Мы продолжаем публикацию материалов книги «Путинская Россия: Как она возникла, как существует и как может закончиться», выпущенной в 2015 году Американским институтом предпринимательства (American Enterprise Institute). Авторы разделов издания — известные ученые и эксперты в различных областях социального знания. Публикация осуществляется с любезного разрешения AEI (Washington, DC). Продолжает цикл материалов Послесловие, написанное редактором книги — директором программы по изучению России American Enterprise Institute Леоном Ароном. Здесь, как и в других частях книги используемая терминология отражает взгляды и подходы авторов.
Не так легко резюмировать сборник настолько разных по тематике и подробных работ. Однако в книге намечаются некоторые общие темы, которые стоило бы, как минимум, кратко упомянуть.
Для начала, как кажется, сформировался консенсус среди авторов относительно восприятия 2012 года как водораздела. Это не только конец «политического равновесия», основывающегося на устойчивом росте личных доходов, с одной стороны, и постоянном снижении уровня демократичного участия, с другой, но также резкое изменение характера легитимности, на которой основывается режим — от экономического роста до того, что можно назвать «патриотической мобилизацией». Это изменение основы путинского режима описывается авторами в таких терминах как «антимодернизация и изоляционизм», «контрреволюция», «традиционализм» и продвижение концепции «особого пути России», «консервативная волна», репрессии, «стерилизация политики» и «война с гражданским обществом».
Экономический кризис углубил трещины в лояльности режиму, который прибег к тому, что Зубаревич называет активизацией «постимперского синдрома», направленной на укрепление легитимности. Эта стратегия до сих пор срабатывала. Но, как предполагает Рогов, отказом от статус кво и реализацией «превентивной контрреволюции», Путин разрушил предшествующий образ действия и запустил куда более неустойчивый «конфликтный сценарий».
Агрессивная внешняя политика режима выполняет ключевую внутриполитическую функцию. Как показывает Гуриев, когда страну представляют в окружении «врагов», «легче оправдать экономические трудности». В этом смысле, если экономическая ситуация в России ухудшится, нельзя исключать возможности расширенной войны в Украине или в другом соседнем государстве (наиболее вероятно — балтийском).
При этом, долгосрочные издержки аннексии Крыма и опосредованной войны в Украине, вероятно, будут очень высокими вследствие негативного воздействия на доверие инвесторов. Даже в случае восстановления высоких цен на нефть, маловероятно, что без радикального улучшения делового климата возобновится долговременный и устойчивый экономический рост. Препятствия же на пути необходимых для такого прогресса институциональных реформ с начала «гибридной» войны в Украине значительно возросли. По мнению Гуриева, националистическая и империалистическая идеология» преобладают, несмотря на ущерб развитию экономики, поскольку цензура и пропаганда направлены на блокирование информации о реальном состоянии дел.
Как замечает Макаренко, успех пропагандистской атаки режима подтвердил, что патернализм и рудименты психологии Холодной войны в России в сильной степени живы и являются огромным препятствием для развития культуры граждан. На фоне пока более чем успешной патриотическое мобилизации и истерии «Крымнаш» название статьи Орешкина «Москва проглотит Путина?» выглядит принадлежащим практически другой эпохе.
Этот прогноз тем более проблематичен, что, как замечает Макаренко, «режим видит в «культуре граждан» не только конкурента, но и потенциальный источник делегитимации». В результате многие, если не все аспекты реакционной политики, реализованные с момента возвращения Путина на пост президента в 2012 г., были направлены на деморализацию гражданского общества и подрыв его способности к политической самоорганизации.
При этом трудно не согласиться с Макаренко, что культура граждан в России уже развивается. И к счастью для России, выбор ответа на вопрос, будет ли она продолжать развиваться, зависит не только от российской власти.
Публичная дискуссия, как замечает Орешкин, может быть «подавлена и загнана вглубь», но она не исчезла, равно как и конфликт между все более реакционным режимом и продвинутой частью рождающегося и растущего гражданского общества, гибкой и способной на новаторское мышление, самофинансирование и эффективность действий.
Стихийная «социальная мобилизация» российского гражданского общества предшествовала путинской патриотической мобилизации, напоминает нам Макаренко, показывая как впервые с 1917 года в России появилась «массовая основа» для либеральной политической программы. Участники политических протестов были далеко не маргиналами, они и их повестка вызывали позитивное (или хотя бы нейтральное) отношение со стороны множества россиян.
Дмитриев верит, что центр тяжести протестов сместился из Москвы — где у политически активного меньшинства, вдохновленного ценностями модернизации, во главе угла были требования политических изменений — в регионы, где широкое недовольство, по всей видимости, подпитывается экономическими проблемами.
«Реальные риски» для режима материализуются тогда, когда вызванные экономическими причинами протесты в регионах «разбудят» более политически ориентированную оппозицию в Москве и объединятся с ней.
Только время покажет, продолжится ли и если да, то на какое время, затишье террористических атак за пределами Северного Кавказа. В дискуссию об этом включается Алексей Малашенко. Маловероятно, что России посчастливится избежать общеевропейского тренда воинственного исламизма, усиленного, как и везде в Европе, деятельностью ИГИЛ (организация, запрещенная в России - «Полит.ру»). В этом контексте аннексия Крыма и систематическое ограничение религиозной, культурной и политической автономии мусульман-крымских татар представляются дополнительными факторами риска.
* * *
Что же касается сценариев более далекого будущего, представления варьируются в диапазоне от варианта «назад в СССР» на одном конце континуума возможностей до революционного подъема на другом, с более жестким вариантом авторитаризма или возвращением к модернизационному пути — между ними. Так, Гудков считает ненасильственную постепенную эволюцию существенно более вероятной, чем революцию, с кризисом как важным, если не центральным элементом любого сценария будущего.
Содействовать этому кризису будет уменьшающаяся возможность управлять региональными элитами. Это постоянное бедствие авторитарных режимов, которое внесло мощный вклад в прекращение существования Советского Союза, описано и проанализировано Гонтмахером. Региональные элиты все в большей степени переходят к бизнесу для себя — с итоговой коррупцией, искаженной обратной связью и эрозией контроля центра за регионами — Гонтмахер не верит, что региональные элиты готовы к прямой конфронтации с центром, поскольку большинство их них руководят регионами, жизненно зависящими от федеральных трансферов. Что же до центральных элит, их может побудить к действию только ситуация, когда они будут уверены, что Россия движется к системному кризису. Возможность подобного разворота лояльности к режиму не должна ни переоцениваться, ни полностью сбрасываться со счетов.
В заключение, если отбросить периферийные варианты сценариев, общий прогноз кажется таким: путинский режим, при всей его способности увеличивать внутренние репрессии, не давать покоя соседям и усиливать напряженность отношений с Западом, не может найти выхода из круга о структурных угроз экономического, политического, социального или религиозного характера. Как показали авторы статей этого сборника, скрытые сегодня в мареве войны и наведенного патриотического неистовства, структурные проблемы вполне реальны и крайне вероятно, что они расширятся и углубятся, грозя превратиться в комплексный кризис.
