Когнитивная среда и институциональное развитие-4

Еще Чаадаев писал, что жизнь в России идет по кругу, время замерло и ничего не меняется. Почему так получается, - ответы ищет экономист и социальный мыслитель Вячеслав Широнин, представитель московско-питерской группы экономистов и социологов в своей книге, четвертую главу которой мы публикуем сегодня. Первая глава. Вторая глава. Третья глава.

Часть II. Институциональная история с точки зрения когнитивной науки 

Эту часть книги ¹ можно было бы назвать «стилизованной историей» институционального развития Западной Европы и России, хотя такое выражение редко употребляется по-русски. Википедия переводит его как «общие факты», имея в виду «упрощенное обобщение эмпирических результатов». Мне, тем не менее, кажется, что это выражение хорошо передает нужный смысл.  Определяя жанр этой части книги, следует сказать, что я не рассказываю историю, и если такое впечатление будет складываться, то оно не совсем правильное. Речь пойдет о моделях, которые будут излагаться в исторической последовательности их предполагаемых прототипов. Это то, как мы или как авторы цитируемых книг представляют себе общественное, институциональное устройство в прошлом. Кроме слова «модели» мы можем употреблять термин Макса Вебера «идеальный тип» или – с некоторой натяжкой – слово «парадигма». Итак, наша цель здесь не историческая, она состоит в том, чтобы обосновать и проиллюстрировать теоретические построения и в конечном итоге понять, что происходит в обществе сейчас. 

Институт – слово, заимствованное из юриспруденции, которое означает «установление». Вот что говорит Википедия:

Институт – это социальная структура или порядок общественного устройства, определяющий поведение некоторого множества индивидов, того или иного сообщества.

Конечно, это слово знакомо всем, но, тем не менее, существует очень большой разнобой в его употреблении. Здесь, в этой части книги, мы не будем добиваться большой ясности по этому поводу и понадеемся, что смысл будет достаточно ясен из контекста. 

Заметим также, что возможны несколько линий рассуждения об институтах. Одна из них историческая, когда институты рассматриваются в общем контексте жизни в какой-то момент. В этом случае объект исследования - это модели поведения, которые испытывают всевозможные влияния – географического, экономического или какого-то другого характера, и сами, в свою очередь, влияют на экономическую ситуацию, политику и т.д. Так, например, Новая экономическая политика (НЭП) в 1920-е годы была результатом определенных событий, и в то же время она была институтом. Обсуждая институты в этом ключе, мы будем говорить на бытовом языке, т.е. в тех терминах, которые люди реально употребляли в соответствующие времена. Другой способ обсуждения можно назвать чисто логическим, и он полностью концентрируется на вопросе о том, каково внутреннее  устройство институтов. В этом случае мы вынуждены отвлекаться от конкретных обстоятельств времени и в какой-то степени подстраивать факты под логику. Наконец, возможна и третья задача, состоящая в том, чтобы попытаться интегрировать то множество интересных вещей в разных науках – лингвистике, философии науки, психологии – которые помогают думать на тему институтов. Этому посвящена первая часть книги. Таким образом, есть три ракурса, которые мы здесь попробуем соединить, чтобы посмотреть на тему институтов с разных сторон.

Как уже сказано в предисловии, книга – и особенно эта ее часть – сделана в виде коллажа. Здесь пересказаны и даны в виде небольших выдержек около двух дюжин работ, которые в совокупности, на мой взгляд, создают очень выпуклую картину институционального развития Западной Европы и России. Большинство этих работ весьма известны, некоторые знамениты, и все без исключения  очень интересны. При этом цитируемые авторы - это не историки, которые работают с первоисточниками и с первичной информации. Мы будем иметь дело, как говорят экономисты, с продуктом второго или третьего «передела», т.е. с уже обобщенной информацией, с картинами, написанными «крупными мазками». Разумеется, по ходу изложения будут напрашиваться некоторые комментарии, однако все же нужно иметь в виду, что по большому счету обсуждением материала этой части книги являются ее другие части. 

Глава 4. Основные этапы институционального развития Западной Европы

На протяжении всей истории в России всегда присутствовало ощущение близости к Западной Европе, также как всегда имелось некоторое представления о том, как она устроена. Начиная с призвания варягов, всегда имели место заимствования, в том числе институциональные. Не только христианство и марксизм, но и многие другие идеологические и научные системы проникали в Россию и становились руководством к действию. Разумеется, люди делились на тех, кто такие заимствования поддерживал или осуществлял, и на их противников, тем не менее, сам факт имел место.  К XIX и XX веку сопоставление своей жизни с образом жизни в Европе стало важнейшей темой для весьма широкого круга людей – как вообще всех образованных людей, так и в частности для разночинной интеллигенции. Однако воспринимать идеи с Запада люди могли только сквозь фильтр своей культуры, только так, как они были способны и как хотели их интерпретировать.  Никогда не был лишним вопрос – а что такое Запад на самом деле?  Даже для человека, который живет в России сейчас и имеет возможность ездить за границу, встречаться там с людьми, своими глазами видеть различия – все равно для него понимать другую жизнь очень непросто. Самые глубокие, базовые основания культуры и поведения расположены в подсознании людей. Мы без слов предполагаем одно, в то время как люди другой культуры неосознанно предполагают что-то совершенно другое, и обсуждать эти различия в коллективном бессознательном чрезвычайно трудно.

В 1983 году в конце своей замечательной книги Law and Revolution², в приложении, озаглавленном «За пределами Маркса, за пределами Вебера», ее автор Гарольд Берман писал:

Отдельные части материала, изложенного в этой книге, хорошо известны специалистам в различных областях истории и права. Однако повествование как целое крайне необычно и во многих отношениях противоречит традиционным, устоявшимся представлениям. Оно противоречит обычной периодизации истории Запада. Оно рассматривает историю западной цивилизации как целое, а не как историю отдельных наций. Оно усматривает современные черты в том, что в общем считается досовременной эпохой.

Не думаю, что за прошедшие 30 лет дело сильно изменилось, поэтому всё сказанное в еще большей мере можно отнести и к этой книге. Здесь сделана попытка еще больше расширить круг ассоциаций и проследить еще более отдаленные взаимосвязи. В обсуждениях присутствует не только исторический, а и богословский аспект. Более того, цель  этих обсуждений – подготовить почву для анализа в терминах когнитивной науки, которому посвящены другие части книги. В довершение всего следует признать, что автор, в отличие от знаменитого своей эрудицией  Гарольда Бермана, не является специалистом ни в одной из этих областей. 

Почему Запад стал богатым?

NathanRosenberg, L.E. Birdzell Jr. How The West Grew Rich: The Economic Transformation Of The Industrial World³.

Книга Розенберга и Бердзелла интересна не столько потому, что помогает понять структурную логику западного институционального устройства. Ее достоинство скорее в том, что на достаточно простом и привычном языке она говорит об уникальности этого устройства и его особом историческом значении. В некотором роде это будет здесь «эпиграфом» для дальнейшего.

Авторы начинают с того, что обращают внимание на следующий факт: на протяжении почти всей истории и во всех странах, практически без исключений, все общества существовали на уровне прожиточного минимума. Так продолжалось до конца средних веков, до начала Нового времени, т.е. ориентировочно до XV-XVI  века, но потом Запад вырвался вперед. В чем же была причина?

Этот вопрос не новый, он был задан давно, и по этому поводу многими людьми были высказаны различные идеи, которые можно систематизировать так: 

Может быть, такой прогресс Западной Европы был связан с научными достижениями? Может быть, с доступностью природных ресурсов? Могут быть какие-то психологические причины. Или Западу просто повезло. Может быть, он оказался более терпим к неравенству доходов, и это помогло ему обогатиться. Или же европейские страны выкачивали ресурсы из колоний или эксплуатировали кого-то еще, вплоть до рабовладения?

Однако имеются контраргументы, почему ни один из этих ответов не может быть полным объяснением. Действительно, каждое из этих объяснений более или менее верно, и соответствующие факты имели место, но ни одно не является полностью убедительным. Возьмем, например, вопрос о научных достижениях. Но ведь известно, что в средневековом и даже древнем Китае было сделано много открытий, почему же тогда средневековый Китай не стал богатым? Если говорить, что Европа выиграла за счет природных ресурсов, то как объяснить историю Швейцарии или той же Голландии, которая искусственно построена, в которой чуть ли не вся земля отвоевана людьми у моря? Психологические факторы – погоня за прибылью, стремление обогатиться – действовали во многих странах, но там нет капитализма. Везение – об этом можно было бы говорить, если бы Европе повезло один раз. Но на самом деле в течение Нового времени там произошли фактически четыре научно-технические и экономические революции: возникновение капитализма в XVI веке, промышленная революции XVIII, еще одна революция XIX века, связанная с изобретением двигателя внутреннего сгорания, с электрификацией  т.д., и в наше время - революция информационная. Что касается допустимости неравенства, то, видимо, это реальный фактор, который играет свою роль. Вероятно, это необходимое условие для развития, но вряд ли оно также и достаточное. Эксплуатацией тоже нельзя объяснить всё, потому что наличие возможностей для применения капитала и вообще активное умение находить эти возможности не связано с эксплуатацией: если у тебя есть деньги, но ты не знаешь, куда их приложить, то ничего не получится. К примеру, русское дворянство продемонстрировало в XIX и начале XX века, что одного наличия ресурсов недостаточно. Также нужно учесть, что реальные средние зарплаты растут на Западе уже в течение 200 лет, поэтому об эксплуатации надо говорить тоже с оговорками. Колониализм: эмпирика прямо не подтверждает, что колониализм и империализм объясняют развитие западных стран. И если мы вспомним, что колониями были Соединенные Штаты, Канада, Австралия и другие, ныне вполне развитые страны, то нельзя утверждать, что их использовали для обогащения Европы. Что же касается работорговли, то оказывается, как ни странно, что, во-первых, прибыль от работорговли была не очень большой, а во-вторых, рабский труд использовался в очень ограниченном числе отраслей.

Итак – в чем же дело? И главный тезис книги Розенберга и Бердзелла состоит в том, что Запад стал богатым потому, что его институциональная система поощряет инновации. Она, во-первых, терпима к инновациям. Она позволяет менять способы жизни, способы работы, она не «наказывает» за это. А, во-вторых, она инновации даже стимулирует. В результате постоянно возникают инновации - сначала в торговле, потом в технологии, потом в организации - в сочетании с накоплением все бόльших объемов капитала.

