Когнитивная среда и институциональное развитие-1

Еще Чаадаев писал, что жизнь в России идет по кругу, время замерло и ничего не меняется. Почему так получается, - ответы ищет экономист и социальный мыслитель Вячеслав Широнин, представитель московско-питерской группы экономистов и социологов в своей книге, первую главу из которой мы публикуем сегодня.

Введение

В этой книге собраны мысли, которые накопились у автора в течение профессиональной жизни – из прочитанных текстов, наблюдений, собственных теоретических построений и дискуссий. Это знание хотелось привести в порядок и, по возможности, найти объединяющую всё общую логику. Именно эту логику, а не какие-то отдельные результаты, нужно считать основным содержанием книги. Если же говорить о более конкретных вещах, то мне показалось полезным собрать их вместе. Хотя многие приведенные здесь идеи давно известны и кажутся вполне очевидными, тем не менее, каждый день убеждаешься, что они не только отсутствуют в широком общественном сознании, но и не введены в профессиональный оборот.

К началу 1980-х годов у многих в Советском Союзе возникло ощущение кризиса и необходимости реформ. Как всегда, решение поначалу искали на поверхности – на пути улучшения методов планирования, дополнительного стимулирования предприятий. Одновременно возникло ощущение, что мы не понимаем общественную систему, в которой живем – об этом тогда открыто сказал руководитель страны Ю.В.Андропов. Несколько молодых экономистов в Москве, тогдашнем Ленинграде и Новосибирске решили подойти к этой проблеме более серьезно и все-таки постараться понять, как устроена наша жизнь. При этом большинству из них такое понимание нужно было для практической цели. Они хотели быть политиками, собирались менять страну своими руками – и сделали это как «команда Гайдара». Они нуждались не в схоластическом, а в практическом знании, ориентированном на принятие решений. Меньшинство, несколько человек, в том числе автор этой книги, политиками не были и рассматривали свою задачу как научную. Однако постоянное соприкосновение с миром практики придавало этой науке прагматический характер.

Парадоксальным образом это не противоречит тому, что содержание этой книги может показаться очень отвлеченным и далеким от реальности. Но если мы хотим разобраться с нашими вечными проблемами, придется, видимо, снять еще один пласт интеллектуальной почвы и привыкнуть, что практическое значение могут иметь вопросы, которые сегодня кажутся сугубо академическими. Мне кажется, что для этого сейчас нужны инструменты из области структуралистского и когнитивного анализа, именно они позволят понять то, как люди видят окружающий мир и как взаимодействуют с ним.

Задача этой книги как раз и состоит в том, чтобы собрать такой «ящик с инструментами», toolkit, из нескольких областей знания. Однако простое изложение абстрактных построений, без предметного наполнения, вряд ли может сделать их понятными. Поэтому книга написана по большей части в жанре «коллажа» или учебного пособия, а не монографии, и ее значительная часть представляет собой краткое изложение работ, в которых основные узловые моменты рассмотрены более конкретно. Практически каждый из этих источников хорошо известен – но в основном только специалистам в своей области, а в совокупности они вряд ли представляют собой чей-то круг чтения.

Книга состоит из трех частей. Первые две из них идейно дополняют друг друга, но почти не связаны ни логической последовательностью, ни ссылками. Главы внутри каждой части также достаточно самостоятельны и имеют каждая свой предмет, но, тем не менее, логически соединены. Третья часть построена на фундаменте первых двух, хотя, наверно, ее можно прочитать и отдельно.

***

Очень коротко, основные выводы этой книги состоят в следующем:

На общество стоит посмотреть, как на информационную систему. Это позволяет применить в обществоведении – и в частности, для анализа институционального развития – те методы и научные результаты, которые имеются в когнитивной науке и вообще в науках о знании. Обратная, не менее интересная задача состоит в том, чтобы понять, каким образом общественное устройство определяет априорные категории познания и основы мировоззрения людей.

При таком подходе мы видим, что Западная Европа в течение примерно двух тысячелетий выработала технику организации человеческих сообществ в виде знаковых систем. Это позволяет, как из детского конструктора, из имеющихся мыслительных и институциональных «деталей» легко строить бесконечное множество новых сложных отношений, поведенческих моделей и вещей. Мысленные, идеальные объекты превращаются здесь - перекодируются - в объективно существующие, «реальные». Такая техника аналогична изобретению письменности, и имеет не менее фундаментальные последствия, она позволяет отчуждать, сохранять и накапливать знание.

В отличие от этого, общественный порядок в России основан не на движении сложных ментальных конструкций, а на преобладании сетевых структур, где люди вступают в фундаментальные отношения, основанные на самых общих человеческих свойствах, и обмениваются достаточно простыми импульсами. Знаковые системы в нашей жизни также присутствуют, однако все они испытывают воздействие сетей и поэтому функционируют специфическим образом. Информационное развитие в нашем обществе происходит в голографическом виде - знание «размазано» по всей общественной системе.

Часть I. Когнитивная среда и общественное устройство

В последнее время в разговорах об общественном устройстве в России всё чаще вспоминают такой старый анекдот.

Жили-были старик со старухой. Старуха шила, а старик работал на фабрике швейных машинок. Поскольку шила она вручную, а машинки у нее не было, то старик стал потихоньку воровать с работы детали – то винтик принесет, то шестеренку. Наконец, когда все разнообразные детали, которые производились на фабрике, были в наличии, счастливые супруги приступили к сборке. Увы, получилась у них не швейная машинка, а пулемет.

Еще Чаадаев писал, что жизнь в России идет по кругу, время замерло и ничего не меняется. Какие бы реформы ни производились, в конце концов получается опять то же самое. Причем уже после Чаадаева мы успели «нарезать» еще несколько кругов. Если новый суд в середине XIX века и Государственная Дума в 1905 году могли быть источниками оптимизма, то сейчас дело обстоит наоборот. Почему так получается?

Как представляется, для ответа на этот вопрос нужно понять, из каких «запчастей» состоит человеческое поведение. Как устроены минимальные элементы поведения? Как они объединены в единый порядок? Эти же вопросы можно задать и по-другому: как, в каких терминах человек видит окружающий мир и общество? Как устроена система знания и коммуникации?

Мы видим внешний мир определенным образом, и вследствие этого наши действия тоже определенным образом структурированы. Верно и обратное, наш образ действий влияет на картину мира. Поэтому организация нашего поведения имеет когнитивную природу, т.е. она определяется тем, каким образом, в какой форме движется (производится, передается, накапливается…) знание и информация.

Глава 1. Определение объекта

Понятие когнитивной среды

Когнитивная среда, в которой находится данный человек - это весь способ его взаимодействия с окружающим миром и его картина мира:

• Это те образы и понятия, которые человек способен воспринимать и передавать

• Это то, как связаны между собой люди, с которыми он взаимодействует, и каковы их реакции

• Наконец, это вещи, которые он может изготовлять и использовать.

Можно сказать, что когнитивная среда – это знание, если иметь в виду не только индивидуальное знание, а систему знания и коммуникации, созданную неким социумом и так или иначе доступную данному человеку. Можно также сказать, что когнитивная среда – это порядок, способ упорядочения отношений с миром.

Понятие когнитивной среды очень широкое, поэтому его определение может представить некоторую трудность. Мне кажется, что вопрос будет проясняться по мере того, как будет становиться понятнее цель, ради которой строится этот анализ. Эта цель, в сущности, состоит в том, чтобы «охватить единым взором» некоторый аспект жизни. Соответственно, мы сталкиваемся с теми же самыми трудностями, о которых говорил еще Фердинанд де Соссюр, впервые поставивший аналогичную задачу¹:

В чем же состоит и целостный и конкретный объект лингвистики? Вопрос этот исключительно труден… Другие науки оперируют над заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в нашей науке…. Объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том, какой из этих способов рассмотрения более исконный или более совершенный по сравнению с другими.

Конструируя понятие когнитивной среды, мы хотим объединить и те наблюдения, которые были сделаны раньше, в частности философами и экономистами. Кроме того, мы будем формировать интуитивное понимание когнитивной среды, двигаясь индуктивно и рассматривая более частные случаи когнитивных систем – языка, рынка, парадигмы, эпистемы.

Язык и речь

Как известно, «языком (la langue) Соссюр называл общий для всех говорящих набор средств, используемых при построении фраз на данном языке; речью (la parole) — конкретные высказывания индивидуальных носителей языка»². Вот слова из «Курса общей лингвистики»:

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык - только определенная часть, правда, важнейшая речевой деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны - совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики, физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего единого. Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для классификации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в такую область, которая иначе разграничена быть не может.

