, направляют луч света (обычно от лазера) и фиксируют картину взаимодействия этого луча и света, отраженного объектом: 

Когда записывают голограмму, в определённой области пространства складывают две волны света: одна из них идёт непосредственно от источника (опорная волна), а другая отражается от объекта записи (объектная волна). В этой же области размещают фотопластинку (или иной регистрирующий материал), в результате на этой пластинке возникает сложная картина полос потемнения, которые соответствуют распределению электромагнитной энергии (картине интерференции) в этой области пространства. Если теперь эту пластинку осветить волной, близкой к опорной, то она преобразует эту волну в волну, близкую к объектной. Таким образом, мы будем видеть (с той или иной степенью точности) такой же свет, какой отражался бы от объекта записи.

В результате получается изображение, которое будет не плоским, а объемным, и которое можно видеть в трехмерном пространстве. Оказывается, что аналогичным образом можно получать «объемные» картины не только в буквальном смысле слова, но и добиваться особой выразительности в литературных произведениях. Сравним описанную технику голографии с анализом писательской техники Достоевского в замечательной книге М.М. Бахтина³:

Герой интересует Достоевского не как явление действительности, обладающее определенными и твердыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определенный облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос «кто он?». Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.

Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов последним словом героя о себе самом и о своем мире.

Бахтин противопоставляет технику Достоевского тому, что он называет монологичностью:

В монологическом замысле герой закрыт, и его смысловые границы строго очерчены: он действует, переживает, мыслит и сознает в пределах того, что он есть, то есть в пределах своего как действительность определенного образа; он не может перестать быть самим собою, то есть выйти за пределы своего характера, своей типичности, своего темперамента, не нарушая при этом монологического авторского замысла о нем. Такой образ строится в объективном по отношению к сознанию героя авторском мире; построение этого мира - с его точками зрения и завершающими определениями - предполагает устойчивую позицию вовне, устойчивый авторский кругозор. Самосознание героя включено в недоступную ему изнутри твердую оправу определяющего и изображающего его авторского сознания и дано на твердом фоне внешнего мира.

В нашем примере, приведенном выше, монологичность соответствует плоской фотографии. Достоевский же не фотографирует своих героев, он рисует их объемно в отраженном свете их взаимодействия с внешним миром, друг с другом. Это именно то, что Бахтин называет диалогичностью Достоевского. «Светом», падающим на фигуру героя, здесь служит личность другого героя:

Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А. По художественной мысли Достоевского, подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, "заочно". Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя.

Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью, если касается его «святая святых», то есть «человека в человеке».

Пример творчества Достоевского и анализ Бахтина представляются мне исключительно важными для понимания особенностей когнитивных сред, не имеющих знаковой природы, но, в то же время, и не действующих, как простая нейронная сеть. Вместо этого представим себе сеть, в которой элементы передают друг другу сложные векторы сигналов, вызывающие в ответ также сложную реакцию принимающего элемента. Знание в такой сети будет накапливаться в виде голографических «картинок», характеризующих взаимодействия каждой пары элементов. В то же время эти частные голограммы будут сливаться в единую общую картину, также не «плоскую», а «объемную». Именно так, по-видимому, работает русская культура.

Идеи и реальность

Люди и группы в социуме могут обмениваться совсем простыми сигналами. При этом, как мы видели на примере сети NETtalk, сама сеть в целом способна выполнять очень сложные действия. Информация в этом случае накапливается в виде знания о том, как каждый элемент сети должен реагировать на сигналы, приходящие от смежных элементов. Она распределена по сети и неотделима от нее.

Другой способ взаимодействия – это движение идеальных объектов, имеющих более сложную структуру и несущих информацию в себе. В этом случае возникает ряд «вечных» вопросов: Откуда берутся идеи и идеальные объекты? Как они изменяются? Как устроены? Каковы формы их существования? Как они превращаются в реальность?

По сути дела, людям все это до сих пор не слишком понятно. Мы видим, что идеальные объекты появляются от соприкосновения с «реальностью»⁴ путем рефлексии. Также легко заметить, что они, подобно объектам биологическим, способны к эволюционному развитию.