Не менее важно и то, что на Западе постепенно произошло разделение экономики и политики, и предприятия получили возможность и право принимать решения, которые в других местах – в том числе, например, у нас в стране сейчас – не относятся исключительно к сфере деятельности предприятий. На Западе произошло размежевание  политики и экономики и стало возможно создавать предприятия без вмешательства властей. Предприятия смогли торговать без ограничений – и при этом разоряться или обогащаться. Предприятие могло само выбирать сферу деятельности. Ставки налогов были заранее известны. Ресурсы нельзя было экспроприировать. Иначе сказать, предприятия получили право принимать основные решения для проведения экспериментов и для внедрения инноваций. В результате возникла автономная сфера экономической деятельности и класс предпринимателей. Возникли новые виды деятельности, открылись новые ресурсы, были найдены новые способы производства, уменьшения производственных издержек, новые товары и т.д. Новые методы и институты, свободный рынок капитала позволили децентрализовать решения о капиталовложениях.

Добавлю от себя: в России мы постоянно слышим разговоры о том, что в нашей стране много ресурсов. Но ведь на самом деле ресурсы – это то, что может быть использовано, как ресурсы. Это каждый раз в истории - вещь, возможность применения которой изобретается людьми, заметившими, что то, что не было ресурсом, можно использовать. Для этого нужны инновации,  нужен всегда новый подход.

Вот основные этапы развития Запада по Розенбергу и Бердзеллу: 

Я не буду здесь с этим ни полностью соглашаться, ни спорить, дальше мы будем на эту тему говорить подробнее. Тем не менее, мы знаем, что феодальная система была плюралистичной. Феодалы и другие средневековые образования (как монастыри или города) жили достаточно независимо друг от друга, всегда существовала возможность маневра между ними, были эти трещины системы, появлялись – можно сказать, заводились – купцы. И новые образцы деятельности, инновации были не только торгового, экономического характера, но они были и политические – как, скажем, крестовые походы или освоение новых территорий (чем занимались монахи цистерцианского ордена).

Дальше с XVI и до XVIII века возникают основные институты капитализма – коммерческое право, коммерческие суды, банки, векселя, страхование и так далее. Возникает новая капиталистическая этика. Здесь, собственно говоря, подразумевается широко известный взгляд Макса Вебера о происхождении капитализма, о котором дальше мы тоже будем говорить.   

Затем произошла промышленная революция в XVIII-XIX веках, и инновации стали основой развития, рынки стали свободными, возникли раздельные профессии промышленника,   торговца, предпринимателя, банкира, самостоятельные профессии в науке и в искусстве. 

Совсем другой пример добавлю от себя: вот что произошло в этот период с искусством. В XVIII веке не было ни музеев, ни критиков, ни соответствующих журналов. Профессия художника существовала, но это был человек, которого нанимали, чтобы он выполнил работу непосредственно для заказчика. Вся социальная жизнь, которая происходит сегодня вокруг художника и потребителя его искусства, тогда отсутствовала. Если сравнить это с немного более поздним временем, скажем, временем импрессионистов, то мы увидим, что их профессиональная жизнь проходила в среде критиков, там были искусствоведы, выставки, музеи, галереи, меценаты. Аналогичные изменения произошли в XVIII,  XIX веке во всех сферах жизни.

В конце XIX – первой трети XX были изобретены акционерные общества. Деловая среда – и жизнь вообще – еще раз изменилась.  Произошла децентрализация ответственности за принятие решений, за вложение капитала.

Разумеется, мы все знаем эту фактуру, но стоит серьезно отнестись к ее интерпретации. История богатства Запада показывает, что политическая сфера в долгосрочной перспективе выигрывает от того, что  она не вмешивается в сферу экономическую. Хотя каждый раз тем, кто имеет власть, хочется вмешаться в экономику, но в долгосрочной перспективе они от этого не выигрывают: 

Мы много раз ссылались на тот очевидный факт, что экономический рост – это одна из форм изменений, поэтому путь Запада к богатству включал в себя и требовал, чтобы общество было готово терпеть и принимать социальные и политические изменения, гораздо более масштабные, чем любые прежние революции 

Действительно, те изменения, которые произошли особенно за последние 200 лет, были очень болезненными и серьезными. И общество, если оно хочет иметь такой результат, должно быть готово это терпеть. 

Западное христианство

Общественная жизнь строится на основе некоторых самых общих представлений, которые либо прямо задаются религией, либо чаще всего унаследованы от мировоззренческой системы какого-либо вероучения. На Западе всё это отличается от того, что мы имеем у нас в России. Это отличие имеет очень давнее происхождение, и в первую очередь оно проявляется в различиях между западным и православным христианством. В данном случае я пытаюсь говорить в богословских терминах, но на самом деле речь идет об общем взгляде на мир.

Что такое христианство?⁵ Конечно, почти нелепо пытаться дать на это ответ в нескольких словах. Все же необходимо это сделать, «невзирая на то, что эти страницы нашего исследования будут для не склонного к богословию читателя столь же затруднительными, сколь поверхностными и легковесными они покажутся образованному теологу»⁶.

Можно сказать, что христианство утверждает, что есть единый Бог и он троичен, это Троица. Он создал мир и им распоряжается. Человек создан по образу и подобию Бога. Христос умер за людей. Переведем это на простой язык: иначе говоря, утверждается, что мир един и развивается закономерно. Мир соразмерен человеку. Трудно пояснить конкретно, что это означает - это не значит, например, что мы, люди, понимаем мир. Но, тем не менее, мир не другой, человек и мир не чужие друг другу. И каждый человек является бессмертной личностью.

Такова самая общая доктрина христианства. Для сравнения вспомним, что представляли собой греческие боги: когда читаешь Илиаду, то возникает ощущение, что боги - это хулиганы, которые выбегают из подворотни и нападают на каких-нибудь врагов-троянцев. Боги болеют то за греков, то за троянцев, помогают им, из-за угла прицеливаются из рогатки кому-нибудь в пятку. Это совершенно другая картина.

Эти самые общие тезисы христианства потом всё время уточнялись, трактовались по-разному, и на этом люди расходились, причем расходились очень жестко и жестоко. Каждая ветка здесь  – а их даже гораздо больше – это гражданские войны, кровь, это серьезная борьба:

 

Основные конфессии и учения в христианстве

Вот IV век и V век, разработка учения о Троице – в результате отделились восточные церкви, а как косвенный результат – возник ислам. Потом XI век, разошлись темная и светлая серая линии – это «великая схизма», разделение восточной православной и западной католической церквей. На самом деле XI век - это был момент, когда церкви прокляли друг друга, разделяться же они стали намного раньше – если иметь в виду интеллектуальное мировоззренческое разделение, а не организационную сторону. Потом от темно-серой линии в точке, где написано «Реформация, XVI век», отделяются светлые ветки. Это еще одно большое разделение, возникновение протестантизма.

Здесь мы будем говорить про точку 1054 года, разделение православия и католицизма, их мировоззренческие отличия. Христианство впитало наследие древних греков, которые представляли, что за видимыми вещами – которые они считали «второго сорта» - есть невидимые идеи. Как, например, за видимым столом есть идея прямоугольника. Это обычно называется платоновским миром или миром идей. Во-вторых, христианство, которое поначалу было еврейской, иудейской сектой, тем не менее отличается от иудаизма, где Бог невидим и непредставим, где он присутствует повсюду, но его нельзя изображать, это нечто недоступное.  Христианство же считает, что Бог превратился в человека, стал человеком для того, чтобы соединиться с нами.

В первые лет 300 существования христианства вырабатывалось учение о Троице.  Более или менее точно это можно интерпретировать как вопрос об отношении идеального и реального. Что главнее в Христе – Бог или человек, или же они присутствуют по отдельности и т.д.  Каждый раз такой спор приводил к отделению какой-то церкви, как видно на этом рисунке. В конце концов решили – будущие католики, православные и протестанты, которые тогда еще не разделялись, а были единой церковью - что Христос это не полубог и не полугерой, а что он на 100% Бог и на 100% человек. Иными словами, такая христианская точка зрения на мир  состоит в том, что мир не злой, и он не отделен от человека⁷.

В чем же разница между западным христианством и нашим православным? Она до сих пор очень сильно определяет наше поведение и наше мышление по трем пунктам: 1) каким образом Бог присутствует в мире, то есть, в сущности, что собой представляет мир, 2) что собой представляет человек, как мы это понимаем, как мы относимся к людям вообще, и 3) в чем состоит роль церкви - и, более широко, каков характер общественного устройства.

Западная церковь считает, что Бога можно познавать по его проявлениям. То есть, изучая материальный или духовный, психический мир, мы тем самым познаем Бога. Мир может быть понят эмпирически.

Во-вторых, западная церковь считает, что человек изначально греховен. Поскольку Адам повел себя неправильно в раю, то этот первозданный, первородный грех постоянно присутствует в каждом человеке. При этом грех обладает свойствами, делающими его похожим на материальный объект.  Его можно иметь больше или меньше,  можно отдать или компенсировать. Человек должен и может расплачиваться за свои грехи. Вопрос рассматривается в терминах обмена: человек что-то делает и в результате становится более грешным или менее грешным. Конечно,  здесь я сильно утрирую, огрубляю и упрощаю, но, тем не менее, дело выглядит как некое перемещение материального объекта.

В противоположность греху существует благодать. Она послана Святым Духом апостолам. Христос воскрес, вознесся, после этого апостолы собрались, и на них снизошла благодать, которую они стали передавать следующим поколениям. Собственно говоря, епископы – это те, кому передана благодать – и по католической, и по православной традиции. Для католиков она передается некоторым магическим образом – путем возложения рук. То есть опять-таки, благодать передается как материальный объект. И благодать можно использовать для компенсации грехов, это как бы «грех с противоположным знаком». Мы знаем про индульгенции, и их суть была именно в том, что благодать собиралась в копилку, а потом ее можно было раздавать или продавать.

Точка зрения православной церкви совершенно не такая. Во-первых, определение Бога в православии называется апофатическим. Можно сказать, чем он не является, но нельзя сказать, чем является. Соответственно, все определения звучат, как отрицания: «Бог это не…». Он – это то, что останется, Он непознаваем. А в то же время человек подобен и постоянно «подключен» к Богу, человек находится с Богом в личном контакте, каждый из нас. Ему не нужны посредники. Возможно, человеку нужна помощь, но это не отменяет того, что он непосредственно причастен Богу. И спасение – это не результат того, что ему что-то дали или отняли, что он больше или меньше греховен, а это результат того, что делает он сам. У него свободная воля, он все решает и делает сам. Но в то же время этого недостаточно. Одновременно творит Бог. В другой части этой книги говорится о понятии синергии, совместного действия Бога и человека. Первоначально оно возникло в православии.

В православии церковь есть сообщество христиан, это вообще все христиане. Они принципиально не подразделяются на хороших и плохих, грешников и праведников, на священников и мирян.  В католицизме же церковь - это корпорация священников, их гильдия. Как пример: сейчас происходит много острых дебатов по поводу различных событий, связанных с Русской православной церковью – дело Pussy Riot и многое другое. В этой связи ссылаются на то, что патриарх что-то сказал или сделал. На что другие верующие отвечают, что патриарх – это просто церковный чиновник. Там, у католиков, не так. В католической церкви папа римский непогрешим, и этот догмат есть завершение того принципа, что католическая церковь имеет монополию на истину. У православных же церковь обладает благодатью именно как сообщество всех христиан. Нет никакой индивидуальной магии, этого дробления чего угодно на элементарные частицы и их передачи как материальных объектов.