Мысль Соссюра впоследствии переформулировали и комментировали многочисленные последователя. Вот, например, как писал об этом Ролан Барт³:

Язык – это институция, абстрактный комплекс правил; речь – сиюминутная часть этой институции, которую индивид берет из нее и актуализирует ради нужд коммуникации; язык выделяется из массы произносимых слов, но вместе с тем каждое слово речи само черпается из языка; в истории это диалектика структуры и события, а в теории коммуникации – диалектика кода и сообщения.

Итак, язык существует только как потенциально возможное поведение, однако он обладает свойством целостности и поэтому может изучаться «в синхронии», т.е. в виде «среза» в каждый данный момент времени. Поток речи актуально развертывается «в диахронии» и может непосредственно наблюдаться и фиксироваться.

Информационные сети

Вернемся снова к истории про детали для швейной машинки, из которых получается пулемет. Используя эту метафору, мы сказали, что задача этой книги – выявить те элементарные единицы, те детали «конструктора», из которых строится человеческое поведение. Получается, что мы занимаемся анализом языка человеческого поведения, языка взаимодействий?

Действительно, предположим, что человек едет на автомобиле. Он поворачивает руль направо или налево, тормозит или ускоряется, читает знаки дорожного движения. Все эти действия можно рассматривать как высказывания в некотором обобщенном языке, как своего рода «текст».

Но дело в том, что так происходит не всегда. Многие факты в человеческом поведении неудобно описывать в терминах «языка взаимодействий». Приведу пример. Время от времени ко мне домой приходят в гости друзья детства, с которыми я ходил в детский сад. В течение невероятно многих лет мы собираемся и пьем чай, и сейчас все абсолютно точно знают, кто где сидит за столом. Но никто никогда об этом не договаривался, а, может быть, и не задумывался. Это определилось в результате множества мелких жестов и движений.

Еще один пример. В середине 1990-х годов я занимался изданием справочников о том, как функционируют различные институты зарождавшейся тогда рыночной экономики в России. Среди прочего возникла мысль описать, как работает государственное статистическое ведомство, которое тогда называлось, кажется, Госкомстат. Оказалось, что эта задача очень трудная. Госкомстат не производил информацию, основываясь на каких-то правилах, инструкциях и формулах. Впечатление было такое, что сотрудники Госкомстата просто жили внутри него как в какой-то своеобразной «деревне», и публикуемая Госкомстатом статистика была «продуктом жизнедеятельности» этой деревни. «Маша! – звонит какая-нибудь Даша из Госкомстата коллеге в соседнюю комнату – зайди, пожалуйста. У меня тут надои по Вологодской области что-то не бьются». Маша заходит, и выясняется, что «на надоях у нас сидит Иван Вольдемарович, а у него сын заболел, да и вообще – те цифры, которые он дает, нужно всегда корректировать процентов на 20».

Аналогичные ситуации встречаются так же часто, как и примеры поведенческих «языков». Предположим - пишут в своей известной статье Энди Кларк и Аннетт Кармилофф-Смит⁴ - что большой банк, имеющий много отделений в Лондоне, в течении многих лет создал систему оценки надежности заемщиков, которая функционирует подобно тому, как и наш Госкомстат. Эта система может быть весьма эффективной, хотя суть ее может состоять в том, что банк собрал огромную базу почтовых адресов и расклассифицировал эти адреса (скажем, с помощью кластерного анализа) на различные категории, т.е. он умеет отличать «хорошие адреса» от «плохих», и соответственно принимать решения о выдаче кредитов. Можно ли считать эту базу адресов и эту классификацию знанием о том, как нужно выдавать кредиты? Видимо, можно – но с той оговоркой, что это знание неотделимо от самой банковской сети.

Все такие примеры показывают, что понятие когнитивной среды не сводится к языкам и знаковым системам. Поэтому мы будем иметь дело также с информационными сетями. Такие механизмы привлекают интерес исследователей в разных науках. В экономике и социальных науках это управленческие иерархии и горизонтальные сети социальных связей, в нейробиологии и когнитивной науке – нейронные сети. Полученные результаты разных исследований могут быть взаимно полезны. Один из этих результатов – то, что информация в сетях накапливается не локально, а распределяется по всей системе, т.е. имеет голографический характер.

Фотография и голограмма

В этой книге мы постоянно будем упоминать голографический способ представления информации, противопоставляя его обычной фотографии. Напомним поэтому, что голограмма обладает двумя важнейшими свойствами. Во-первых, каждая ее часть содержит информацию обо всем изображаемом объекте. Поэтому если, например, фотопленку, на которой голографическим способом изображен какой-то предмет, разрезать на несколько кусков, то каждый из этих кусков будет давать изображение всего предмета, хотя и менее четкое.

Второе свойство голограммы – это то, что в результате получается изображение, которое будет не плоским, а объемным, и которое можно видеть в трехмерном пространстве. [Вот как, например, выглядят две фотографии одной и той же голограммы, сделанные из двух разных точек: Рис. 1. Фотографии одной и той же голограммы, сделанные из разных точек^5]

Инерция или логика поведения?

Мы говорили о том, что, несмотря на попытки строить новые институты, элементарные единицы поведения при этом остаются прежними. Эта проблема давно известна и периодически обсуждается, но обычно она рассматривается в терминах «инерции»: речь ведут о консерватизме, традициях, привычках и т.п. Между тем нужно четко понимать, что дело тут не в «тяжелом наследии прошлого», а говорить нужно, скорее, об устойчивости системы. Приезжая в Англию, русский человек вполне способен ездить не по правой, а по левой стороне дороги. То есть дело не в том, что мы привыкли вести себя определенным образом и наш консерватизм-традиционализм не дает нам перестроиться. Переезжая за границу и встраиваясь в другую поведенческую среду, мы вполне способны приспособиться, хотя, возможно, и испытываем дискомфорт. Суть же в том, что, играя в шашки, нельзя делать ходы, как если бы ты играл в поддавки. Иначе говоря, мы ведем себя определенным образом потому, что наше поведение есть часть некоторой внеличностной системы, имеющей свою логику.

Как было сказано, эта книга написана со структуралистских позиций, то есть мы будем исходить из того, что конкретные факты человеческой жизни могут быть поняты, если рассматривать их в системе – структуре - их взаимных отношений. Говорят, что такие структуры представляют собой априори (здесь это существительное), для человеческих поступков, мыслей, восприятий и чувств, создают для них формы, делают их возможными⁶.

Распределенное знание или когнитивная среда?

Когнитивная среда включает знание, которое находится в головах отдельных людей. Начиная, по крайней мере, с Адама Смита, экономисты подчеркивали значение специализации, разделения труда и распределения знания. Нельзя сказать, что эта тема попала в центр их исследований⁷, но тем не менее ключевое значение этого факта было отмечено⁸. Вводя свое понятие распределенного знания, Фридрих Хайек именно из него выводил принципиальную неэффективность централизованных общественных систем. Раз совокупное знание столь велико, что только различные его частицы могут находиться в головах отдельных людей, а объединить их нереально, то общество может нормально существовать только в виде децентрализованной системы.

В сущности, идея распределенного знания – исходная для всей этой книги, но я думаю, что в анализе здесь пройдена пока только половина пути. Обычно в основе рассуждений здесь лежит то, что Шумпетер назвал методологическиминдивидуализмом, то есть признание в качестве исходного принципа того факта, что в конце концов всё знание распределено между отдельными людьми. Мы не будем это обсуждать, но будем считать, что совокупное знание отнюдь не сводится к суммарному знанию людей, и что не меньшую роль играет и структура их взаимодействий.

Этот другой аспект иногда обозначают как институциональное поведение. Он связан с тем, что поведение человека определяется не только его уникальными знаниями, индивидуальными особенностями и состоянием в каждый данный момент. Мотивы человека, его видение ситуации и его намерения в значительной степени сформированы на внеличностном, коллективном уровне. Знаменитое определение Джона Коммонса говорит⁹:

Если мы пытаемся найти общее обстоятельство, характерное для всякого поведения, известного как институциональное, то мы можем определить институт как коллективное действие, контролирующее, освобождающее и расширяющее индивидуальное действие.

Коллективное действие охватывает весь спектр, начиная от неорганизованного обычая и вплоть до многочисленных организованных единиц таких как семья, корпорация, деловая ассоциация, профсоюз, резервная система, государство. Принцип, характерный для всех них – это бόльшая или меньшая степень контроля, освобождения и расширения индивидуального действия коллективным действием.

Мышление институционалистов (особенно так называемых «старых» - Веблена и Коммонса) также лежит в основе развиваемого в этой книге когнитивного подхода. Но здесь мы попытаемся проанализировать не только внешние формы «коллективного контроля» (будь то формально-правовые или традиционные), а и более общие структуры внеличностной организации.