Прослеживая новую историю западной цивилизации, Мишель Фуко выделил три наиболее общих этапа в соотношении «слов» и «вещей»⁵. На первом из них «слова» воспринимались так же, как и «вещи»: мнение Птолемея означало точно то же, что и данные астрономических наблюдений⁶. На следующем этапе «слова» воспринимались как «прозрачные»: понятия, теории, законы считались не более, чем отражением «мира реальности». И, скажем, законы Ньютона считались не его «выдумкой» - хотя бы и спровоцированной «реальным миром», - а воспринимались как объективно существующие и просто им «открытые».

После Канта, и особенно в наше время «постпозитивизма», взаимоотношение «слов» и «вещей» рассматривается, как более сложный процесс. Считается, что «факты теоретически нагружены». То, как человек видит мир (и что он считает фактом), в значительной степени зависит от того, какие априорные мыслительные конструкции он использует. И то, как он понимает ту или иную ситуацию (явление, факт) зависит от того, какую метафору он использует для анализа. 

Как пример, сошлемся тут на методы оценки гипотез в математической статистике. Как известно, никакая гипотеза не может быть ни однозначно принята, ни отброшена на основе имеющихся наблюдений. Единственное, что можно сделать – это оценить вероятность ее истинности.

Такой подход означает, что в любой момент времени каждый человек соприкасается с двумя потоками – «реальности» и «идей» (или идеальных объектов)⁷. 

Эволюция идеальных объектов: биологическая метафора

Еще один ответ на вопрос, откуда берутся идеи и идеальные объекты, состоит в том, что они, как и живое, «не возникают ниоткуда», а могут быть только продолжением и развитием предшествующих идей. Динамика идей (идеальных объектов), их поток может быть описан с помощью эволюционной – или популяционной – модели. Применительно к науке (научным идеям, теориям и т.д.) это было сделано Томасом Куном⁸. В его модели, с одной стороны, подчеркивается преемственность идей, поскольку каждая инновация является продолжением и развитием в рамках некоторой «школы мысли». С другой стороны, периодически происходят революции и возникают принципиально новые «школы». Такое описание аналогично популяционной картине в биологии. Разные «школы мысли» соответствуют различным биологическим видам. Представители разных «школ мысли» так же не способны понимать друг друга, как представители разных видов не способны скрещиваться. С другой стороны, соотношение идей, возникших в рамках одной школы, аналогично мутациям (изменчивости) внутри одного вида.

Популяционная модель позволяет также интерпретировать процедуры верификации и фальсификации. Верификация некоторой идеи (гипотезы) представляет собой акт «поедания» гипотезой подтверждающего ее факта. Куном было замечено, что (1) ни одна теория не объясняет всех фактов, и (2) старые теории выходят из оборота и заменяются новыми не потому, что противоречат фактам. Процесс замещения старых теорий (идеальных объектов) новыми выглядит аналогично вытеснению одних популяций живых существ другими. При этом полное исчезновение популяции происходит только если эта популяция ни в каком отношении не имеет преимуществ по сравнению с вытесняющей ее (известный «закон Гаузе»). В противном случае (т.е. почти всегда) каждая из «школ» сохраняет некоторую свою нишу.

Попперовская идея фальсифицируемости как критерия научности тоже имеет аналогию в биологии – она соответствует смертности всего живого. На дарвиновском языке, только это делает возможным естественный отбор и прогресс.

Аналогия мира идей и популяционной биологии, т.е. целесообразность использования соответствующих моделей (метафор) достаточно очевидна, и она периодически «переоткрывается» различными исследователями⁹. Такая метафора также естественно возникает у исследователей, занятых изучением массового сознания (моды, потребительских и политических предпочтений и т.п.)¹⁰. 

Как «устроены» идеи: лингвистическая метафора

Мир идеальных объектов (идей) может быть описан не только с помощью эволюционной модели. Другая метафора – это язык, а источник концептуальных инструментов – лингвистика. В частности, здесь может быть применен аппарат структурной лингвистики. Идеальный объект можно представить в виде текста (или конструкта, т.е. действия), состоящего из высказываний (предложений), в свою очередь состоящих из понятий (слов), сочетающихся по законам грамматики. Этот текст принадлежит определенному жанру (или в более общих терминах – парадигме), т.е. отражает то, как принято говорить на данную тему или действовать в данной ситуации.