Сказанное ни в коем случае не следует понимать так, что в нашей культуре зашита какая-то неспособность следовать юридическим или другим формальным процедурам. Однако в нашей культуре очень глубоко заложено некоторое мировоззрение, отличное от западного. Мы ощущаем, образно говоря, что обладаем бессмертной душой, и каждый из нас  сопричастен всему на свете. Это ощущение для нас на самом деле очень дорого. И часто, когда надо этим пожертвовать и повести себя механически, мы этого делать не хотим. Например, мы не хотим «каждый день зарабатывать свой шиллинг»⁸. Поскольку же мы этого не хотим делать хотя и по мелочи, но каждый день – то юридические и прочие формальные системы у нас всегда расшатываются.

Суммируя, приведу удивительно точные слова С.С.Аверинцева⁹:

Вежливость, которая уже не есть архаическое вежество, которая имеет специфический смысл, от эпохи к эпохе проясняемый западной культурой, — это отмеренная дистанция между индивидами в пространстве внеличного закона. То есть, разумеется, для верующего западного христианина источник закона — личный Бог, но сам по себе закон внеличен, нейтрален по отношению к индивидам, которых он объемлет как нейтральное по отношению к телам ньютоновское пространство. Здесь позволительна аналогия пространственным построениям прямой линейной перспективы. Индивиды — «падшие», грешные, и потому их надо защитить друг от друга; вокруг каждого должна быть зона дистанции, создаваемая вежливостью, а их отношения регулируются договором. Когда читаешь католические книги по моральной теологии, поражаешься, как подробно там оговариваются границы права ближнего на свои личные секреты, не подлежащие разглашению под страхом греха, и тому подобные загородочки вокруг территорий индивидуального бытия, — и насколько часто там употребляется одно важнейшее, привычное для нас отнюдь не в сакральных контекстах слово: «договор», по–латыни — «контракт».

Ведь даже идея «общественного договора» как источника полномочий власти, сыгравшая памятную всем роль у Руссо и в идеологии Великой французской революции, восходит, как известно, к трактатам отцов–иезуитов XVI—XVII веков — оппонентов учения о божественном праве королей. Далеко не случайно Достоевский ненавидел самый дух морали контракта, в котором угадывал суть западного мироощущения, считал его безнадежно несовместимым с христианской братской любовью и даже поминал в связи с ним весы в руке третьего апокалипсического всадника — образ скаредной меры, отмеривающей ровно столько и не больше. (Уже за пределами православия можно вспомнить типично русские издевки Цветаевой над Западом–Гаммельном: «мера и сантиметр…», «только не передать…»). Но католическая теология со времен схоластов зрелого Средневековья неуклонно учила, что «закон справедливости», он же «естественный закон», описанный еще Аристотелем и стоиками, — это необходимый по условиям грешного мира нижний этаж для верхнего этажа «закона любви»: как без договора, без контракта, имеющего санкцию в Боге, защитить падшего индивида от чужой и собственной греховности?  Таково то многократно упоминавшееся в русской полемической литературе свойство католицизма, которое принято называть его юридическим духом. Юридический дух и здесь, как везде, требует, чтобы ради ограждения одного личного бытия от другого субъекты воли (какими для него прежде всего иного являются личности) были, подобно физическим телам, разведены в «ньютоновском» моральном пространстве, где их отношения регулируются двуединой нормой учтивости и контракта, не допускающей ни эксцессов суровости, ни эксцессов ласковости. Конечно, это — только один уровень, уровень поверхности. И у западной духовности — иначе она вовсе не была бы духовностью — имеется другой уровень, более глубокий и более существенный: тот уровень, на котором субъект воли отрекается от своей воли, на котором держатель прав добровольно жертвует ими, на котором отношения между учителем аскезы и его учеником настолько серьезны, что наличие или отсутствие вежливости со стороны учителя перестает иметь какое–либо значение. Если брать этот уровень изолированно, абстрагируясь от всего иного, западная и восточная духовность будут представлять больше всего черт сходства. Но на Западе глубинный уровень выступает со времен Фомы Аквината и тем более со времен Франциска Сальского в систематически проводимом и теоретически узакониваемом опосредовании поверхностным уровнем учтивости и контракта. На Востоке опосредования несравнимо меньше, и когда оно имеется, оно не систематично и не узаконено. Теория его не признает и не делает ему уступок; на практике же здесь усматривается проявление немощи человеческой. 

Папская революция XI – XII веков

Гарольд Берман (1918 – 2007) в течение многих лет был профессором Гарвардского университета, специалистом по сравнительному правоведению и праву СССР. Он считался широким эрудитом почти ренессансного типа, работавшим во многих отраслях науки.

Принято считать, что капитализм возник в XV-XVII веках. Но спрашивается – а что было до и после этого? Действительно ли, как сказал Макс Вебер, главным моментом была реформация и возникновение протестантизма,  или же тут были еще другие причины? Безусловно, они были, и,  более того, именно о них нужно больше говорить. Во-первых, потому, что книга Вебера и излагаемая в ней точка зрения хорошо известна, гораздо лучше, чем какие-либо дополняющие или противоречащие ей работы. Во-вторых, как мне кажется, наши российские проблемы связаны с более глубокими особенностями и с теми мировоззренческими и институциональными различиями между нами и Западом, которые появились раньше. В предыдущем разделе мы говорили о различиях в понимании христианства, т.е. в конечном счете, о картинах мира. Здесь речь пойдет о праве.  

Книга Бермана – о том, как возникло западное право. При этом следует сделать две оговорки. С одной стороны, рассматриваемые в ней вопросы выходят далеко за границы собственно юридической области, если понимать ее в буквальном смысле. С другой, нужно еще раз повторить, что для Запада право – это совсем не то, что этим словом обозначают у нас, право – это основа Запада, основа западных институтов. Поэтому книга Бермана, по сути дела – о том, как возник современный Запад.

Основной тезис Бермана следующий: в XI-XII веках (ориентиром может быть, скажем, 1077 год, унижение императора Генриха IV в Каноссе) произошла Папская революция – фундаментальное изменение, обозначившее появление нынешней западной цивилизации. Это изменение проявлялось по-разному. В  первую очередь возникла единая католическая церковь, но также возникли и другие новые институты - феодальные отношения, города, университеты. Вообще всё то, как мы себе представляем Средние века, возникло после XI-XII веков. Рыцари в латах, крестовые походы, гильдии, купцы – это всё появилось после этого времени и, в сущности, в результате событий Папской революции. А ту жизнь, которая была раньше этого времени, мы себе вообще почти никак не представляем. Это могло бы быть предметом отдельного интересного разговора, но, конечно, это было совсем другое общественное устройство.

Произошедшие в этот период перемены не сводились даже только к институциональным изменениям, они сопровождались еще более фундаментальными явлениями  – демографическими, политическими, резким ростом производительности труда, доходов, расцветом культуры. Это всё изменило саму жизнь, и скажу от себя – хотя это, по сути, переформулирование того, что пишет Берман -  всё это означало изобретение нового способа общественной организации, и было результатами этого изобретения. После этого люди стали строить свою жизнь на других основах.   

Вот фактические данные о том, что произошло. За 100 лет население Европы выросло в 1,5 или 2 раза. Поразительно: в начале этого периода было всего два города с населением 10 тысяч человек – Лондон и Венеция. Еще примерно 20 имели размер большой деревни -  2 тысячи жителей. То есть к XI веку Западная Европа была редко населенной сельской местностью. Короли или их представители переезжали из деревни в деревню, собирали дань и там же на месте всё это потребляли. А уже к концу этого периода таких десятитысячных городов были сотни, были десятки более крупных, и были совсем крупные города. Уже в XI веке произошли крестовые походы, колонизация севера, немцы основали ордена и захватили Прибалтику. Возникли университеты, наука, литература, архитектура. Ускорился технологический прогресс.

Предыстория и предпосылки реформ

Предыстория революции XI – XII веков складывалась из двух традиций – германской и римско-христианской. В середине первого тысячелетия Европу заселили пришедшие германские племена - франки, алеманы, готы, бургунды, лангобарды, англы, саксы, вандалы, и др. Это были люди, жившие общинами, и достаточно привыкшие к самоуправлению. Каково было мировоззрение древних германцев, как они представляли себе мир? Прежде всего, они считали, что отношения между людьми должны соответствовать принятыми нормами,  традиционным установлениям. Но как при этом они понимали логику отношений, в каких терминах эти отношения строились? Они считали, что если кто-то убил кого-то, то убивший как бы приобрел «честь». Произошло «перемещение» чести и судьбы: у убившего улучшилась судьба и увеличилась честь, а род или семья убитого, соответственно, честь потеряли. Поэтому санкцией за убийство было не наказание, а расплата, вира - так же, как говорила об этом Русская правда, которую принесли на Русь варяги. Вира была компенсацией за то, что захватили. Она означала встречное перемещение чести, денег или чего-то еще. Чтобы получить эту компенсацию, надо было или договориться, или идти судиться на народное собрание. В тех же случаях, когда было непонятно – кто прав, а кто виноват – устраивался Божий суд. С этим мировоззрением германцев хорошо сочеталась латинская традиция и особенности мировоззрения Западной церкви, о которой говорилось в предыдущем разделе. 

Второй предпосылкой Папской революции было распространение христианства. Христианство – это вера не в какие-то враждебные силы, а в единого Бога, который, во-первых, создал мир и, следовательно, обеспечил единство мира. Во-вторых, он послал своего сына, чтобы спасти человека; для христианства в принципе характерно доброжелательное отношение мира к человеку. Кроме того, для христианства все люди одинаковы в принципе, и они должны друг к другу хорошо относиться. Христианству свойствен идеал мира. Это не было только благим пожеланием: в XI-XII веке и даже немного раньше в Европе возникло движение за мир, стали устанавливать «мирные» дни, когда нельзя было воевать. Каждую неделю на несколько дней военные действия прекращались, и за выполнением этого правила следила церковь. Кроме того, священники и монахи умели читать и способствовали распространению грамотности. Поскольку новые языки были еще не развиты, священники и монахи всех стран общались на латыни. Например (хотя это было гораздо позже), Эразм Роттердамский из нынешней Голландии поехал в Кембридж и спокойно там жил, поскольку все вокруг говорили на той же латыни.  Все остальные люди, не священники, говорили, конечно, кто по-франкски, кто по-бургундски, но письменность поначалу была только латинская.

