Издательство «Бель Летр» представляет роман Бьянки Питцорно «Швея с Сардинии» (перевод Андрея Манухина).
Главная героиня романа знаменитой итальянской писательницы Бьянки Питцорно — девушка из очень бедной семьи, родившаяся в маленьком городе на острове Сардиния в конце XIX века. Она сама научилась читать, обожает дамские любовные романы и оперы Пуччини, но даже если в глубине души и мечтает о прекрасном принце, в реальной жизни полагается только на свой ум и умелые руки. Глазами юной портнихи, вхожей в богатые дома, мы видим удивительные истории жителей ее городка. Здесь есть любовные драмы, разбитые сердца и даже убийство (а может быть, самоубийство?).
Книга напоминает классические романы, которые так любит читать главная героиня, и в то же время в ней поднимаются весьма современные темы женской самостоятельности, веры в свои силы, свободы и поиска собственного пути.
Предлагаем прочитать фрагмент романа.
Заходил узнать новости синьор Артонези, но лишь притронулся губами к взмокшему от пота лбу дочери, которая в тот момент отдыхала, и вернулся домой.
Ночь пришла и прошла. Как и сама роженица, в спокойные минуты мы с повитухой, сменяя друг друга, ненадолго засыпали прямо в креслах, пока за окном не забрезжил рассвет. Время от времени повитуха приподнимала простыни и проверяла: «Крепитесь, маркиза, еще немного терпения». В восемь утра в дверь постучал муж и, просунув голову в комнату, спросил: «Все еще ничего?» — но синьорина Эстер, зашедшаяся в этот момент в крике, его не услышала, и он поспешно отпрянул.
Чуть позже послышался шорох колес по гравию — через сад катила коляска. Это был редкий миг покоя: маркиза спала, а повитуха как раз отошла в гардеробную ополоснуть лицо из таза и привести в порядок прическу. Я выглянула в окно и увидела доктора Фратту, выходящего из экипажа с саквояжем в руке, и маркиза, шедшего ему навстречу. Неужели маркиз, напуганный криками жены, послал за ним, ничего не сказав повитухе? Или доктор приехал сам? Я увидела, как они вошли в гостиную через застекленную дверь в саду.
Не знаю, как мне пришла в голову эта идея, какой ангел-хранитель или злой гений натолкнул меня на нее, но я бросилась к кровати, смочила салфетку водой из кувшина и осторожно провела ею по лбу синьорины Эстер; та сразу же открыла глаза. «Тс-с-с! — прошептала я, поднеся палец к губам. — Давайте послушаем». Потом на цыпочках подошла к печи и открыла заслонку. В комнате послышались два мужских голоса, настолько громких и отчетливых, что повитуха выбежала из гардеробной и, не заметив в комнате никого кроме нас, в удивлении оглядывалась по сторонам. Я указала ей на печь и сделала знак молчать.
Говорил доктор:
— Судя по тому, что я слышал, ситуация критическая и требует безотлагательного вмешательства. Нельзя терять ни минуты.
Повитуха презрительно скривилась — всего пару минут назад она сказала мне: «Схожу умоюсь, пока маркиза спит. Спешить некуда — ребенок развернут правильно, роды пройдут как по маслу, хотя еще часок-другой, пожалуй, займут. Так что не беспокойся, все хорошо».
О какой же критической ситуации говорил доктор, если он только приехал и еще не успел ничего увидеть? «Судя по тому, что я слышал», — и что же он слышал? От кого?
— Тогда поднимайтесь скорее! — взволнованно воскликнул маркиз. — Моя жена…
— Да-да, конечно, ваша жена, — с серьезным видом перебил его доктор. — Простите, но я должен кое о чем вас спросить.
— Пойдемте же, спросите на лестнице или наверху, в спальне! Идемте!
— Нет, маркиз, об этом мы с вами должны поговорить наедине, только вы и я, и чтобы никто нас не услышал. Особенно ваша жена.
Эстер приподнялась на кровати с широко открытыми от изумления глазами.
— Тише! — приказала я ей взглядом.
— Я слушаю, — ответил маркиз, дрожа от нетерпения.
— Может так случиться — я говорю «может», но мы должны быть к этому готовы, — что в сложившейся ситуации уже невозможно будет спасти обоих: и мать, и ребенка.
Послышался сдавленный стон маркиза. Эстер встревоженно посмотрела на повитуху, которая, также молча, одними жестами и движением губ, ее успокоила: «Неправда. Он ничего не понимает. Все в порядке, не беспокойся».
— Придется выбирать, — продолжал доктор. — И только вы можете это сделать. Я приму любое ваше решение. Кому из них жить: вашей жене или ребенку?