Излишне пояснять, что слово «текст» здесь понимается в обобщенном смысле. Например, это может быть последовательность действий, где каждая элементарная составляющая представляет собой часто повторяющийся и общепонятный момент, а «сцепление» таких моментов между собой определяется также общепринятой и общепонятной грамматикой поведения. В целом же такая последовательность действий не является повторяющейся, однако она соответствует принятой парадигме. Так, переезд из точки А в точку В может происходить по-разному, однако в любом случае этот «текст» формулируется «на языке правил дорожного движения» (разумеется, включая их девиантную часть).

Лингвистический (структуралистский) взгляд предполагает разложение идеального объекта (будь то текст в буквальном или обобщенном смысле) на компоненты, каждый из которых принадлежит к некоторому множеству взаимозаменимых альтернатив. Такая комбинаторика позволяет из ограниченного набора элементарных «кирпичиков» строить нужные цепочки. При этом имеет место иерархичность структур. Так, комбинируя по-разному одни и те же понятия и слова, мы можем сказать и что «земля стоит на трех китах», и что «земля не стоит на трех китах», а также задать вопрос, на скольких китах она стоит. Все эти комбинации – при том, что смысл их может быть противоположен – тем не менее соответствуют одной и той же парадигме.

Как правило, всякая данная парадигма «вложена» в некоторую – или некоторые – более общие парадигмы. В данном примере «невооруженным глазом» можно увидеть по крайней мере их две – (а) предполагается существование таких объектов, как земля и киты, а также утверждается, что земля может стоять, (б) все рассмотренные фразы относятся к парадигме, называемой «русский язык». 

Перекодировка и модус существования идей

В компьютере информация хранится на различных носителях, она перекодируется и обрабатывается. Аналогичные трансформации происходят в когнитивных средах с идеальными объектами.

Способ существования идеи (идеального объекта) – это «вечная» проблематика, которую разрабатывали еще древние греки, не говоря о средневековых схоластах.Превращение идеального объекта в реальный – скажем, проекта в машину - это самый распространенный и самый понятный пример смены модальности. Гораздо сложнее философская проблема открытия - «узнавания» идеи, заключенной (согласно некоторой системе взглядов) в окружающей нас действительности. В наше время эта тема также является предметом исследования, и не только философов. 

Эта тема занимает центральное место в современном концептуальном искусстве. Наиболее прямым примером тут, конечно, может быть знаменитая инсталляция «Один и три стула» Джозефа Кошута, выставившего три предмета – стул, фотографию этого же стула и статью «стул» из энциклопедии.

 

Инсталляция Дж. Кошута «Один и три стула»

Представляется очень полезным ввести в наш анализ понятия модуса существования (модальности) идеального объекта (идеи), и анализировать когнитивные среды под углом зрения трансформации модальностей. Очевидно, что одним и важнейших аспектов развития человеческого общества является процесс возникновения и изменения идей (идеальных объектов), который неразрывно связан с изменением их модуса существования. Кроме того, имеющиеся в данном обществе и данной культуре инструменты для «работы» с идеальными объектами и для изменения их модальности представляют собой важнейший параметр, определяющий траекторию развития этого общества. 

Понятие модальности в грамматике также имеет сюда прямое отношение. В русской грамматике вместо слова модальность используется термин наклонение: изъявительное, сослагательное, вопросительное: «я иду» – это модальность факта, «я пошел бы» – это не факт, а пожелание или условие и т.д. Кроме того, как известно, в грамматике нет границы между наклонением и модальностью времени: «я шел» – модальность факта в прошлом, «я пойду» – намерение, ожидание. 

Программируемость

Вернемся еще раз к первобытным людям, сбивающим бананы палкой. Вообразим, что в племени образовалась наука «палковедения» и кружок людей, которые не только сами не собирают бананы, но даже и не мастерят палки, а только рассуждают на эту тему. Предположим далее, что они сконструировали исключительно удобную палку. Спрашивается, как довести это изобретение до практики, как реализовать идею? Ведь если передать ее мастерам-«палкоделам», то они вряд ли захотят вносить изменения в привычные приемы своей работы, или же они поймут изобретение по-своему, а, возможно, попробуют – в меру своего понимая - внести в него еще и дополнительные усовершенствования. В результате получится, как шутят американцы, «лошадь, спроектированная комиссией – верблюд».