Мы уже говорили о мировоззренческих особенностях западного христианства. Начиная с самого начала, с III - IV века, когда еще не было вообще никакой речи о разделении церквей на католиков и православных, все-таки существовала  тенденция - римская традиция - мыслить в терминах греха, суда и искупления. То же, что говорилось об отношении германцев к судьбе и чести, здесь применялось к понятию греха: если человек согрешил, значит на нем, как какая-то вещь, есть грех. А тот факт, согрешил ли он или нет, устанавливается процедурой, похожей на судебную. После чего человек должен был искупить грех, он что-то должен был сделать, чтобы грех снять. Это очень глубокая мировоззренческая установка.

Говоря теперь об организационных особенностях западного христианства, нужно помнить, что примерно до того периода, о котором идет речь, западное христианство и восточное православие отличались в этом смысле очень незначительно. На Западе были почти такие же священники, как в Византии, которые, может быть, были еще больше привязаны к местной жизни. Священники не сильно отличались от мирян, они могли жениться, иметь детей и владеть собственностью, вступать в какие-то сделки. Как известно, в России до XVIII века и даже кое-где позже священника выбирали в деревне из своих: «ты будешь попом».  В Европе тоже священника или епископа выбирали, или его назначал местный граф или барон. 

Важно помнить, что до определенного времени установкой христианства было отрицание всякой ценности попыток изменить законы этого мира. Примерно до X века люди жили по традиции. Но затем церковь  – речь идет про католическую церковь – вознамерилась переделать саму себя и окружающий мир посредством права. В X веке возникло Клюнийское движение – по названию монастыря в Клюни, который находился на территории нынешней Франции, но подчинялся не местному феодалу, а папе римскому.

Монастырь в Клюни был основан в 909 году. Для него было сделано исключение – он напрямую подчинялся папе. Другим монастырям разрешили к нему присоединяться и входить в систему клюнийских монастырей. В конце концов образовалась сеть примерно из 2 тысяч монастырей по всей Европе, которые подчинялись клюнийскому аббату, назначенному римским папой. Это была отдельная жизнь, отдельная организационная структура - организационный зародыш Папской революции. Вот что говорит Википедия: 

Вторым настоятелем монастыря был святой Одон Клюнийский, который стал одним из главных действующих лиц Клюнийской реформы. В 931 году папа Иоанн XI даровал аббату Одону привилегию принимать под свою юрисдикцию монастыри, проводившие у себя Клюнийскую реформу, суть которой заключалась в возрождении строгой духовной и аскетической жизни в период упадка монашества. Данная привилегия способствовала быстрому росту конгрегации с центром в Клюни, несмотря на мощное противодействие французского епископата, не желавшего терять контроль над французскими монастырями. При аббате Одилоне (994—1049) к Клюни относилась уже большая часть французских и бургундских монастырей. При настоятелях Гуго Клюнийском (1049—1109) и Петре Достопочтенном (1122—1157) само аббатство достигло расцвета, а конгрегация перешагнула границы современной Франции, клюнийские монастыри появились в Италии, Испании, Англии, Германии и Польше, а общее число их приближалось к 2000. )

Наконец, предпосылкой – или обстоятельством - реформ была возникшая королевская власть. Кроме германских племенных  вождей появились также короли, которые были озабочены тем, чтобы объединять свои владения. Возникли королевства. Кроме того, это был период экспансии норманнов, которые оказались очень способными к государственному строительству. Кроме Руси, норманны основали герцогство Нормандия во Франции. Вильгельм Завоеватель, который тоже в XI веке основал современную Англию, был внуком или правнуком первого завоевателя французской Нормандии. Одним из самых интересных государств в тот момент было норманнское королевство Сицилия. Эти формирующиеся новые королевства с интересом смотрели на папские институциональные реформы.

Борьба за инвеституру

Распространяя Клюнийскую систему, церковь сделалась юридическим лицом, корпоративной общностью, не зависящей ни от имперских, ни от королевских, ни от городских или феодальных властей. Были сформулированы автономные своды права, сначала в рамках церковной сферы, а потом и для различных областей светской жизни. Отчасти чтобы разграничить и определить сферу компетенции каждой власти, отчасти чтобы провести реформу каждой власти, отчасти чтобы уравновесить их все. Это оказалось возможно потому, что еще раньше был заложен фундамент, потому, что уже распространилось христианство. И церковь уже могла обращаться к людям, основываясь на тех христианских представлениях, которые к этому времени уже укоренились.

Важным фактором реформ была личность совершенно удивительного человека, который происходил из Италии и которого звали Гильдебранд.  В течение многих лет он был советником нескольких пап, а потом сам стал папой Григорием VII. По сути дела в течение четверти века он определял политику церкви.

В XI веке папы развязали войну с германским императором. Это называлось «борьба за инвеституру», т.е. за право ставить, назначать епископов. Если папа римский имеет право назначать епископов, а местный феодал не имеет права в это вмешиваться, то, соответственно, епископ подчиняется папе и не подчиняется феодалу. И вся церковь, как и сеть клюнийских монастырей, превращается в единую корпорацию. Но для того, чтобы это стало возможно, нужно было совершенно изменить механизм организации церковной жизни.

Параллельно (и в очевидной связи с этим) возникла борьба за этические стандарты в церкви. До этого времени места епископов и священников продавались и покупались.  К тому же у священников были семьи, а, значит, можно было назначать своих, оставлять место в наследство. Всё это в целом было очень похоже на церковную жизнь православных, которая в этом отношении не перестраивалась (не случайно по-английски наша церковь называется orthodox). Но в католической церкви, для того, чтобы превратить ее в отдельную корпорацию, папы стали бороться со всеми этими явлениями.

Самого папу тоже назначал западный римский император («император священной римской империи германской нации»), и тем самым папа от него был зависим. После реформы папу стали выбирать кардиналы. Это были  ватиканские чиновники, кардиналом мог быть даже не священник. Требование, чтобы все кардиналы были епископами, было введено примерно 50 лет назад,  а еще лет сто назад кардиналом мог быть человек, вообще имевший сана¹¹:

Гильдебранд - в дальнейшем папа Григорий VII - был очень честолюбивый, умный и жесткий человек¹²: 

Кардинал Петр Дамиани написал ему: «Я уважаю папу, но тебе я поклоняюсь, простёршись ниц: ты делаешь его господином, а он тебя богом». И далее, жалуясь на его безграничный деспотизм и огромное честолюбие, он называет его «святым сатаной». Позднейшие историки именовали Григория VII ещё и «адской головешкой».

Гильдебранд был сначала советчиком и советником нескольких пап, потом сам стал папой и хочется сказать – он «провернул» эту реформу. Дело доходило до очень живописных сцен. Часто встречается выражение «Каносса», которое сейчас уже употребляют обычно в переносном смысле. Так называлось место, где папа заставил германского императора четыре дня босиком стоять на снегу в мешке вместо одежды для того, чтобы папа его простил. Перед этим была долгая борьба, у сторон много раз менялись выигрыши и проигрыши. Борьба продолжалась еще долго и после Каноссы, и окончательно вопрос решился уже через много лет после смерти папы Григория, только в 1022 году, в конце концов путем компромисса. Действительно, священникам запретили жениться, продавать должности, папу стал выбирать конклав, однако епископы остались, как мы бы сказали – «двойного подчинения». Их рукополагал папа, назначая как бы «по духовной линии», а по светской – король или император,  то есть светская власть.

В результате возникла католическая церковь как отдельная корпорация.

Корпорация (от новолат. corporatio — объединение) — юридическое лицо, которое является объединением физических лиц, но при этом функционирует независимо от них (то есть самоуправляемо).

Это была разбросанная по всей Европе система монастырей, епископов, священников, монахов. И поскольку она была такая дисперсная, разбросанная, то управлять ей с помощью административной вертикали было трудно. Поэтому она была организована по правовому принципу, она управлялась посредством права. Возникла новая система: Ватикан издавал правовые нормы и затем следил за их исполнением,  а провинившихся наказывали. 

Институциональная революция 

В результате Папской революции возникли институциональные новшества. Вслед за католической церковью возникли другие корпорации, которые были организованы вокруг собственных правовых норм.  Это были светские государства, города, гильдии, университеты. Возникла отдельная сфера коммерческой жизни, где еще не совсем сложились корпорации, где не было правового регулирования из одного центра, но которая во многом действовала по тем же принципам.

Каковы эти принципы?

Во-первых, управление корпорациями стали доверять специальному корпусу профессионалов, прошедших специальное обучение. Для церкви это были священники. Произошло отделение священников от мирян, и это было прототипом выделения того, что потом, с тех пор, почти уже тысячу лет существует как профессии. Профессии – юридическая, врачебная, профессия университетского профессора, профессия ученого – представляют собой особые группы людей, соблюдающих правила профессионального поведения в отношениях между собой и с непрофессионалами. Они проходят через специальный механизм социализации. Чтобы стать членом профессионального сообщества, люди учатся и должны сдавать экзамены ¹³. 

Во-вторых, право, для того, чтобы стать инструментом управления и организации, должно развиваться по своей собственной логике, его нельзя «сочинять» произвольно, к нему следует относиться, как к живому организму. Как учат будущих членов профессии? Берман говорит конкретно  о юристах. Наука права, которой они обучаются, «существует в диалектическом отношении к реально существующим правовым учреждениям». Когда юрист учится в университете, то его учат не на конкретных делах или конкретных случаях. Его учат понимать право как систему. Право как система живет своей отдельной жизнью, оно тоже является своего рода корпорацией, но корпорацией не только организационной, не только состоящей из людей, оно является идеальным объектом, как бы живым и целостным существом, парадигмой. Это не набор документов, но также нельзя сказать, что право – это набор идей или социальная организация людей, которые этим занимаются.  Система права - это всё вместе, это целостность, которая имеет свою логику и свою структуру.

Поэтому третье: право – это отдельное живущее существо, оно выше политических властей. Любой король, любой епископ в каждый данный момент не может нарушить право. 

Глоссаторы и схоластика

Когда возникла необходимость в праве, покопались в библиотеках и нашли Кодекс Юстиниана. Юстиниан жил в VI веке, в Византии он был, наверно, последний император, при котором говорили и вели дела по-латыни, потом полностью перешли на греческий. Если в XI веке в Париже жило 2 тысячи человек, а в Лондоне 10, то в Константинополе –  сотни тысяч. Там помнили и греческую философию, и римское право, хотя даже и в VI веке Кодекс Юстиниана был уже довольно пестрой сводкой положений и цитат из  различных римских источников, отчасти адаптированной и приведенной в порядок. Это не был специально изготовленный целостный кодекс, который бы полностью соответствовал хотя бы тем условиям жизни, которые были в VI веке, но к XI веку, через 500 лет, и в другом месте – понятно, что он не соответствовал фактам жизни.