Отправной точкой для нас будет язык, с которым имеют много общего другие знаковые системы. Мы постараемся убедиться, что сюда относится и многие институциональные механизмы. В то же время мы увидим, что существуют другие когнитивные среды, не имеющие знаковой природы.

Когнитивная среда и общественное устройство

Когнитивный аспект в обществоведении проработан недостаточно. Можно найти сколько угодно рассуждений о справедливости и несправедливости распределения собственности, эффективности и неэффективности этого распределения и т.д., но не о том, что же конкретно имеют в виду даже в простейшем случае, когда говорят, что данная вещь кому-то принадлежит. Разумеется, содержание таких концепций рассматривается в юриспруденции, однако за пределами этой науки остается всё, что принято обозначать расплывчатым термином «неформальные отношения». Кроме того, задача изучения права как механизма знания только еще поставлена, но исследована совсем мало.

Внеличностная система – это неизбежно система коммуникации. Когнитивная среда задает основу, на которой строится общественный порядок. Он может формулироваться в терминах законов и прав, а может существовать как система личных отношений. Вероятно, можно сказать, что в основном общественный порядок представляет собой надстройку над когнитивной средой. Однако вряд ли целесообразно относить к когнитивной среде все подсистемы общественного порядка (например, отношения власти). [Поэтому отношение этих понятий можно условно изобразить следующим образом: Рис. 2. Когнитивная среда и общественный порядок]

Примеры когнитивных сред

Не только язык, но и другие когнитивные среды были предметом анализа в различных отраслях обществоведения. Я изложу здесь некоторые результаты, которые могут еще дальше прояснить наше понимание когнитивных сред.

Рынок – это способ организации обменных отношений; кроме того, это еще и информационный механизм, т.е. когнитивная среда. Этот способ – не единственно возможный. В СССР и других экономиках советского типа обменные отношения были формально организованы на плановой основе, но в реальности это была достаточно децентрализованная система – «административный рынок».

Понятия парадигмы Куна и эпистемы Фуко являются – особенно первое - наиболее близкими аналогами для общей идеи когнитивной среды. Может возникнуть даже вопрос – зачем здесь понадобилось что-то дополнительное, и не достаточно ли было бы ими воспользоваться. Всё же я считаю, что Томас Кун ввел понятие парадигмы исключительно удачно, именно как конкретный, реально созданный образец, который порождает некоторое направление деятельности. Не хотелось бы «размывать» его излишними обобщениями. Понятие эпистемы подчеркивает иерархический характер организации когнитивных сред и в этом смысле тоже универсально. Однако в работах самого Фуко оно имеет более конкретное употребление.

Классический рынок

Вот как описывает рынок Бертин Мартенс в своей книге «Когнитивные механизмы экономического развития и институциональных изменений»¹⁰:

Рынок есть инструмент информационного обмена в обществе, и этот механизм неразрывно связан с институциональным устройством, вместе с которым они образуют единое целое. Действие этих механизмов определяется способом использования ограниченных информационных возможностей человека. Человек не может знать всё, и это главная проблема, главный фактор, который определяет и экономическое, и институциональное развитие. Однако люди могут распределить знание посредством специализации, и тогда они – все в совокупности - могут знать больше.

Если люди специализируются, то возникает необходимость обмениваться знанием. Существуют разные способы передачи знания. Во-первых, это можно делать путем подражания. Однако очевидно, что не всякое знание можно передать таким образом.

Второй способ - это язык: свое знание можно пересказать. Если я знаю, как сделать автомобиль, то я могу это рассказать. Но тогда я должен передать чудовищный объем информации – начиная с того, как добывать руду и выплавлять металл, и вплоть до изготовления последнего болта.

Поэтому самый эффективный способ передачи информации – это передача овеществленной информации, то есть рынок. Если я знаю, как сделать автомобиль, то я его могу изготовить и передать другому человеку. Информационная пропускная способность людей в этом случае используется наиболее экономным образом.

В то же время специализация порождает проблемы координации: если я знаю, как сделать автомобиль, и продаю его человеку, который этого не знает, то я могу его обмануть.

Что мешает людям бесконечно специализироваться? Это транзакционные издержки. Их можно разделить на транзакционные издержки ex ante - затраты на поиск информации и заключение договора, и транзакционные издержки ex post – остаточную неопределенность и моральный риск. Для того, чтобы уменьшить проблемы координации, существуют институты. Это, по Мартенсу, «придуманные людьми ограничения на поведение людей» или, подробнее, системы реакций на действия людей, которые направлены на перераспределение затрат и выгод от этих действий таким образом, что получаемый результат не совпадает с первоначальным (или естественным) результатом (каким он был бы при отсутствии социального вмешательства). Институты - это механизм насилия, принуждения, и поэтому он зависит от технологии принуждения. Поэтому, говорит Мартенс, глубина специализации и разделения труда зависит от наличных технологий принуждения.

Описанный таким образом рынок представляет собой систему, которая имеет достаточно сложную природу.

Во-первых, рыночный механизм включает специальный язык и средства коммуникации, с помощью которых обсуждаются потребности людей и формируется спрос.

Вторая подсистема, производство (под которым мы здесь будем понимать все операции, включая логистику и сбыт) занимается изготовлением вещей или предоставлением услуг, соответствующих этому спросу.

Наконец, третьей подсистемой оказывается институциональный механизм, а именно те процедуры, которые используются для того, чтобы товар или услуга обеспечивали свое предназначение.

Административный рынок, экономика торга, экономика согласований

В начале 1980-х годов советскими учеными была прочитана книга Яноша Корнаи «Экономика дефицита»¹¹, которая познакомила их с неожиданной идеей о возможности существования децентрализованных (неплановых, некомандных) экономических систем, которые в то же время не имеют ничего общего с классическим рынком. На модельном уровне Корнаи показал, что такие системы могут даже совсем не использовать деньги и денежные параметры, и в то же время быть полностью основанными на горизонтальных отношениях предприятий между собой и с потребителями.

Экономические картины, нарисованные в «Экономике дефицита» и других работах, в первую очередь тогдашних венгерских экономистов, отражали реальности реформированных восточноевропейских экономик периода «социализма с человеческим лицом», где уже существовали элементы экономической независимости, хотя общий контроль и осуществлялся в плановом порядке.

Примерно в то же время – отчасти под влиянием из-за рубежа, отчасти на основе собственных наблюдений за совершенно различными социально-экономическими объектами (от Госплана СССР до сельского района на Алтае) - возникло представление о том, что и в нашей стране фактически имеет место значительная децентрализация в принятии экономических решений. Свобода принятия управленческих решений, необходимая для организации планового воздействия сверху вниз, у органов управления чаще всего отсутствовала, и эти органы выступали в значительной степени как простые трансляторы информации о потребностях предприятий. Поэтому традиционные представления об управляемости советской экономики были на самом деле проявлениями «планового» или «личностного фетишизма», совершенно аналогичного товарному фетишизму рынка. Таким образом, в середине 1980-х годов был сформулирован тезис о том, что тогдашняя советская экономическая система представляла собой не командную экономику, а «экономику согласований», «экономику торга» или «административный рынок» ¹².

Для анализа «экономики согласований» оказалось удобным использовать не новое понятие дефицита, введенное Корнаи, а традиционный профессиональный инструментарий в виде кривых спроса и предложения. А именно, непосредственные горизонтальные взаимодействия предприятий (как при настоящем рынке) заменяются в такой системе двумя типами взаимодействий между пред­приятиями и органам управления: (1) орган управления требует обеспечить вы­пускопределенного количества продукции, обещая некоторый объем ресурсов (2) предприятие требует предоставить ему ресурсы, обещая достичь соответствующего выпуска. Таким образом, в определенной степени орган управления просто пассивно обслуживает горизонтальные отношения (обмены) между предприятиями. В то же время в какой-то степени он и сам является независимым игроком, который торгуется с предприятиями за свои интересы.

Иными словами, теория «административного рынка», в сущности, посмотрела на управленческие иерархии не как на целостные субъекты принятия осознанных решений, а как на разновидность институциональной инфраструктуры. В настоящей рыночной системе роль такой инфраструктуры играет правовая система, которая включает как юридический понятийный аппарат вместе с набором правил использования этих понятий, так и механизм принуждения, призванный обеспечивать выполнение обязательств. Любое данное юридическое лицо может в правовых терминах сформулировать свое предложение к другому юридическому лицу и затем вступить с ним в договорные отношения. Потоки формируемых таким образом взаимодействий и представляют собой динамику рынка.