Вопрос о когнитивной и институциональной инфраструктуре, позволяющей систематически внедрять, овеществлять идеи, исключительно важен. Понятно, что в более общей постановке, это вопрос о практических способах перекодировки идей, и он опять касается модуса существования идеальных объектов. Такая инфраструктура возникла относительно недавно, по историческим меркам – почти в наши дни. Если, как уже говорилось, рефлексивные системы – риторика, философия, грамматика – появились еще у древних греков, то для изобретения механизмов внедрения потребовалось еще почти две тысячи лет – в сущности, это стало содержанием Нового времени и произошло только в Европе к середине прошлого тысячелетия. Стоит ввести специальный термин и назвать программируемостью системы то ее свойство, которое заключается в возможности реализации идей, их овеществления без искажений в том виде, в котором они были спроектированы авторами.

В Части III мы будем подробнее говорить о конкретных механизмах, которые обеспечивают это свойство в современной европейской институциональной среде. Забегая вперед, отметим два момента. Во-первых, это принцип разделения властей. Этот принцип полностью аналогичен современному подходу в построении компьютеров, где программное обеспечение – «софт» - отделяется от аппаратной части – «железа». За счет этого обеспечивается реализация запланированных действий без искажений. Исполнительная и судебная власть обеспечивает применение закона так, как он был принят властью законодательной, и не внося в это ничего от себя. Точно так же обеспечивается и выполнение обязательств, возникающих из частных отношений граждан: суд, рассматривая гражданский спор, озабочен только выяснением того, что имели в виду стороны, заключая договор, и какие действия из этого должны следовать.

Второй момент связан с разработкой в Новое время того, что можно назвать методами самостоятельного принятия индивидуальных решений. Это всё то, что относится к понятию «природа», к методам ее исследования и «покорения» и выражается словами «знание – сила». Они освобождают индивида от необходимости координировать с другими свои действия по распоряжению своей «территорией реальности».

Историческое «запаздывание» в возникновении свойства программируемости по сравнению с рефлексивностью, по-видимому, связано с тем, что для его возникновения потребовался новый уровень развития социальных знаковых систем. Знаком стал сам человек, а значениями - его действия. Тем самым был замкнут круг положительной обратной связи от реальности к миру идей и обратно. «Джинн прогресса» был выпущен из бутылки. 

Рефлексия и метаязыки

Человек начал создавать инструменты и знаковые системы, как только он перестал быть обезьяной – собственно, в этом и было их различие. Это случилось еще до каменного века, когда он взял в руку палку, предназначенную для того, чтобы сбить с ветки банан. Потом появились мастера, которые не сбивали бананы, а занимались изготовлением палок, и даже эксперты, которые давали советы мастерам. В конце концов, возникли люди, которые не делали даже этого, а только думали и обсуждали, каким способом лучше сбивать банан. Это было не менее принципиальное изобретение, которое появилось гораздо позже: возникли рефлексивные системы - знаковые системы второго уровня, предназначенные для того, чтобы работать с исходными знаковыми системами как с объектами.

При этом важно отметить, что речь идет именно о рефлективных системах, обладающих своими внутренними закономерностями. Мы не говорим здесь просто об эволюционном развитии инструментов – от случайно найденной к специально подобранной палке, затем к каменному топору и т.д., где каждый следующий шаг происходит путем случайной «мутации» и закрепления положительного опыта. В отличие от этого, рефлексивная система предполагает наличие знания, накопленного в ней самой, и опираясь на которое человек может вводить инновации. Такого рода метаязык (термин, введенный польско-американским математиком Альфредом Тарским) или метасистема – это опять-таки конструктор, предназначенный для сборки языков и знаковых систем. С другой стороны, он же является и ограничителем творчества, ставя его в определенные рамки.

Изобретение знаковых систем второго уровня происходило медленно и неравномерно. Среди самых ранних были риторика, философия и языкознание, которые возникли в древности. Затем в средние века были созданы юриспруденция, теология, современная наука и т.д. (а к числу самых поздних относятся, скажем, рынок капитала и финансовые инструменты). Что важнее всего – были созданы технологии порождения деривативов - новых рефлексивных этажей для любых знаковых систем, и их количество стало неограниченно расти.