Поэтому, найдя кодекс, стали рассуждать – что с ним делать. Кроме всего прочего, в Кодексе были противоречия – не только внутренние несоответствия между разными положениями, но и противоречия со Священным писанием. Поэтому возникла необходимость всё это как-то понимать. И вот в Болонье в конце XI века, а потом в Париже, Оксфорде и в других местах было создано то, что потом стало называться университетами. Поначалу же это были места, где знатоки читали и обсуждали старинные правовые документы. Читали часть за частью и обсуждали – что тут имеется в виду? Например, если написано «раб», то к кому сейчас можно применить это слово? Как это соотносится с христианским тезисом о том, что все люди равны? И т.д. - выясняли понятия, объясняли противоречия, уточняли нюансы. И писали на полях комментарии – глоссы, поэтому их стали называть глоссаторами.

Эта процедура обсуждения дала начало схоластике. Сейчас это скорее ругательное слово, оно означает рассуждение по поводу текстов, обсуждение того, что написано: 

Схоластика – это метод критической мысли, преобладавший у преподавателей в средневековых европейских университетах примерно в 1100 – 1500 годах; это также программа использования такого метода для выражения и защиты догмы во все более плюралистичном контексте. 

… Как программа, схоластика берет свое начало из попыток гармонизации со стороны средневековых христианских мыслителей; гармонизации взглядов различных авторитетов, принадлежавших к различным традициям, и примирения христианского богословия с классической или поздней античной философией, в особенности Аристотелевской, а также с неоплатонизмом.  

Я читаю текст, как-то понимаю слова, объясняю их, кто-то мне возражает, что я не прав, что автор имел в виду другое, но на самом деле имеет место третье и т.д. – вот что такое схоластика. Истину искали посредством диспутов. И так возникла наука, которая потом вышла за пределы юридической тематики, перешла в философию, стала применяться к богословию и так далее.

Очень интересно соотношение того, что происходило в университетах с тем, что делалось в судах. Обсуждение и комментирование кодекса Юстиниана происходило в Болонье или в Париже, а в это время где-нибудь в Бургундии вел суд неграмотный феодал, и он принимал решения. Возможно, какой-нибудь его монах-секретарь мог ему подсказать, что данную проблему в Париже трактуют вот таким образом. Это знание, почерпнутое в университете,  могло быть подспорьем для судебных решений, но это не был закон, это не было обязательной трактовкой, обязательной нормой - это было мнение, хотя, возможно, мнение обоснованное. Применение такого «теоретического» права было похоже на использование математики. Предположим, люди измеряют участок земли. Кто-то приходит и подсказывает – тут можно проще сосчитать по теореме Пифагора. Его спрашивают - а почему ты думаешь, что это будет лучше? Если он плохо убедит, его не послушают. Землемеров никто не заставляет, они сами должны увидеть, что предложение полезно. Либо им должно быть заранее известно, что данный человек, будучи математиком, хорошо разбирается в подобных делах. Проникновение римского права в судебную практику произошло примерно так же. Оно оказалось полезным. В университетах возникла высокая наука. Она была гораздо более умная, более логичная, и поэтому стала просачиваться в практику. 

Правовые системы

Итак, католическая церковь превратилась в обособленную корпорацию. Внутри нее было свое право, свои правила жизни, и церковь при этом занималась не только своими внутренними проблемами, но она имела право выносить суждения по многим вопросам, которые имели совсем не религиозный характер и не относились к внутрицерковной жизни. И это были не только религиозные дела и вопросы морали, но, например, сюда относилось договорное право. Интересно, что церковь имела большое право голоса по экономическим проблемам: поскольку договор основывался на клятве, а наследование - на выражении воли, то это были вопросы, которые подпадали под юрисдикцию церкви.

Была создана первая западная правовая система – каноническое право, право католической церкви. Но, определив свою сферу компетенции, отделив ее и не пустив чужих в эту сферу, тем самым церковь создала понятие светского государства. Нужно сказать, что понятие светского государства имеет то же самое происхождение, и появилось в тот же период – это как бы оборотная сторона Папской революции. Если византийский император был Божий помазанник и внешний епископ и он  председательствовал на церковных соборах – а, собственно, до этого времени и западный император так же участвовал в церковной жизни – то после реформ это перестало быть его делом: 

Уменьшение сакральности светской власти было связано с представлением о множественности и разнообразии этих нецерковных политических формирований и их правовых порядков. 

Иными словами, если есть церковь, и она занимается религиозными и моральными вопросами, то все остальные – короли, феодалы – к этому не имеют отношения. И поэтому они не священные особы, а обычные люди.

Но одновременно возникла идея правового государства. Короли стали тоже управлять на основе права. Это имело и чисто техническое удобство. Вот, скажем король Вильгельм Завоеватель покорил Англию, и его потомкам надо было ей управлять – в отсутствие почт и телеграфа. Поначалу король писал письма-инструкции (writ, от латинского breve, краткий) какому-нибудь своему представителю: поезжай, посмотри: Джон у Питера отобрал поместье, поместье ты ему верни, а Джона накажи. Потом оказалось, что до всех этих дел руки не доходят, и тогда письма стали писать по-другому: вроде бы Джон у Питера отобрал поместье, ты пойди, разберись – если это действительно так, то тогда накажи по закону. Другой же представитель короля объезжал Англию и везде смотрел, все ли дела разбирались так, как велел король. И в результате таких и аналогичных действий в Англии возникла правовая система - в том числе Common Law, общее право – которая отличается от континентальной, но которая тоже сложилась под влиянием римского права ¹⁴.

Феодальная система. Хотя феодальные отношения  возникли раньше, начиная с времен Карла Великого, кристаллизовались они и стали осознанными именно в XI-XII веке. Вообще, Папская революция, XI-XII век – это был период осознания всех отношений и их сознательного строительства. Феодальные отношения сеньор-вассал были договорными отношениями. Они распадались на две части: отношения верности и отношения держания земли. Эти два договора могли совпадать, а могли и не совпадать. До XI в. эти отношения, как и отношения помещика с крестьянами, не регулировались систематически правом; впоследствии возникло регулирование а) отношений покровительства-верности и б) передачи земли в лен; правила поведения стали более четкими и универсальными

Феодалы в Западной Европе боролись за то, чтобы их судили только равные им. Там возникло слово «пэры», это значит равные по положению. Для герцогов это были другие герцоги. Для людей, которые были вассалами уже не короля, а герцога, это были такие же его товарищи, другие вассалы этого герцога и т.д. Отсюда и суд присяжных, когда 12 человек собираются меня судить – но это не какие-то произвольные 12 человек, а это 12 человек таких же, как я. Требование суда равных всегда было желанием всех слоев и сословий, из-за него шла борьба, и, в конце концов, оно реализовалось.

Манориальная система. Манор - это примерно то же, что и наше поместье, однако на Западе отношения были определены более четко. Если феодал получал землю, то он получал и право быть судьей: «Каждый барон суверен в своем баронстве». Связано это было в первую очередь с тем, что управление на Западе в гораздо большей степени было судом, а не отдачей приказов. По мере упрочения христианства отмирало рабство. В XI-XII повинности крестьян стали регулироваться значительно точнее. К XII  в. все крестьяне в Западной Европе имели охраняемые законом права.  Суд и управление осуществлялось курией, в которой, как правило, председательствовал стюард (замещавший сеньора) и которая включала всех, «вплоть до последнего серва».  

Города и гильдии. Они в большом количестве появлялись в этот период. Городское право часто основывалось на писаных хартиях, устанавливавших организацию управления и права. Это были дарованные грамоты, которые подписывал местный феодал – кстати, как и для университетов. Там устанавливалось, что города имеют право делать и что не имеют, и как они должны управляться - это была писаная конституция. Города и гильдии были объединениями людей, которые клялись помогать и защищать друг друга. Конкурировать можно было с чужими, но внутри своего сообщества, конечно, конкуренция была нонсенсом. Города были коммунами, основанными на договорности отношений и личном участии. Гражданские права включали рациональную судебную процедуру и вынесение решения «равными». Горожане были свободны от феодальных повинностей.

Торговое право управляло особым сословием людей (купцами) в особых местах (на ярмарках, рынках, в портах). Оно было привязано к местам торговли. Например, при Лейпцигской ярмарке были представители, которые разбирали споры.

Наконец, университет. Он был разновидностью гильдии и тоже имел хартию, которую выдавали хозяева данной земли или города. Так, Парижский университет был основан епископом, а Болонский основала итальянская маркиза для того, чтобы переманить туда известного юриста. В основе жизни университетов был положен принцип университетской свободы – право студентов и преподавателей обсуждать любые факты и мнения. Этот принцип в западных университетах существует до сих пор; полиция не имеет права входить на университетскую территорию.

Итак: в результате возникла новая «техника» социальной организации: 

Эта модель в дальнейшем модифицировалась, развивалась, но при этом сохраняла свои самые существенные черты, и эти черты отличаются от того, к чему мы привыкли в России. Это «многоэтажная» система организации, которая неразрывно связана с рефлексией, здесь всё время задается вопрос - а как это делается?    

Военная революция XVI – XVII веков

MichaelRoberts. Military Revolution, 1560 -1660¹⁵.

Майкл Робертс (1908 – 1996) – английский историк, специализировавшийся на начале Нового времени и истории Швеции.

Джоффри Паркер (род. в 1943 г.) – английский историк, занимается ранней военной историей Нового времени и историей Испании.

Работа Робертса – это замечательный пример того, как одна статья – вернее даже, доклад, сделанный в 1955 году по довольно случайному поводу в не самом знаменитом университете в Белфасте, вызвал огромный резонанс по всему миру и обсуждение его идей.

Опубликованная 10 лет спустя статья Паркера, продолжающая и уточняющая эти идеи,  начинается с цитаты. Примерно за 20 лет до Робертса пионер английской военной истории Чарльз Оман неосторожно написал, что XVI век представляет собой один из наиболее неинтересных периодов в военной истории. Робертс же показал, что дело обстоит ровно наоборот. 

Кратко, утверждения Робертса с поправками Паркера состоят в следующем:

• В этот период возникла новая линейная тактика боя; рыцари, которые ездили на конях бесформенной массой, вытесняются пехотой, построенной в линию или в другие боевые порядки
• В связи с этим возрастают требования к дисциплине и качеству обучения солдат и офицеров
• Армия становится хорошо устроенным организмом, каждая часть которого повинуется импульсам, спускаемым  сверху
• Наемные армии заменяются постоянными, состоящими из рекрутов
• Резко растут военные расходы
• Поэтому ведение войны монополизируется государством
• Становится необходимой централизация государств, возникают абсолютистские монархии
• Происходит резкий рост промышленности и начинается лавинообразный процесс экономических, социальных, политических и культурных перемен 

Иными словами, изменения в военной тактике привели к далеко идущим логистическим последствиям. Понадобились солдаты, не столько обладавшими храбростью и индивидуальными навыками боя, сколько идеально выученные и дисциплинированные, способные вести себя в бою, как винтики в машине. «И эти винтики должны были научиться шагать в ногу и выполнять движения полностью в унисон – их даже одинаково одевали» - говорит Паркер.  Такое обучение стоило денег, поэтому обученные на государственный счет армии стало невыгодно распускать в мирное время, появились постоянные армии.