В системе «административного рынка» - говоря в первом приближении - вместо отношений собственности мы имеем отношения подчинения, а вместо прав – обязанности. Тем не менее, это также позволяет организовывать и координировать потоки взаимодействий, сформулированные именно таким образом.

В экономическом анализе такой взгляд на советскую экономику создавал новые возможности для перехода от традиционно преобладавшего прескриптивного подхода к эволюционному, дескриптивному и эмпирическому. Наше общество и экономику уже можно было не рассматривать как сконструированные и конструируемые органами власти (или впоследствии «реформаторами»), а скорее как спонтанно развивающиеся по своим внутренним законам – хотя и при соучастии сознательно действующих его членов. В частности в ходе реформ 1990-х годов произошла монетизация экономики, а затем и значительное развитие в ней действительно рыночных отношений. Тем не менее, и сегодня наше общество относится скорее к системам типа «административного рынка». При этом инфраструктурой, обеспечивающей элементарные взаимодействия индивидов (людей и/или организаций) между собой, являются сети – как иерархические, так и горизонтальные.

Парадигма

Замечательная работа Томаса Куна «Структура научных революций»¹³ посвящена закономерностям изменения когнитивных сред. Конкретно в ней идет речь о науке, однако ее значение намного шире. Легко видеть, что выявленные Куном закономерности свойственны самым различным средам почти независимо от их устройства.

Введенное Куном понятие парадигмы характеризует состояние когнитивной среды в некоторой данной науке на определенном этапе ее развития. Это этап зрелой науки, когда все исследователи в данной области разделяют одну и ту же картину мира, они примерно одинаково понимают, какие задачи заслуживают внимания и как они могут быть решены. На допарадигмальном этапе такая ясность еще не достигнута, а в период кризиса существующая парадигма перестает казаться удовлетворительной. Кризис заканчивается научной революцией, означающей победу новой парадигмы.

Кун начинает книгу с нескольких замечаний о роли истории в понимании науки. С одной стороны, взгляд на науку как на процесс, развертывающийся во времени, очень важен. С другой – понимание науки как кумулятивного процесса, как монотонного накопления фактов и теорий вызывает всё больше сомнений:

Если науку рассматривать как совокупность фактов, теорий и методов, собранных в находящихся в обращении учебниках, то в таком случае ученые — это люди, которые более или менее успешно вносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при таком подходе — это постепенный процесс, в котором факты, теории и методы слагаются во все возрастающий запас достижений, представляющий собой научную методологию и знание. … Однако в последние годы некоторым историкам науки становится все более и более трудным выполнять те функции, которые им предписывает концепция развития науки через накопление. … чем дальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бывает ответить на некоторые вопросы, например о том, когда был открыт кислород или кто первый обнаружил сохранение энергии. Постепенно у некоторых из них усиливается подозрение, что такие вопросы просто неверно сформулированы и развитие науки — это, возможно, вовсе не простое накопление отдельных открытий и изобретений. В то же время этим историкам все труднее становится отличать “научное” содержание прошлых наблюдений и убеждений от того, что их предшественники с готовностью называли “ошибкой” и “предрассудком”.

Для того, чтобы выработать новый взгляд на содержание научной деятельности. Кун вводит понятие нормальной науки и парадигмы:

В данном очерке термин «нормальная наука» означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений — достижений, которые в течение некоторого времени признаются определенным научным сообществом как основа для его дальнейшей практической деятельности. В наши дни такие достижения излагаются, хотя и редко в их первоначальной форме, учебниками — элементарными или повышенного типа. Эти учебники разъясняют сущность принятой теории, иллюстрируют многие или все ее удачные применения и сравнивают эти применения с типичными наблюдениями и экспериментами. До того как подобные учебники стали общераспространенными, что произошло в начале XIX столетия (а для вновь формирующихся наук даже позднее), аналогичную функцию выполняли знаменитые классические труды ученых: “Физика” Аристотеля, “Альмагест” Птолемея, “Начала” и “Оптика” Ньютона, “Электричество” Франклина, “Химия” Лавуазье, “Геология” Лайеля и многие другие. Долгое время они неявно определяли правомерность проблем и методов исследования каждой области науки для последующих поколений ученых. Это было возможно благодаря двум существенным особенностям этих трудов. Их создание было в достаточной мере беспрецедентным, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований. В то же время они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида.

Достижения, обладающие двумя этими характеристиками, я буду называть далее “парадигмами”, термином, тесно связанным с понятием “нормальной науки”. Вводя этот термин, я имел в виду, что некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований — примеры, которые включают закон, теорию, их практическое применение и необходимое оборудование, — все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. Таковы традиции, которые историки науки описывают под рубриками “астрономия Птолемея (или Коперника)”, “аристотелевская (или ньютонианская) динамика”, “корпускулярная (или волновая) оптика” и так далее. Изучение парадигм, в том числе парадигм гораздо более специализированных, чем названные мною здесь в целях иллюстрации, является тем, что главным образом и подготавливает студента к членству в том или ином научном сообществе. Поскольку он присоединяется таким образом к людям, которые изучали основы их научной области на тех же самых конкретных моделях, его последующая практика в научном исследовании не часто будет обнаруживать резкое расхождение с фундаментальными принципами. Ученые, научная деятельность которых строится на основе одинаковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандарты научной практики. Эта общность установок и видимая согласованность, которую они обеспечивают, представляют собой предпосылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемственности в традиции того или иного направления исследования…

Возникновение новой парадигмы приводит к полной реорганизации данной науки – и в мировоззренческом, и в практическом смысле:

Когда в развитии естественной науки отдельный ученый или группа исследователей впервые создают синтетическую теорию, способную привлечь большинство представителей следующего поколения исследователей, прежние школы постепенно исчезают. Исчезновение этих школ частично обусловлено обращением их членов к новой парадигме. Но всегда остаются ученые, верные той или иной устаревшей точке зрения. Они просто выпадают из дальнейших совокупных действий представителей их профессии, которые с этого времени игнорируют все их усилия.

Новая парадигма предполагает и новое, более четкое определение области исследования… В науке … с первым принятием парадигмы связаны создание специальных журналов, организация научных обществ, требования о выделении специального курса в академическом образовании. …

Более четкое определение научной группы имеет и другие последствия. Когда отдельный ученый может принять парадигму без доказательства, ему не приходится в своей работе перестраивать всю область заново, начиная с исходных принципов, и оправдывать введение каждого нового понятия. Это можно предоставить авторам учебников. Однако при наличии учебника творчески мыслящий ученый может начать свое исследование там, где оно остановилось, и, таким образом, сосредоточиться исключительно на самых тонких и эзотерических явлениях природы, которые интересуют его группу…

Кун пользуется словом «парадигма» в двух смыслах: для обозначения парадигмального исследования, которое задает образец, и для обозначения определенного направления науки, порожденного этим парадигмальным исследованием. Парадигма как направление – это, на языке нашей книги, как раз и есть когнитивная среда. Она в данном случае не задана явно и окончательно; можно сказать, что она разворачивается в результате деятельности всех участников:

Если парадигма (парадигмальное исследование – В.Ш.) представляет собой работу, которая сделана однажды и для всех, то спрашивается, какие проблемы она оставляет для последующего решения данной группе?... (Но) в науке… парадигма редко является объектом копирования. Вместо этого, подобно принятому судом решению в рамках общего закона, она представляет собой объект для дальнейшей разработки и конкретизации в новых или более трудных условиях.

Чтобы увидеть, как это оказывается возможным, нам следует представить, насколько ограниченной и по охвату и по точности может быть иногда парадигма в момент своего появления. Парадигмы приобретают свой статус потому, что их использование приводит к успеху скорее, чем применение конкурирующих с ними способов решения некоторых проблем, которые исследовательская группа признает в качестве наиболее остро стоящих. Однако успех измеряется не полной удачей в решении одной проблемы и не значительной продуктивностью в решении большого числа проблем. Успех парадигмы… вначале представляет собой в основном открывающуюся перспективу успеха в решении ряда проблем особого рода. Заранее неизвестно исчерпывающе, каковы будут эти проблемы. Нормальная наука состоит в реализации этой перспективы по мере расширения частично намеченного в рамках парадигмы знания о фактах. Реализация указанной перспективы достигается также благодаря все более широкому сопоставлению этих фактов с предсказаниями на основе парадигмы и благодаря дальнейшей разработке самой парадигмы.