Как мы увидим в Части II, это стало возможно потому, что примерно с XII века возник новый способ общественной организации, который постепенно превратил в знаки и значения самих людей и их действия. Он включал не только право как свод правил поведения, но и механизм рефлексии по поводу права, что происходило, в частности, в университетах. В результате право стало рассматриваться как самостоятельный организм, живущий и развивающийся по своим внутренним законам, и именно право стало играть роль главного метаязыка.

Результатом этого стало возникновение специальных правовых систем (городское право, коммерческое и т.д.), корпораций и мировоззренческих парадигм. Мы говорим в следующей части книги, что и реформация (протестантизм) и военная революция Нового времени стали использовать эту новую форму общественной организации. В первом случае суть заключалась в том, что церковь как «физически существующая» социальная организация уступила место безличной рефлексивной системе - протестантскому Богу, для которого человек служил простым инструментом. Позднее, в XVIII веке, возникла еще более радикальная идея, и религия была вытеснена тем, что было названо природой, существующей на основе своих естественных законов.

В военной области в XV – XVII веках создание новой армии в виде единообразно обученных солдат, т.е. знаковой системы давало возможность построить и рефлексию – науку о военной стратегии. Со временем это повлекло за собой создание массового общества, в котором возникли единые контексты, обеспечившие единообразное понимание тех элементов, из которых сложена жизнь. Инструментом для этого служила рефлексивная система образования, науки и культуры.

Сопоставим это с процитированной выше мыслью Выготского о том, что знак и слово используются человеком в качестве средства, с помощью которого он подчиняет своей власти свои собственные психологические операции и направляет их деятельность на разрешение стоящей перед ним задачи. Эту же роль играют в обществе рефлексивные системы, позволяя ему самоорганизовываться.

Теория метаязыков возникла примерно в середине XX века. В частности, Дуглас Хофштадтер показал¹¹, что в одних случаях метаязык является неотъемлемой частью породившего его обычного языка, а в других метаязыки существуют отдельно и могут состоять между собой в различных отношениях. В социальных знаковых системах это соответствует тому, что деятельность по поддержанию системы и отслеживанию правил поведения может осуществляться всеми без исключения, либо для этого может быть выделена особая группа людей.

Примером первого рода может служить ситуация, взятая нами из книги Ксении Касьяновой, и подробно описанная в разделе «Человек» Главы 7. Кратко, ее суть состоит в иллюстрации того, что люди часто совершают поступки, которые им лично в данный момент не нужны и даже невыгодны. Сама автор интерпретирует это как проявление «диффузных ценностей», которые по ее мнению свойственны русской культуре. Возможно, это и правильно. Здесь же я хотел бы обратить внимание на другую сторону – а именно, истолковать такое поведение как пример встроенной метадеятельности, цель которой состоит в поддержание целостности данной социальной и поведенческой системы.

Примерами, когда метадеятельность выделена в особую подсистему являются профессиональные сообщества¹² (священнослужителей, юристов, ученых, врачей и т.п.), которые имеют монопольное право на обслуживание соответствующих знаковых систем, не допуская к этому «непосвященных». Члены таких профессиональных сообществ проходят свой специальный и, как правило, долгий путь социализации (университет, разного рода интернатуры и т.п.), привыкая ориентироваться на специфические ценности и придерживаться особых правил поведения. В результате деятельность этих «посвященных» изымается из обычных общественных отношений как то купля-продажа или административное подчинение. И, например, у математика не может возникнуть даже мысли о том, что истинность или ложность теоремы может быть установлена приказом начальника или же в результате рыночной сделки.

Вопрос о рефлексивности и многоуровневых системах относится не только к знаковым системам. Мы видели, что анализируя эксперименты с сетью NETtalk, авторы смотрели на нее как бы «сверху» и использовали статистические методы. В этом случае роль рефлектирующего субъекта выполнял экспериментатор. Другой пример дает человеческий мозг, где (в первом приближении) рефлексия основана на взаимодействии полушарий. К сожалению, уровень понимания механизмов рефлексивности как для знаковых, так и для прочих информационных систем пока недостаточен для того, чтобы включить эту тему в книгу; это должно быть, пожалуй, самой главной темой последующей работы.