Имея такие новые армии, стало возможно принципиально усовершенствовать военную стратегию.  Можно было манипулировать частями и даже воевать несколькими армиями, а в бою не так бояться, что неопытные солдаты разбегутся из-за небольшой неудачи.

Далее, численность армий стала быстро расти, они могли быть настолько большими, насколько хватало денег. И поскольку военные расходы резко увеличились, то войну смогло вести только государство, причем государство, способное собирать налоги. В результате возникли абсолютные монархии, а для снабжения армии и для пополнения казны потребовался быстрый экономический рост. И то, что мы знаем из экономической истории о первоначальном накоплении и монетаристах – это как раз относится к XVI -XVII векам.

Вклад Паркера, который кроме рассматриваемой, написал и другие работы,  состоит в том, что он раздвинул временные и географические рамки анализа и показал, что многие черты новых армий были присущи не только одетым в униформу «тонким красным линиям» XVII  и дальнейших веков, но ими обладали уже ренессансные пехотинцы, воевавшие холодным оружием – пиками или алебардами. Кроме того, он написал, что военная революция включала три компонента – огнестрельное оружие, новые крепости и рост численности армий¹⁷. И эти три инновации повлекли за собой все остальные новшества – военные, а потом политические, социальные и культурные.  

Нужно сказать, что с точки зрения нашей книги такое расширение рамок анализа имеет очень большое значение. В предыдущем разделе говорилось, что в Западной Европе, начиная с XI столетия, произошла организационная революция. Несмотря на ее очень сложный характер, упрощая, можно сказать, что суть состояла в том, что люди выработали новую технику самоорганизации, организации и управления. Поэтому исключительно важной оказывается мысль о том, что военная революция XVI -XVII веков была связана не только – а может быть, не столько с изобретением пороха, сколько с тем, что сначала возникла новая организация военного дела, для которой порох и огнестрельное оружие очень «пришлись ко двору».  Порох был изобретен, или о нем вспомнили в связи с тем, что изменилась тактика войны и организация военного дела. «Исход боя стал решаться не рукопашным боем великолепно подготовленных бойцов-одиночек, а слаженными действиями масс единообразно вооруженных и обученных пехотинцев и кавалеристов, вооруженных огнестрельным оружием и поддерживаемых мощной артиллерией» ¹⁸.  Военная машина была организована по принципу мануфактуры. И совершенно не случайно сами мануфактуры возникли одновременно же. Это было общее организационное и институциональное развитие.

Отступая во времени немного назад, мы видим, что в XIV – XV веке существовала  промежуточная военная система, которая помогает понять логику развития. Вместо прежних феодальных ополчений в Европе воевали наемники и крестьянская пехота - швейцарцы, немецкие ландскнехты или шотландцы. Это была дисциплинированная масса людей, как правило, вооруженных пиками  или алебардами, построенная в колонну, которая мощной лавиной накатывалась на врага и пробивала его ряды. Потом к этой тактике добавилось огнестрельное оружие. 

Способ привлечения наемников был очень похож на те методы, с помощью которых решаются различные проблемы сейчас у нас в России. Когда настоящие институциональные механизмы, которые бы позволили организовать дело, работают неэффективно, то всё решается за счет денег. Были люди, у которых были деньги – монархи, крупные сеньоры. С другой стороны, нужен был профессионализм, и его покупали. 

Сила такой пехоты была в ее выучке и дисциплине. Швейцарцы ¹⁹ и шотландцы, к тому же, были крестьянами, воевавшими не на жизнь, а насмерть. Они не брали пленных и их тоже не щадили – это были не рыцари, за которых можно было получить выкуп. Швейцарец знал, что он никому не нужен и сражался насмерть, а если он покидал в бою свое место, то соседи его тут же убивали.

Результатом военной революции стала «протестантская военная система», созданная в Голландии, а затем развитая в Швеции: 

Очень показательная вещь – эта система возникла в Голландии, которая была первой капиталистической страной. Голландцы воевали с Испанией, в то время сверхбогатой, имевшей всё золото Нового Света и ресурсы всей Европы, поскольку испанский король был одновременно и австрийским королем. К тому же испанцы были очень опытны в военном отношении. Тем не менее, голландцы победили их за счет того, что возникла новая военная система. Это была дисциплина, обучение и вследствие этого – возможность управления войсками. Армиями оказалось возможно играть, как в шахматы, и поэтому они были очень сильными.  

Реформация и дух капитализма 

Макс Вебер (1864 – 1920) – немецкий социолог. 

На вопрос «Что такое капитализм?» обычно принято отвечать: «Макс Вебер это объяснил». Имеется в виду следующее. 

В 1517 году Лютер прибил свои 95 тезисов к двери церкви, и от католической церкви отделились протестанты. В течение XVI и XVII веков происходила реформация. Сложился протестантский взгляд на мир и на человека, состоящий в том, что  Бог уже заранее расписал, кто из людей спасется в будущей жизни, а кто нет. Наиболее последовательны в этом были кальвинисты, считавшие, что нет никаких возможностей изменить свою судьбу в последующем мире ином, всё предопределено: 

Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе…

Это абсолютное устранение веры в спасение души с помощью церкви и таинств … было той решающей идеей, которая отличала кальвинизм от католичества. В этом находит свое завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдования мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством. Истый пуританин даже у гроба своих близких отказывался от всех религиозных церемоний и хоронил их тихо и незаметно, дабы не допустить никакого «superstition» ²¹, никакой надежды на спасение путем магических сакраментальных средств. Не существовало не только магических, но и вообще никаких средств, которые могли бы обратить божественное милосердие на того, кто лишен его волею Бога. В сочетании с жестким учением об абсолютной трансцендентности Бога и ничтожности всего сотворенного эта внутренняя изолированность человека служит причиной негативного отношения пуританизма ко всем чувственно-эмоциональным элементам культуры и субъективной религиозности (поскольку они не могут служить  спасению души и способствуют лишь появлению сентиментальных иллюзий и суеверному обожествлению рукотворного), а тем самым и причиной принципиального отказа его от всей чувственной культуры вообще. Вместе с тем эта отъединенность является одним из корней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистически окрашенного индивидуализма, который мы наблюдаем по сей день в «национальном характере» и в институтах народов с пуританским прошлым, столь отличных от того совершенно иного видения мира и человека, которое было характерным для эпохи Просвещения. Следы влияния учения о предопределении для интересующего нас периода мы находим во всех элементарных чертах жизненного поведения и мировоззрения, причем даже там, где его догматическая значимость уже исчезла, ибо это учение было лишь самой крайней формой той исключительности доверия к Богу, анализом которого мы здесь занимаемся. Примером может служить хотя бы поразительно часто повторяющееся, прежде всего в английской пуританской литературе, предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. 

Однако из этого был сделан парадоксальный вывод, что каждый человек должен изо всех сил стараться выполнять свой долг, не обращая внимания на результат. Долг же состоит в том, чтобы следовать своему призванию и делать добрые дела:

Совершенно очевидно, что в немецком слове «Beruf»²² и, быть может, в еще большей степени в английском «calling» наряду с другими мотивами звучит религиозный мотив — представление о поставленной Богом задаче, и звучит он тем сильнее, чем больше в каждом конкретном случае подчеркивается это слово…. 

Безусловно новым было, однако, следующее: в этом понятии заключена оценка, согласно которой выполнение долга в рамках мирской профессии рассматривается как наивысшая задача нравственной жизни человека…

Не подлежит никакому сомнению, что такого рода нравственная квалификация мирской профессиональной деятельности — одна из самых важных идей, созданных Реформацией и, в частности, Лютером … 

Как безгранично далека эта концепция от глубокой ненависти, с которой созерцательно настроенный Паскаль отвергал всякую положительную оценку мирской деятельности, будучи глубоко убежден в том, что в основе ее может лежать лишь суетность или лукавство! 

Однако есть и другая формулировка. Согласно этим взглядам, высшая цель протестантской этики состоит в наживе. Однако, не просто в наживе: 

… во все большей наживе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов: эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к «счастью» или «пользе» отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. В самом деле, столь привычное для нас теперь, а по существу отнюдь не само собой разумеющееся представление о профессиональном долге, об обязательствах, которые каждый человек должен ощущать и ощущает по отношению к своей «профессиональной» деятельности, в чем бы она ни заключалась и независимо от того, воспринимается ли она индивидом как использование его рабочей силы или его имущества (в качестве «капитала»), - это представление характерно для «социальной этики» капиталистической культуры, а в известном смысле имеет для нее и конститутивное значение. 

Для иллюстрации Вебер приводит длинную цитату из Бенджамина Франклина. Вот начало этой цитаты: 

Помни, что время — деньги; тот, кто мог бы ежедневно зарабатывать по десять шил­лингов и тем не менее полдня гуляет или лентяйничает дома, должен — если он расходует на себя всего только шесть пенсов — учесть не только этот расход, но считать, что он истратил или, вернее, выбросил сверх того еще пять шиллингов. 

Помни, что кредит — деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги, после того как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время. А это может составить значительную сумму, если у человека хороший и обширный кредит и если он умело пользуется им. 

Помни, что деньги по природе своей плодоносны и способны порождать новые деньги. Деньги могут родить деньги, их отпрыски могут породить еще больше и так далее. Пять шиллингов, пущенные в оборот, дают шесть, а если эти последние опять пустить в оборот, будет семь шиллингов три пенса и так далее, пока не получится сто фунтов. Чем больше у тебя денег, тем больше по­рождают они в обороте, так что прибыль растет все быстрее и быстрее. Тот, кто убивает супоросную свинью, уничтожает все ее потомство до тысячного ее члена. Тот, кто изводит одну монету в пять шиллингов, уби­вает (!) все, что она могла бы произвести: целые ко­лонны фунтов. 

Выполнение своего долга и вот этот феномен, который можно было бы назвать «бескорыстной любовью к деньгам» (это не цитата из Вебера) – это две разные установки, и сам Вебер говорит об этом даже намного резче: 

Едва ли есть необходимость констатировать, что не может быть и речи ни о каком внутреннем родстве лютеровских взглядов с «капиталистическим духом» в том смысле, который мы вкладываем в это понятие, да и вообще в каком бы то ни было смысле…. 

Однако общее католикам и лютеранам отвращение к кальвинизму находит свое обоснование и в его этическом своеобразии. При самом поверхностном ознакомлении с кальвинизмом становится очевидным, что здесь установлена совершенно иная связь между религиозной жизнью и земной деятельностью, нежели в католицизме или лютеранстве. 