Немногие из тех, кто фактически не принадлежит к числу исследователей в русле зрелой науки, осознают, как много будничной работы такого рода осуществляется в рамках парадигмы или какой привлекательной может оказаться такая работа. А это следовало бы понимать. Именно наведением порядка занято большинство ученых в ходе их научной деятельности. Вот это и составляет то, что я называю здесь нормальной наукой. При ближайшем рассмотрении этой деятельности (в историческом контексте или в современной лаборатории) создается впечатление, будто бы природу пытаются “втиснуть” в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Цель нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает.

Таким образом, говорит Кун, нормальная наука – это решение головоломок:

Возможно, что самая удивительная особенность проблем нормальной науки, с которой мы только что столкнулись, состоит в том, что они в очень малой степени ориентированы на крупные открытия, будь то открытие новых фактов или создание новой теории… Завершение проблемы нормального исследования — разработка нового способа предсказания, а она требует решения всевозможных сложных инструментальных, концептуальных и математических задач-головоломок.  

Ученый, работающий в системе «нормальной науки», обычно даже не задумывается над ее основаниями. Мы имеем здесь прекрасный пример внеличностной организации знания:

Ученые исходят в своей работе из моделей, усвоенных в процессе обучения и из последующего изложения их в литературе, часто не зная и не испытывая никакой потребности знать, какие характеристики придали этим моделям статус парадигм научного сообщества. Благодаря этому ученые не нуждаются ни в какой полной системе правил… Ученые … никогда не заучивают понятия, законы и теории абстрактно и не считают это самоцелью. Вместо этого все эти интеллектуальные средства познания с самого начала сливаются в некотором ранее сложившемся исторически и в процессе обучения единстве, которое позволяет обнаружить их в процессе их применения. Новую теорию всегда объявляют вместе с ее применениями к некоторому конкретному разряду природных явлений. … Приложения не являются просто украшением теории и не выполняют только документальную роль. Напротив, процесс ознакомления с теорией зависит от изучения приложений, включая практику решения проблем как с карандашом и бумагой, так и с приборами в лаборатории…

Хотя многие ученые говорят уверенно и легко о собственных индивидуальных гипотезах, которые лежат в основе того или иного конкретного участка научного исследования, они характеризуют утвердившийся базис их области исследования, ее правомерные проблемы и методы лишь немногим лучше любого дилетанта. О том, что они вообще усвоили этот базис, свидетельствует главным образом их умение добиваться успеха в исследовании.

Ученый, работающий в рамках нормальной науки, развивает парадигму в ее деталях, и решает все новые возникающие задачи. При этом сама парадигма (как когнитивная среда) тоже постоянно эволюционирует и развивается:

Нормальная наука, деятельность по решению головоломок…, представляет собой в высшей степени кумулятивное предприятие, необычайно успешное в достижении своей цели, то есть в постоянном расширении пределов научного знания и в его уточнении. Во всех этих аспектах она весьма точно соответствует наиболее распространенному представлению о научной работе.

Открытие начинается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки. Это приводит затем к более или менее расширенному исследованию области аномалии. И этот процесс завершается только тогда, когда парадигмальная теория приспосабливается к новым обстоятельствам таким образом, что аномалии сами становятся ожидаемыми…

Время от времени, однако, ученым встречаются «аномалии», которые не удается объяснить в рамках данной парадигмы. Появление все большего числа аномалий означает кризис в науке. Он стимулирует появление новых теорий. Можно сказать, что ученые лихорадочно пытаются залатать пробоины на своем судне:

Нормальная наука может и должна беспрестанно стремиться к приведению теории и факта в полное соответствие, а такая деятельность легко может рассматриваться как проверка или как поиски подтверждения или опровержения. … Если оказывается, что достигнуть решения невозможно, то это дискредитирует только ученого, но не теорию. Здесь еще более справедлива … пословица: “Плох тот плотник, который в своих неудачах винит инструменты”.

… если проблема не поддается решению, то последующие атаки на нее будут содержать более или менее значительные доработки парадигмы. … Вследствие этого умножения расходящихся между собой разработок парадигмы (которые все чаще и чаще оказываются приспособлениями adhoc) неопределенность правил нормальной науки имеет тенденцию к возрастанию. Хотя парадигма все еще сохраняется, мало исследователей полностью согласны друг с другом по вопросу о том, что она собой представляет. Даже те решения проблем, которые прежде представлялись привычными, подвергаются теперь сомнению….

В науке возрастает разнообразие подходов и одновременно уменьшается степень взаимопонимания ученых. Однако до поры до времени это не приводит к смене парадигмы:

Частичный ответ, столь же очевидный, сколь и важный, можно получить, рассмотрев сначала то, чего ученые никогда не делают, сталкиваясь даже с сильными и продолжительными аномалиями. Хотя они могут с этого момента постепенно терять доверие к прежним теориям и затем задумываться об альтернативах для выхода из кризиса, тем не менее они никогда не отказываются легко от парадигмы, которая ввергла их в кризис. Иными словами, они не рассматривают аномалии как контрпримеры, хотя в словаре философии науки они являются именно таковыми… (Д)остигнув однажды статуса парадигмы, научная теория объявляется недействительной только в том случае, если альтернативный вариант пригоден к тому, чтобы занять ее место. Нет еще ни одного процесса, раскрытого изучением истории научного развития, который в целом напоминал бы методологический стереотип опровержения теории посредством ее прямого сопоставления с природой. … Решение отказаться от парадигмы всегда одновременно есть решение принять другую парадигму, а приговор, приводящий к такому решению, включает как сопоставление обеих парадигм с природой, так и сравнение парадигм друг с другом.

Часто новая парадигма возникает, по крайней мере в зародыше, до того, как кризис зашел слишком далеко или был явно осознан…. Однако в других случаях (например, теорий Коперника, Эйнштейна и современной теории атома) проходит значительное время между первым осознанием крушения старой и возникновением новой парадигмы. [Рис. 3. Ваза Рубина¹⁴. Иллюстрация понятия гештальта (не из книги Куна): на рисунке можно видеть вазу или два лица.] 

Смена парадигм и научная революция происходит тогда, когда на фоне осознанного кризиса появляется спасительный новый взгляд на вещи. Научная революция – это полное изменение взгляда на мир:

Политические революции направлены на изменение политических институтов способами, которые эти институты сами по себе запрещают… (В)осприятие новой парадигмы часто вынуждает к переопределению основ соответствующей науки. Некоторые старые проблемы могут быть переданы в ведение другой пауки или объявлены совершенно “ненаучными”. … Традиция нормальной науки, которая возникает после научной революции, не только несовместима, но часто фактически и несоизмерима с традицией, существовавшей до нее… (В)ыясняется, что каждая парадигма более или менее удовлетворяет критериям, которые она определяет сама, но не удовлетворяет некоторым критериям, определяемым ее противниками. … (Т)ак как ни одна парадигма никогда не решает всех проблем, которые она определяет, и поскольку ни одна из двух парадигм не оставляет нерешенными одни и те же проблемы, постольку обсуждение парадигмы всегда включает вопрос: какие проблемы более важны для решения? Наподобие сходного вопроса относительно конкурирующих стандартов, этот вопрос о ценностях может получить ответ только на основе критерия, который лежит всецело вне сферы нормальной науки, и именно это обращение к внешним критериям с большой очевидностью делает обсуждение парадигм революционным.

Рассматривая результаты прошлых исследований с позиций современной историографии, историк науки может поддаться искушению и сказать, что, когда парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир. Увлекаемые новой парадигмой ученые получают новые средства исследования и изучают новые области. Но важнее всего то, что в период революций ученые видят новое и получают иные результаты даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в областях, которые они исследовали до этого. Это выглядит так, как если бы профессиональное сообщество было перенесено в один момент на другую планету, где многие объекты им незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете.

При этом нельзя с точностью сказать, что этот новый взгляд на мир во всех отношениях лучше прежнего. Именно это обстоятельство делает момент смены парадигм столь драматичным:

Приобретает большой смысл вопрос, какая из двух существующих и конкурирующих теорий соответствует фактам лучше…. Однако такая формулировка делает задачу выбора между парадигмами по видимости более легкой и привычной, чем она есть на самом деле. Если бы существовал только один ряд научных проблем, только один мир, внутри которого необходимо их решение, и только один ряд стандартов для их решения, то конкуренция парадигм могла бы регулироваться более или менее установленным порядком с помощью некоторого процесса, подобного подсчету числа проблем, решаемых каждой. Но фактически эти условия никогда не встречаются полностью. Сторонники конкурирующих парадигм всегда преследуют, по крайней мере отчасти, разные цели. Ни одна спорящая сторона не будет соглашаться со всеми неэмпирическими допущениями, которые другая сторона считает необходимыми для того, чтобы доказать свою правоту. … Хотя каждая может надеяться приобщить другую к своему способу видения науки и ее проблем, ни одна не может рассчитывать на доказательство своей правоты. Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, которая может быть разрешена с помощью доводов. … Неизбежным результатом является то, что мы должны назвать … недопониманием между двумя конкурирующими школами…. Дальше возникает вопрос, как ученые убеждаются в необходимости осуществить такую переориентацию. Частично ответ состоит в том, что очень часто они вовсе не убеждаются в этом…. Макс Планк, описывая свою собственную карьеру в “Научной автобиографии”, с грустью замечал, что “новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что ее оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней”.

После того, как научная революция произошла, становится невозможно представить себе, как мир выглядел до нее. Кун говорит, что научные революции неразличимы:

(У)чебники, будучи педагогическим средством для увековечения нормальной науки, должны переписываться целиком или частично всякий раз, когда язык, структура проблем или стандарты нормальной науки изменяются после каждой научной революции. И как только эта процедура перекраивания учебников завершается, она неизбежно маскирует не только роль, но даже существование революций, благодаря которым они увидели свет. Если человек сам не испытал в своей жизни революционного изменения научного знания, то его историческое понимание, будь он ученым или непрофессиональным читателем учебной литературы, распространяется только на итог самой последней революции, разразившейся в данной научной дисциплине…. Частью вследствие отбора материала, а частью вследствие его искажения ученые прошлого безоговорочно изображаются как ученые, работавшие над тем же самым кругом постоянных проблем и с тем же самым набором канонов, за которыми последняя революция в научной теории и методе закрепила прерогативы научности. Не удивительно, что учебники и историческая традиция, которую они содержат, должны переписываться заново после каждой научной революции. И не удивительно, что, как только они переписываются, наука в новом изложении каждый раз приобретает в значительной степени внешние признаки кумулятивности.

Легко видеть, что модель развития науки, предложенная Куном, следует эволюционной логике. Это говорит и он сам:

Процесс, описанный … как разрешение революций, представляет собой отбор посредством конфликта внутри научного сообщества наиболее пригодного способа будущей научной деятельности. Чистым результатом осуществления такого революционного отбора, определенным периодами нормального исследования, является удивительно приспособленный набор инструментов, который мы называем современным научным знанием. Последовательные стадии в этом процессе развития знаменуются возрастанием конкретности и специализации.

Также следует обратить внимание и на связь его теории с принципом верификации и попперовской концепцией фальсификации:

При ближайшем рассмотрении (обнаруживаются) … значительные параллели с двумя наиболее популярными современными философскими теориями верификации. Многих … трудностей можно избежать, признав, что обе эти преобладающие и противоположные друг другу точки зрения на логику обоснования научного исследования пытаются свести два совершенно различных процесса в один. Попперовский аномальный опыт важен для науки потому, что он выявляет конкурирующие модели парадигм по отношению к существующей парадигме. Но фальсификация, хотя она, безусловно, и имеет место, не происходит вместе с возникновением или просто по причине возникновения аномального или фальсифицирующего примера. Напротив, вслед за этим развертывается самостоятельный процесс, который может быть в равной степени назван верификацией, поскольку он состоит в триумфальном шествии новой парадигмы по развалинам старой.

Эпистема

Можно сказать, что Фуко в своих работах тоже анализировал различные когнитивные среды. Ракурс, который его при этом интересовал, варьировал; тем не менее можно сказать, что круг вопросов сохранялся примерно таким, как Фуко обозначил в книге «Слова и вещи»¹⁵. Фуко сначала говорит о двух типах исследований. К первому относится исследование вещей, для которого используется некоторый уже заданный инструментарий слов (понятий, представлений и т.п.). Второй тип исследований – выяснение причин, почему сами «слова» упорядочены именно таким образом:

Порядок -- это то, что задается в вещах как их внутренний закон, как скрытая сеть, согласно которой они соотносятся друг с другом, и одновременно то, что существует, лишь проходя сквозь призму взгляда, внимания, языка… Основополагающие коды любой культуры, управляющие ее языком, ее схемами восприятия,… ее ценностями, иерархией ее практик, сразу же определяют для каждого человека эмпирические порядки, с которыми он будет иметь дело и в которых будет ориентироваться. На противоположном конце мышления научные теории или философские интерпретации объясняют общие причины возникновения любого порядка, … а также основания, согласно которым установился именно данный порядок, а не какой-нибудь другой.

Свою задачу Фуко видит как нечто третье:

Но между этими столь удаленными друг от друга областями находится такая сфера, которая выполняет функцию посредника, не являясь при этом менее основополагающей: она менее четко очерчена, более непостижима и, пожалуй, менее доступна анализу.… между уже кодифицированным взглядом на вещи и рефлексивным познанием имеется промежуточная область,, раскрывающая порядок в самой его сути: именно здесь он обнаруживается, в зависимости от культур и эпох… эта "промежуточная" область, в той мере, в какой она раскрывает способы бытия порядка, может рассматриваться как наиболее основополагающая, то есть как предшествующая словам, восприятиям и жестам, предназначенным в этом случае для ее выражения с большей или меньшей точностью или успехом…; как более прочная, более архаичная, менее сомнительная и всегда более "истинная", чем теории, пытающиеся дать им ясную форму, всестороннее применение или философскую мотивировку.

Его интересуют «исторические априори, которые создают основу знания и его дискурсов и таким образом создают условия для их возможности в определенную эпоху»¹⁶, то есть, в сущности, фактическая структура когнитивных порядков и ее историческое развитие:

Итак, в каждой культуре между использованием того, что можно было бы назвать упорядочивающими кодами, и размышлениями о порядке располагается чистая практика порядка и его способов бытия.

Эти «исторические априори» он обозначил словом эпистема:

… здесь знания не будут рассматриваться в их развитии к объективности…; нам бы хотелось выявить эпистемологическое поле, эпистему, в которой познания, рассматриваемые вне всякого критерия их рациональной ценности или объективности их форм, утверждают свою позитивность и обнаруживают, таким образом, историю, являющуюся не историей их нарастающего совершенствования, а, скорее, историей условий их возможности; то, что должно выявиться в ходе изложения, это появляющиеся в пространстве знания конфигурации, обусловившие всевозможные формы эмпирического познания¹⁷.

Определяя жанр своих исследований, Фуко называл их «археологией знания». Подобно тому, как археолог вскрывает слои и под хазарской культурой находит проявления столь же целостной культуры скифов, «археолог знания» имеет дело со сменяющими друг друга эпистемами.

В западной культуре Нового времени Фуко находит три основные эпистемы, которые он называет ренессансной, классической и современной:

… это археологическое исследование обнаруживает два крупных разрыва в эпистеме западной культуры: во-первых, разрыв, знаменующий начало классической эпохи (около середины XVII века), а во-вторых, тот, которым в начале XIX века обозначается порог нашей современности. Порядок, на основе которого мы мыслим, имеет иной способ бытия, чем порядок, присущий классической эпохе. Если нам и может казаться, что происходит почти непрерывное движение европейского ratio, начиная с Возрождения и вплоть до наших дней; если мы и можем полагать, что более или менее улучшенная классификация Линнея в целом может сохранять какую-то значимость; что теория стоимости Кондильяка частично воспроизводится в маргинализме XIX века; что Кейнс прекрасно сознавал сходство своих анализов с анализами Кантильона; что направленность Всеобщей грамматики (выраженная у авторов Пор-Рояля или у Бозе) не слишком далека от нашей современной лингвистики, -- то, так или иначе, вся эта квазинепрерывность на уровне идей и тем, несомненно, оказывается исключительно поверхностным явлением; на археологическом же уровне выясняется, что система позитивностей изменилась во всем своем объеме на стыке XVIII и XIX веков. Дело не в предполагаемом прогрессе разума, а в том, что существенно изменился способ бытия вещей и порядка, который, распределяя их, предоставляет их знанию.

Различия между этими тремя эпистемами Фуко обсуждает в терминах соотношения слов и вещей.

Ренессансная эпистема, говорит Фуко, не различала слов и вещей, между текстом и фактом не видели разницы, к ним относились одинаково. Основным инструментом знания было понятие сходства. Всё могло быть похожим на что-то другое, и человек искал это сходство:

Именно (категория сходства) в значительной степени определяла толкование и интерпретацию текстов; организовывала игру символов, делая возможным познание вещей, видимых и невидимых, управляла искусством их представления. Мир замыкался на себе самом: земля повторяла небо, лица отражались в звездах, а трава скрывала в своих стеблях полезные для человека тайны. Живопись копировала пространство. И представление - будь то праздник или знание - выступало как повторение: театр жизни или зеркало мира - вот как именовался любой язык, вот как он возвещал о себе и утверждал свое право на самовыражение.