Важно не наполнять копилку, а стараться ее наполнять. В этом мировоззрении не только жажда наживы становится «бескорыстной», но и любовь к ближнему – «бесчеловечной»: 

«Любовь к ближнему», мыслимая только как служение Богу, а не твари, находит свое выражение в первую очередь в выполнении профессионального долга данного lex naturae^23/sup>; при этом «любовь к ближнему» обретает своеобразный объективно безличный характер, характер деятельности, направленной на рациональное преобразование окружающего нас социального космоса … 

В католической религии «расколдование» мира — устранение магии как средства спасения — не было проведено с той последовательностью, которую мы обнаруживаем в пуританской, а до нее в иудейской религии. Католику предоставлялась возможность обрести благодать, сообщаемую таинствами его церкви, и тем самым преодолеть несовершенство человеческой природы: священник был магом, совершавшим чудо пресуществления, в руках которого была «власть ключей»: к нему мог обратиться верующий, преисполненный раскаяния и готовности к покаянию; священник даровал умиротворение, надежду на спасение, уверенность в прощении и снимал тем самым то невероятное напряжение, которое было неизбежным и ничем не смягчаемым уделом кальвиниста. Кальвинист не знал этого милосердного человечного утешения и не мог, подобно католику и даже лютеранину, надеяться на то, что минуты слабости и легкомыслия будут уравновешены последующей концентрацией доброй воли. Кальвинистский Бог требовал от своих избранных не отдельных «добрых дел», а святости, возведенной в систему… 

Христианская аскеза, устремившаяся вначале из мирской жизни в затворничество, уже в стенах монастыря господствовала в лице церкви над миром, от которого она отреклась. При этом, однако, она не посягала на естественные, непосредственные черты мирской повседневной жизни. Теперь же она вышла на житейское торжище, захлопнула за собой монастырские врата и стала насыщать мирскую повседневную жизнь своей методикой, преобразуя ее в рациональную жизнь в миру, но не от мира сего и не для мира сего. 

Предприниматель не только чувствует себя орудием Бога, способствующим установлению правильного порядка на земле: 

Радость и гордость капиталистического предпринимателя от сознания того, что при его участии многим людям «дана работа», что он содействовал экономическому «процветанию» родного города в том ориентированном на количественный рост населения и торговли смысле, который капитализм вкладывает в понятие процветания, — все это, безусловно, является составной частью той специфической и, несомненно, «идеалистической» радости жизни, которая характеризует представителей современного предпринимательства. 

Добавлю от себя, что радость и гордость испытывает не только предприниматель, который способствовал процветанию, но способствовал косвенно, для которого это было результатом его погони за наживой. Не менее, а может быть и более важно то, что в своем стремлении делать добрые дела «протестантский человек»  готов активно обустраивать мир и совершенно другими способами. Совершенно неслучайно, что в очень кальвинистских по происхождению Соединенных Штатах мы видим сочетание духа бизнеса с некоммерческим предпринимательством и благотворительностью. Создавая благотворительный фонд или поддерживая новое направление в науке, человек точно так же выполняет свой долг.  В своем состоянии «неслыханного дотоле внутреннего одиночества» он делает это, полагаясь часто только на свое собственное суждение – иногда как экстравагантный чудак, а иногда как опередивший свое время новатор.  

Итак:

• Важнейшей новой мировоззренческой парадигмой стал протестантизм, отказавшийся от идеи обмена греха на благодать – и, соответственно, от роли церкви как посредника
• С помощью тех или иных догматических обоснований человеку была определена роль инструмента в развитии  мира
• Человек становился полностью обособленным индивидом и частью безличной парадигмы: он больше не должен был ни с кем согласовывать свои отдельные действия, а должен был действовать по заданным правилам 

Либеральный порядок 

Фридрих Хайек (1899 – 1992) – австрийский экономист и философ. 

Речь, как и раньше, пойдет здесь о дальнейшем развитии системы понятий, с помощью которых организована западная жизнь, о том, в каких терминах формулируются отношения и строятся взаимодействия между людьми. Но если в предыдущем разделе речь шла о новом мировоззрении, т.е. о революции в мире идей, то здесь мы будем иметь дело с анализом и обобщением исторической практики.

Следует сказать, что слово «либерализм» понимается по-разному, иногда противоположным образом. В рассматриваемой работе Хайек говорил о той системе, которая фактически сложилось в Англии в конце XVII и XVIII веке, и о которой так или иначе писали Джон Локк, Дэвид Юм и Адам Смит. Это словоупотребление нужно отличать от другого широко распространенного – особенно в Америке - употребления слова «либерал». То, что означает слово «либерал» в Америке, в Европе называется «демократ» или «левый» - это человек, который хочет переделать жизнь на каких-то рациональных принципах. 

По словам Хайека, либерализм (в его смысле) – это обобщение опыта жизни в условиях ограничения власти правительства, это размышления по поводу того, что фактически имело место, когда люди получили достаточно личной свободы и поняли, что в результате этого возник прогресс, в том числе начался быстрый экономический рост: 

 «… либерализм.. – не результат теоретического конструирования, он возник из желания распространить и обобщить полезные результаты, которые неожиданно последовали вследствие ограничений, наложенных на власть правительства, просто по причине недоверия к власть имущим. Только после того, как обнаружилось, что … личная свобода … произвела беспрецедентное материальное благосостояние, были предприняты попытки разработать систематическую теорию либерализма…» 

Итак, новый общественный порядок возник примерно в конце XVII – начале XVIII века в результате борьбы за ограничение королевской власти и в связи с некоторыми особенностями общественного устройства в Англии. В попытках осмыслить этот новый порядок сложилось то,  что можно назвать теорией либерализма: 

Пытаясь в явном виде сформулировать  принципы порядка, который уже существовал, хотя и только в несовершенном виде, Адам Смит и его последователи разработали основные принципы либерализма с тем, чтобы продемонстрировать  желательность его общего применения. При этом они могли предполагать знакомство с концепций общего права и идеями правового государства, которые были малоизвестны за пределами англосаксонского мира²⁵.

Что же такое либерализм? Если говорить лозунгами, то либерализм – это учение о свободе, в то время, как демократия – это вопрос о власти: 

Либерализм и демократия, хотя и совместимы, однако не одно и то же. Первый озабочен объемом власти правительства, вторя – тем, кто имеет эту власть. Разницу лучше всего видеть, если рассмотреть их противоположности: противоположностью либерализма является тоталитаризм, в то время как противоположностью демократии является авторитаризм. 

Либерализм основан на определенном представлении о мире: 

Следует специально подчеркнуть, что эти две социальные философии… основываются на совершенно разных философских основаниях. Первая основывается на эволюционной интерпретации всех явлений культуры и мысли и на представлении об ограниченности силы человеческого разума. Вторая основывается… на представлении, что все феномены культуры  - это продукт сознательного конструирования и на уверенности в том, что возможно и желательно перестроить все существующие институты в соответствии с заранее разработанным планом 

Таким образом, либеральный взгляд основывается на том, что мир эволюционно развивается, его нельзя конструировать. Наша способность понимать, предсказывать, предвидеть очень ограничена, поэтому в действие общественных сил лучше поменьше вмешиваться. Необходимо некое смирение, которое позволяет только немного адаптироваться к тому, что происходит.

Как же можно описать устройство либерального общественного порядка? Вот, что говорит Хайек: 

Центральная идея либерализма – это то, что на основе выполнения универсальных правил справедливого поведения, защищающих известные частные домены индивидов, сам собой формируется спонтанный порядок человеческой деятельности, имеющий намного большую сложность, чем можно было бы организовать на основе специального плана, и что, следовательно, принуждение со стороны  правительства должно быть ограничено обеспечением выполнения таких правил, каковы бы ни были другие услуги, которые правительство может одновременно оказывать… 

Таким образом, во-первых, каждый человек здесь как бы заключен в «кокон», который Хайек называет  его собственной территорией, private domain. Этот «кокон» включает собственность этого человека (в буквальном, материальном  смысле), а также его личность, здоровье, репутацию. По-другому можно сказать, что человек имеет как бы собственный «огород», обнесенный забором. Внутри него человек может делать всё, что хочет - но только внутри. 

Потому что второй принцип либерального порядка состоит в том, что залезать в чужой «огород» нельзя. Все законы формулируются только в негативных терминах, в терминах запрета на вмешательство в чужие дела. Они никогда не предписывают действие - «Иванов должен сделать то-то»,  - а всегда говорят, что «Никто не должен…». Не должен посягать на чужое здоровье, не должен посягать на чужую собственность и так далее. Функция принуждения со стороны государства сведена только к обеспечению правил справедливого поведения, которые представляют собой исключительно запреты на нарушение частных прав. При этом к правилам поведения должен применяться критерий универсальности, о котором говорил еще Кант: эти правила можно выработать, если задуматься о том, как  могли бы действовать все люди без исключения.

Третий принцип (хотя он вытекает из первых двух) состоит в том, что взаимодействие между людьми может быть только добровольным и основанным на взаимности и обоюдной заинтересованности. 

Справедливость для либерального порядка – это характеристика поступков, а не состояния дел. Такие требования, как равный доход или стабильные цены сюда не относятся. И наоборот, несправедливостью считается нарушение границ частных доменов.

Неотъемлемой частью либерального порядка является понятие свободы, которое принципиально отличается от привычного нам русского понятия, которое лучше обозначать словом воля. Свобода в либеральном общественном устройстве – это «территориальное» понятие, это мой «огород», где я хозяин, и где я могу делать всё, что хочу. В том числе могу, как хочу, использовать все ресурсы, которые там находятся. В отличие от этого, наша воля – это возможность делать то, что я хочу независимо ни от каких обстоятельств, в том числе это возможность залезть в чужой огород. Наша борьба за свободу означает, что мы хотим иметь больше влияния на других людей и одновременно не хотим,   чтобы кто-то имел влияние на нас. В то время как в либеральном обществе борьба за свободу – это защита моего «огорода» от посторонних посягательств, и все законы формулируются именно в этих терминах.

Именно наличие у каждого такого «огорода», где человек -  полный хозяин, и дает ему возможность вводить инновации, никого не спрашивая.  Свобода обеспечивает возможность творчества, при этом либеральный порядок исключает постановку каких-то всеобщих целей. Именно такое устройство жизни позволяет создавать сложную организацию общества притом, что общее регулирование отсутствует. Такая организация также дает возможность людям сосуществовать не только в малых группах, то есть не только там, где все друг друга знают, а и в больших сообществах. 