Затем, в XVII веке произошел мировоззренческий разрыв, и возникла новая эпистема. Мир слов отделился от мира вещей и стал теперь «прозрачным». Этот мир слов, язык, имеет свои закономерности, но слова ничего не значат сами по себе, они нужны только для того, чтобы говорить о вещах:

В начале XVII века, в тoт пеpиoд, кoтopый oшибoчнo или спpаведливo называют «баpoккo», мысль пеpестает двигаться в стихии схoдства. Отныне пoдoбие -- не фopма знания, а, скopее, пoвoд сoвеpшить oшибку, oпаснoсть, угpoжающая тoгда, кoгда плoхo oсвещеннoе пpoстpанствo смешений вешей не исследуется….

Пpи желании эту кoнфигуpацию мoжнo oбoзначить теpминoм «pациoнализм», мoжнo, если тoлькo в гoлoве нет ничегo, кpoме уже гoтoвых пoнятий, сказать, чтo XVII век знаменует сoбoй изчезнoвение былых суевеpных или магических взглядoв и вступление накoнец пpиpoды в научный пopядoк. Ho нужнo пoнять и пoпытаться pекoнстpуиpoвать именнo те изменения, кoтopые сделали иным самo знание, на тoм изначальнoм уpoвне, кoтopый делает вoзмoжными пoзнания и спoсoб бытия тoгo, чтo надлежит знать.

Эти изменения мoжнo pезюмиpoвать следующим oбpазoм. Пpежде всегo, анализ замещяет аналoгизиpующую иеpаpхию. В XVI веке пpедпoлагалась всеoхватывающая система сooтветствий (земля и небo, планеты и лицo, микpoкoсм и макpoкoсм), и каждoе oтдельнoе пoдoбие укладывалoсь внутpи этoгo oбщегo oтнoшения. Отныне же любoе схoдствo пoдчиняется испытанию сpавнением, тo есть oнo пpинимается лишь в тoм случае, если измеpение нашлo oбщую единицу, или, бoлее pадикальнo, - на oснoве пopядка тoждества и сеpии pазличий….

Суждения, и тoлькo суждения, сoставляют науку… Тoгда текст пеpестает вхoдить в сoстав знакoв и фopм истины; язык бoльше не является ни oднoй из фигуp миpа, ни oбoзначением вещей, кoтopoе oни несут из глубины векoв. Истина нахoдит свoе пpoявление и свoй знак в oчевиднoм и oтчетливoм вoспpиятии. Слoвам надлежит выpажать ее, если oни мoгут этo делать: oни бoльше не имеют пpава быть ее пpиметoй. Язык удаляется из сфеpы фopм бытия, чтoбы вступить в век свoей пpoзpачнoсти и нейтpальнoсти.

Этo oтнoшение к Пopядку в такoй же меpе существеннo для классическoй эпoхи, как для эпoхи Вoзpoждения -- oтнoшение к Истoлкoванию. И как истoлкoвание в XVI веке … былo, пo существу, пoзнанием пoдoбия, так и упopядoчивание пoсpедствoм знакoв пoлагает все эмпиpические знания как знания тoждества и pазличия. Hеoпpеделенный и oднoвpеменнo с этим замкнутый, целoстный и тавтoлoгический миp схoдства pаспался и как бы pаскpылся пoсpедине. Hа oднoм кpаю oбнаpуживаются знаки, ставшие инстpументами анализа, пpиметами тoждества и pазличия, пpинципами упopядoчивания, ключoм к сoзданию таксoнoмии; на дpугoм -- эмпиpическoе и еле улoвимoе схoдствo вещей… станoвится бескoнечным истoчникoм pасчленений и pаспpеделений. С oднoй стopoны -- всеoбщая теopия знакoв, pазделений и классификаций; с дpугoй -- пpoблема непoсpедственных схoдств, спoнтаннoгo движения вooбpажения, пoвтopений пpиpoды. Между ними pаспoлагаются нoвые знания, кoтopые нахoдят здесь для себя oткpытoе пpoстpанствo.

В конце XVIII века происходит новый разрыв и возникает современная эпистема. Вряд ли можно сказать, что Фуко говорит достаточно ясно, ее характеризуя. Принцип Порядка, говорит он, сменяется теперь принципом Истории:

… европейская культура изобретает такое глубинное измерение, в котором вопрос ставится уже не о тождествах, не об отличительных признаках, не об устойчивых таблицах со всеми возможными внутри них ходами, но о мощных скрытых силах, развившихся из их первозданного и недоступного ядра, о первоначале, о причинности, об истории...

Итак, - на новом этапе рассматриваемого события – знание в его позитивности меняет свою природу и форму. Было бы неправомерно – или по крайней мере недостаточно – приписывать этот сдвиг открытию дотоле неизвестных объектов (таких, например, как грамматическая система санскрита, как соотношение анатомической организации и органических функций в живом существе, как экономическое значение капитала). Было бы столь же неточно предполагать, будто всеобщая грамматика стала филологией, естественная история – биологией, а анализ богатства – политической экономией только благодаря тому, что все эти способы познания уточнили свои методы, ближе подошли к своим объектам, рационализировали свои понятия, выбрали более совершенные методы формализации, - короче говоря, будто они вышли из своей предыстории благодаря некоему самоанализу разума. На рубеже веков изменилось, подвергнувшись необратимому сдвигу, именно само знание как некий способ бытия, нераздельно предсуществующий и познающему объекту, и познаваемому объекту.

В чем же видит Фуко этот фундаментальный сдвиг? Он связан с новым положением человека в мире и в мышлении. Человек становится и мерой вещей, и вещью:

Тот способ бытия человека, который установился в современном мышлении, позволяет ему исполнять две роли: он одновременно является обоснованием всех позитивностей и вместе с тем присутствует на рядовом положении в стихии эмпирических вещей. Этот факт – речь идет здесь не о сущности человека вообще, но просто о том историческом априори, которое с начала XIX века очевидным образом служит почвою нашей мысли…

… человек не является ни самой древней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человеческим познанием.

Таков методологический аппарат Фуко, выражаемый понятием эпистемы. Он применил этот аппарат в нескольких своих работах, посвященных отдельным институтам: «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы», «История безумия в классическую эпоху», «Забота о себе. История сексуальности» и др. Мы проиллюстрируем его подход на материале еще одной книги – «Рождение клиники»¹⁸. Это небольшая по объему работа, посвященная институтам болезни и врачевания, и показывающая, как происходил в этой конкретной области переход от классической эпистемы к современной в конце XVIII и начале XIX вв.

Сегодня, говорит Фуко, мы воспринимаем болезнь как состояние человека:

Для наших уже «приглядевшихся» глаз человеческое тело образует по праву природы пространство причины и распределения болезни… Точное совпадение «тела» болезни и тела больного человека, без сомнения - лишь историческая и преходящая данность.

Во времена же классической эпистемы, в XVIII веке, болезни воспринимались как некие самостоятельные «существа», как часть природы. Они подлежали классификации и определению подобно животным, растениям и минералам:

Перед тем как быть погруженной в плотность тела, болезнь получает иерархическую организацию семьи, рода и типа. …

«Высшее Существо подчиняется законам не менее определенным, производя болезни или обстоятельно обдумывая болезнетворные соки, чем скрещивая растения или животных. Тот, кто внимательно наблюдает порядок, время, час, когда начинается переход лихорадки к фазам, феноменам озноба, жара, одним словом, всем свойственным ей симптомам, будет иметь столько же оснований верить, что эта болезнь составляет определенный вид, как он верит, что растение представляет один вид, ибо оно растет, цветет и погибает одним и тем же образом».

Для медицинской мысли эта ботаническая модель имеет двойное значение. (Во-первых), перцептивное внимание врача, который то здесь, то там что-то вновь находит и объединяет, по полному праву сообщается с онтологическим порядком, организующим изнутри и задолго до всех проявлениимир болезни. С другой стороны, порядок болезни есть не что иное, какотпечаток жизненного мира: здесь и там царят одни и те же структуры, те же формы деления на классы и тот же порядок. Рациональность жизни идентична рациональности того, что ей угрожает. Одна по отношению к другой не являются чем-то вроде природы и контр-природы, но в общем для них природном законе они пересекаются и входят друг в друга. В болезни жизнь узнают, так как именно закон жизни основывает помимо всего и познание болезни

Такая общая установка означает, что болезнь и человек живут каждый как бы самостоятельной независимой жизнью:

В классификационной медицине органные проявления не являются абсолютно необходимыми для определения болезни: последняя может быть перемещена из одной точки в другую, задевать другие телесные поверхности, оставаясь полностью идентичной своей природе. Пространство тела и пространство болезни обладают свободой скольжения относительно друг друга. Одно и то же спазматическое расстройство может располагаться внизу живота, где оно вызывает диспепсию, закупорку внутренних органов, задержку менструальных или геморроидальных выделений. В груди же - сопровождаться удушьем, сердцебиением, ощущением комка в горле, приступами кашля и, наконец, достигая головы, вызывать эпилептические судороги, припадки и коматозные состояния.

Причем эта установка касается не только форм восприятия и знания, но имеет и абсолютно осязаемые организационные последствия:

Отсюда его парадоксальная позиция. Кто хочет знать болезнь, о которой идет речь, должен удалить индивида в его неповторимых качествах. "Творец, - говорит Циммерман, - определил течение большинства болезней непреложными законами, которые скорее открываются, если течение болезни не прерывается или не затемняется самим больным". На этом уровне больной - лишь негативный элемент, но болезнь никогда не может проявиться вне темперамента, его свойств, его живости или его тяжести, и, даже если бы она сохраняла свой общий вид, ее черты в их деталях всегда получают особенную окраску….

Следуя типологической медицине, болезнь по праву рождения обладает формами и периодами, чуждыми общественному пространству. Существует «дикая» природа болезни, которая одновременно является ее истинной природой и наиболее мудрым течением: одинокая, свободная от вмешательства медицинских уловок, она дает проявиться упорядоченному и почти растительному рисунку ее сущности.

Больница как цивилизация является искусственным местом, внедряясь в которое болезнь рискует утратить свое истинное лицо. Она сразу же встречает форму осложнений, которую врачи называют тюремной или больничной лихорадкой: мышечная астения, сухой обложенный язык, свинцовый цвет лица, липкая кожа, понос, бледная моча, стеснение дыхательных путей, смерть от восьмого до одиннадцатого дня или несколько позднее, на тринадцатый.

Поэтому, пишет Фуко, критика больниц является в XVIII веке общим местом анализа. Тем временем происходит смена эпистем. В данной области это означает формирование клинического взгляда на болезнь и лечение. По-видимому, суть его можно выразить следующим образом. Болезнь больше не воспринимается как некоторая отдельная сущность. Теперь это – нежелательное отклонение в состоянии человека, которое может проявляться в виде анатомических, физиологических, психологических и прочих симптомов. Соответственно, в качестве реально существующего объекта выступает человек в его целостности, а болезнь – это не больше, чем набор симптомов. Симптомы ничего не значат сами по себе подобно тому, как ничего не значат звуки, образующие слово. Значение слова – или совокупности симптомов – вот, что важно. Понять это значение можно только, наблюдая больного или изучая его тело. «Вскройте несколько трупов!» - называется одна из глав книги Фуко.

Установить эти знаки, искусственные или натуральные, - это значит набросить на живое тело всю сеть патоанатомических ориентиров: очертить и наметить будущую аутопсию. Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы вывести на поверхность то, что располагалось в глубине; семиология не будет более чтением, но совокупностью техник, которые позволяют обосновать проективную патологическую анатомию.

Речь идет именно о том же способе восприятия, что был заимствован клиникой у философии Кондильяка: выделение элементарного, которое есть в то же самое время универсальное, и методический разбор, который, обозревая формы расщепления, описывает законы сочетания…. болезнь есть не пассивный и смутный объект… Если болезнь анализируется, то … мыслительное разложение может быть только ничем иным, как повторением в сознании врача того, что в теле определяет болезнь.

Опять же, новый взгляд на болезнь и лечение вызвал и крупные институциональные перемены:

Чтобы клинический опыт стал возможным как форма познания, была необходима полная реорганизация больничной сферы, новое определение статуса больного в обществе и установление определенного отношения между содействием и опытом, между помощью и знанием. Необходимо было поместить болезнь в коллективное и однородное пространство.

Клиническое наблюдение предполагает организацию двух сопряженных между собой областей: больничной и педагогической. Больничная область есть область, где патологический факт появляется в своей единичности события и окружающей его серии… С того момента, когда медицинское знание определяет себя в терминах частоты, оно нуждается не в естественной среде, но в нейтральной, то есть во всех своих отделах гомогенной, чтобы сравнение было возможным, и в открытой, без принципа отбора или исключения любых патологических событий, области.

 И как общий результат возникает профессиональное распределенное знание:

 …нет различия в природе между клиникой как наукой и клиникой как педагогикой. Так образуется группа, создаваемая учителем и учеником, где акт познания и усилия для знания свершаются в одном и том же движении. Медицинский опыт в своей структуре и в своих двух аспектах проявления и усвоения располагает теперь коллективным субъектом.

Примечания

1 Курс общей лингвистики. - М.: Едиториал УРСС, 2004. - 256 с.

2 http://ru.wikipedia.org/wiki/Соссюр,_Фердинанд_де

3 Барт, Ролан. Система Моды. Статьи по семиотике культуры. – М.: Издательство им. Сабашниковых, 2003. – 512 с.

4 Clark, Andy, and Karmiloff-Smith, Annette. The Cognizer’s Innards: A Psychological and Philosophical Perspective on the Development of Thought. – Mind & Language ,Vol. 8, No. 4, Winter 1993

5http://ru.wikipedia.org/wiki/Голограмма

6http://en.wikipedia.org/wiki/Structuralism

7 О чем справедливо пишет Мартенс: Martens, Bertin.The Cognitive Mechanics of Economic Development and Institutional Change. London and New York, Routledge, 2004 (221 p.).

8 Hayek, F. A. The Use of Knowledge in Society. - The American Economic Review, Vol. 35, No. 4. (Sep., 1945), pp. 519-530.

9John Commons. Institutional Economics. - American Economic Review, vol. 21 (1931), pp. 648-657.

10 Martens, op. cit.

11Коrnаi J. Econоmiсs of Shortage. - Amsterdam etc.: 1980. Русский перевод: Я.Корнаи. Дефицит. - М. Наука 1990г.

12 Широнин В. Механизмы координации производственной деятельности. - Сравнительный анализ хозяйственных механизмов социалистических стран. - Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований. Сборник трудов. Выпуск 15. Москва 1984; Константинов В., Найшуль В. Технология планового управления. - препринт, М., ЦЭМИ АН СССР, 1986.; Кордонский С. Некоторые социологические аспекты хозяйственных отношений – Теоретические проблемы совершенствования хозяйственного механизма. Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований. Сборник трудов. Выпуск 6. Москва 1986; Авен П., Широнин В., Реформа хозяйственного механизма: реальность намечаемых преобразований. - Известия СО АН СССР, сер. экономика и прикладная социология, вып.3, 1987;

13 Т. Кун. Структура научных революций. – М: 2009.

14http://en.wikipedia.org/wiki/Rubin_vase

15 М.Фуко. Слова и вещи. – СПб, 1994.

16http://en.wikipedia.org/wiki/Episteme#The_concept_of_episteme_in_Michel_Foucault

17 Утверждалось, - например, Жаном Пиаже - что употребление Фуко слова эпистема подобно понятию парадигмы Томаса Куна. Однако здесь есть существенные различия. В то время как куновская парадигма – это всеобъемлющий набор убеждений и предположений, результатом которых является система научных картин мира и практик, эпистема Фуко не сводится только к науке, но относится к более широкому кругу дискурсов (всё в самой науке подпадает под эпистему данной эпохи). В то время, как куновские парадигмальные сдвиги представляют собой следствие ряда осознанных решений, принятых учеными для того, чтобы исследовать набор вопросов, которыми пренебрегали, эпистемы Фуко – это что-то вроде «эпистемологического бессознательного» данной эры; конфигурация знания в некоторой отдельной эпистеме основана на наборе фундаментальных предположений, которые настолько глубоко определяют эту эпистему, что не видны для людей, действующих в ней. Более того, концепция Куна, кажется, соответствует тому, что Фуко называет темой или теорией науки, но Фуко анализировал, как противоположные теории и темы могут сосуществовать в одной науке. Кун не оскал условия для возможности противоположных дискурсов в науке, но просто для относительно инвариантной доминирующей парадигмы, управляющей научным исследованием (в предположении, что одна парадигма всегда преобладает, за исключением периодов парадигмальных переходов). В отличие от этого, Фуко пытается показать конституирующие пределы дискурса, и в частности правила, обеспечивающие его продуктивность… - http://en.wikipedia.org/wiki/Episteme#The_concept_of_episteme_in_Michel_Foucault

^ Там же.

18 Фуко М. Рождение клиники. - М.: Смысл, 1998. -- 310 с.