Национальное государство и массовое общество           

Эрнест Геллнер. Нации и национализм ²⁶

В предыдущих разделах мы говорили об узловых точках институционального развития Западной Европы: особенностях мировоззрения западного христианства, Папской революции XI-XII веков, военной революции, возникновении протестантизма и капитализма в XVI -XVII веках. Наконец мы дошли до XVIII-XIX веков, до темы индустриализма, и это еще одна важная точка: 

(П)ереключение внимания ученых (крайне полезное для дела) с истоков капитализма на истоки индустриализма произошло уже после Вебера и только благодаря возникновению некапиталистических индустриальных обществ, однако Вебер, сосредоточив свой интерес на бюрократии, а также на духе предпринимательства, подошел к этому практически вплотную. 

Книга Геллнера не только интересна, ее чтение вызывает еще и эстетическое удовольствие, она очень небольшая и написана с концептуальной ясностью. Книга непосредственно посвящена теме возникновения современных национальных государств и наций, но на самом деле содержание ее намного шире, она прекрасно объясняет индустриальный период развития Запада. Применительно к проблеме национализма Геллнер анализирует институты этого периода.

Прежде всего, говоря о национализме, Геллнер предупреждает, что этот термин не имеет никакого эмоционального оттенка: 

Термин употребляется в нейтральном смысле и не содержит оттенка как одобрения, так и неодобрения. Он употребляется в книге для обозначения принципа, требующего, чтобы политические и этнические единицы совпадали, а также чтобы управляемые и управляющие внутри данной политической единицы принадлежали к одному этносу. 

Политическая общность – это страна, где действует один порядок и все подчиняются одной власти.  Культурная общность – это люди, говорящие на одном языке и друг друга понимающие. Национализм означает принцип, что эти два контура должны совпадать. В тех же случаях, когда люди одной и той же культуры живут в разных странах, это может стать проблемой. Мы имеем много подобных случаев – например, до Второй мировой войны немцы жили в нескольких странах, и это было основой для политики Гитлера. Сейчас, после распада СССР так живут русские, оставшиеся в бывших республиках.

Дело в том, говорит Геллнер, что принцип национализма не случайно возник на индустриальном этапе развития общества. Небывалый накал национализма в XIX – XX столетиях  есть отражение другого явления - индустриализма, т.е. способа производства, созревшего именно в этот период. И вот именно этот новый  индустриальный общественный порядок не предполагал замыкания в маленьких сообществах, а требовал взаимодействия огромного числа разных людей в большом, массовом человеческом мире. 

Когда мы говорим про индустриальное массовое общество, мы должны понимать, что деятельность человека там связана с передачей сложных понятий другим людям при помощи стандартизированного способа выражения. Это тот же самый вопрос, о котором мы говорили в разделе о военной революции XVI – XVII веков: манипулировать массой людей стало возможно тогда, когда придумали технику передачи информации, стандартизированный способ выражения управленческих воздействий. Понадобилась техника коммуникации, при которой сообщение должно передавать целую и определенную мысль. Команда «напра-во!» должна пониматься всеми одинаково как приказ повернуться, а не, скажем, приглашение взглянуть направо в окно. Должен быть создан общий язык, и ему следует обучить будущего исполнителя. Заметим, что вся эта тема (в том числе и пример) относится к  когнитивной области. Сюда же относится и вся проблема стандартизации – не только в технике, но и в деловом и даже в личном поведении.

В нашем мире работа может быть выполнена только людьми, которые получили образование, грамотными, способными следовать руководствам и инструкциям. Которые не только умеют читать, но и могут воспринимать  то, что им говорят так, как это предполагает человек, который говорит. В этом смысле возникновение наций – это поздний процесс, это феномен XIX – XX веков.  До индустриального времени люди совершенно не были озабочены тем, что они говорят на разных диалектах и разных языках, какой они национальности – этот вопрос не возникал. Доиндустриальный мир был чрезвычайно богат культурными различиями, которые имелись у каждой народности, племени, даже небольшой деревенской общины. Что касается высших  классов доиндустриального общества, то им очень часто было выгодно относиться к другой национальности или даже просто приписывать себе другую национальность, потому что это помогало им выделяться. Геллнер приводит пример, когда какая-то группа людей в Алжире – богатые или феодалы – утверждали, что они происходят от турок, хотя ничего турецкого в их истории не было.

Однако эти исходные доиндустриальные различия имеют мало общего с понятием нации, почти все они подверглись искажениям и разрушились «в страшном, безжалостном «плавильном котле» раннего индустриализма».  Националистические теории, теории тех, кто борется, кто занимается не аналитикой, а борьбой, обычно рассматривают нации как устойчивые, естественные социальные общности, которые лишь начинают действовать, или, используя любимое выражение националистов, «пробуждаются» в эпоху национализма.

Образуется неразрывная связь культуры и государства: 

По самой природе своей производственной деятельности индустриальное общество является огромным, анонимным, мобильным и нуждается в хорошей коммуникативной системе для общения, независимо от ситуации. Такова современная культура. Она нуждается в обеспечении образовательными учреждениями и в их защите, и лишь государство в состоянии обеспечить и то, и другое. Это и создает ту критическую связь культуры и политики, которая составляет сущность национализма. Современный человек уже не подчиняется главе родственной группы, вере или своему господину; он является в первую очередь подданным своей культуры. И происходит так совсем не потому, что он прислушивается к мистическому, атавистическому зову крови. Совсем наоборот: он реагирует на очень современную ситуацию и на предъявляемые ею требования не потому, что он каким-то особым образом порабощен или подкуплен, а именно потому, что на него оказывают влияние его работа и жизненное положение.

Мы опять имеем здесь эту многоэтажную рефлексивную систему, о которой говорили по поводу права: над правом строится правоведение, над ним философия, и т.д. Здесь речь идет совершенно об этом же: становятся необходимы образовательные учреждения, наука, культура - и государство должно их обеспечивать. 

Возвращаясь к вопросу о соотношении политики и культуры в доиндустриальных обществах, Геллнер пользуется понятием «агрограмотное государство». Это примитивное аграрное государство, в котором существует письменность. Оно имеет определенные характерные черты: 

Агрограмотное государство—это тип общества, просуществовавший около пяти тысячелетий и, несмотря на разнообразие форм, имеющий определенные характерные черты. Подавляющее большинство его граждан—сельскохозяйственные производители, живущие замкнутыми общинами. Над ними стоит меньшинство, главные отличительные свойства которого — осуществление насилия, поддержание порядка и контроль над официальным знанием/мировоззрением общества, в конце концов воплощенным в письменности. 

Контроль над знанием здесь осуществляют жрецы или монахи. При этом культура в доиндустриальных обществах – это плюрализм разных языков: 

При традиционном социальном строе языки охоты, жатвы, различных обрядов, ратуши, кухни или гарема образуют автономные системы. Сопоставление терминологий этих несоотносимых сфер, выявление расхождений между ними, попытка их унифицировать—все это было бы нарушением социальных законов или еще хуже - кощунством или святотатством - и не имело бы под собой никакой почвы²⁷.

В индустриальном же обществе господствует рациональность: 

(В) любой серьезной концепции нового духа понятие рациональности должно играть центральную и очень важную роль…. Это же понятие исследуется с непревзойденной философской глубиной двумя величайшими философами XVIII века Дэвидом Юмом и Иммануилом Кантом, которые, находясь во власти иллюзии, что они изучают человеческий дух как таковой, an sich, существующий всегда и везде, фактически дали основательнейший анализ общих законов бытия нового духа, отметившего своим появлением их век.

«Загадка современного духа», говорит Геллнер -  это универсальная понятийная база, «единая мера вещей»: 

Под общей или единой понятийной базой я имею в виду, что все явления существуют в едином, непрерывном, логически выстроенном пространстве, что определения этих явлений могут быть соотнесены и, по существу, связаны друг с другом и что таким образом один единственный язык описывает весь мир и является целостной системой. Или, если идти от противного, что нет никаких особых, исключительных явлений или областей, застрахованных от смешения или столкновения с другими и замкнутых в своих собственных, логически выстроенных пространствах. Именно в этом заключалась, конечно, самая поразительная особенность досовременных, дорациональных мировоззрений: в сосуществовании в пределах одного мировоззрения множества не совсем целостных, но связанных иерархически субмиров и в выделении особых, исключительных явлений, имеющих сакральный характер и изъятых из повседневного обихода. 

Таким образом, это - единство  контекста, единство языка, единство понимания, которое создает пространство, в котором можно действовать. Здесь отсутствуют  какие-то исключительные сферы или области, которые могут жить изолированно. Вот что такое современная жизнь, вот что такое, в конце концов, индустриализм.

Это очень интересно. Индустриальный мир - это «конструктор», набор деталей, позволяющий собирать всё новые объекты: 

Представление о мире как о гомогенной, подчиняющейся всеобщим законам и представляющей необъятное поле для исследований системе открыло возможность бесконечного комбинирования средств без заранее установленных результатов и границ: ни одна возможность не исключается, и в конечном счете лишь опыт определяет, что представляют из себя вещи и как их следует комбинировать, чтобы достичь желаемого. Это был принципиально новый взгляд. 

Заранее неизвестно, что мы строим. Это единая, гомогенная коробка с запчастями, которая подчиняется общим законам. Их можно соединять друг с другом, и это представляет неограниченные возможности для инноваций, для создания нового. Вспомним характеристику предпринимателя у Шумпетера - это человек, который способствует разрушению старых форм организации, техники или представлений о мире и создает новые. Геллнер говорит ровно о том же самом.

Итак:

• Появилось общество, которое требует подвижной системы разделения труда и постоянного, частого и четкого общения между малознакомыми людьми, подразумевающего обмен точной информацией, передаваемой на стандартном языке или, когда требуется, на письме
• Эту информационную среду может обеспечить только нечто подобное современной «национальной» образовательной системе, представляющей собой пирамиду, в основании которой находятся начальные школы, укомплектованные учителями, обученными в средних школах, укомплектованных учителями с университетским образованием, полученным под руководством воспитанников аспирантур
• Ни одна политическая единица, слишком маленькая, чтобы содержать эту пирамиду, не может функционировать самостоятельно, не может существовать

Отсюда вытекает национализм - поскольку совсем маленькие государства не могут всего этого себе позволить. Создавать такую систему поддержания культуры может только достаточно большое государство.

И поэтому – «национализм порождает нации»: 

Именно национализм порождает нации, а не наоборот. Конечно, национализм использует существовавшее ранее множество культур или культурное многообразие, хотя он использует его очень выборочно и чаще всего коренным образом трансформируя. Мертвые языки могут быть возрождены, традиции изобретены, совершенно мифическая изначальная чистота восстановлена. 

Нации порождает сама эта потребность в новой организации культуры. Складывание наций может происходить по-разному. Один путь – это когда маленькая народность может влиться в более крупную. Второй – когда народность начинает бороться за независимость, и если она оказывается способной поддерживать большую систему содержания культуры, то может стать нацией. Народность может превратиться и в диаспору, и тогда она теряет многие черты своей культуры, хотя сохраняет какие-то другие черты.