— И это мне нужно принять решение? Именно мне? — Голос дрожал: маркиз не мог поверить своим ушам.
— А кому же еще?
Последовало долгое молчание.
Эстер c легкой улыбкой откинулась на подушки: в ответе мужа она не сомневалась. «Жизнь моя, сердце мое, разве я смогу жить без тебя?» — читалось у нее на лице.
Повитуха только хмурилась. А доктор внизу продолжал настаивать:
— Решайтесь, маркиз! Я не приближусь к постели вашей жены, пока вы не скажете мне, что делать. Повторяю: мать или ребенок?
— Сколько у меня времени на обдумывание? — В этом ответе слышалась смертельная мука. Наверху, в спальне, улыбка маркизы слегка поблекла, но тотчас же расцвела снова.
— Три минуты и ни единым мгновением больше, — сурово заявил доктор.
— Простите, но мне необходимо знать кое-что еще.
Моя жена в будущем сможет иметь детей?
— Боюсь, что нет. Мне придется сделать несколько разрезов, чтобы извлечь плод, а подобные процедуры нарушают функции детородных органов.
Повисло молчание. Я не знала, прошли ли отведенные три минуты: мысль о саквояже доктора, о его инструментах приводила меня в ужас. Мне казалось, что на лестнице уже слышны его шаги, шаги убийцы. Повитуха же решительно подошла к маркизе, обхватила ее со спины под мышки и прошептала:
— Тужьтесь! Сейчас или никогда! Если войдет доктор, мне придется ему подчиниться!
Но Эстер ждала, спокойная и уверенная: «Жизнь моя, сердце мое, разве я смогу жить без тебя?»
Наконец маркиз откашлялся и нерешительно начал:
— Если ребенок окажется мальчиком, у меня будет наследник. А если девочкой, я, будучи вдовцом, всегда смогу вступить в повторный брак и иметь других детей.
— Итак?
— Если же выберу жену, то наследника у меня не будет: ни сейчас, даже если это мальчик, ни когда-либо еще, потому что другого ребенка она подарить мне не сможет…
— Хватит хождений вокруг да около, маркиз! Мне нужен точный ответ: кого мне спасать, мать или ребенка?
Снова молчание. Маркиза побледнела так, что стала белее простыней, на которых лежала. С каждым словом мужа на ее лице появлялась все большая тень недоверия.
— Ребенка, — наконец ответил маркиз.
— Хорошо. Тогда я поднимаюсь, — сказал доктор. — Не желаете пойти со мной, поцеловать напоследок жену?
Может статься, это будет ваше последнее свидание.
— Мне недостанет духу. Идите, а я тем временем отправлюсь кататься верхом. Вернусь к вечеру, как все кончится.
Я услышала, как хлопнула дверь на террасу, его шаги, удаляющиеся в сторону конюшни, потом — как доктор взял свой саквояж и начал подниматься по лестнице. Эстер издала дикий крик, но в гостиной не осталось никого, кто мог бы ее услышать.
Вне себя от ярости, я громыхнула печной заслонкой и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого, чем могла бы ударить доктора, едва он переступит порог. Повитуха, женщина более опытная и практичная, бросилась к двери и задвинула щеколду, а после тотчас же вернулась к постели роженицы. Но, вопреки моим опасениям, крик синьорины Эстер был вызван вовсе не ужасом перед скорым приходом доктора и не разочарованием от предательства мужа, а приступом внезапной и невыносимой боли, которая обожгла ее лоно, словно удар кнута.
— Дышите глубже! Тужьтесь! — взывала повитуха.
Ручка двери повернулась. Я схватила стоявшую на комоде алебастровую лампу в форме лилии, стебель которой покоился на тяжелом квадратном пьедестале черного мрамора.
— Что происходит? Немедленно впустите меня! — Доктор снова дернул ручку, потом налег изо всех сил.
Мягкое дерево треснуло.
«Прежде чем он приблизится к моей синьорине, прежде чем прикоснется к ней, я размозжу ему голову», — подумала я.
— Тужьтесь сильнее, маркиза, — повторяла повитуха.
— Откройте! Впустите меня! — вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и, когда в проеме показался саквояж, я вскинула лампу над головой. — Вы тут все с ума посходили? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!
Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, еще минута — и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил лику ющий возглас повитухи:
— Чудесно! Вот и малыш! — и следом детский плач.
Я опустила лампу. Доктор в растерянности замер у двери.
— Мальчик или девочка? — послышался усталый голос молодой матери.
— Девчушка, красавица!
— Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо еще, — громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.
В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину, завернула девочку, все еще перепачканную кровью, в пеленку и велела мне держать ее, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская из рук новорожденной, пнула саквояж ногой, крикнув: «Даже не думай!» В этот момент дверь распахнулась, и вошел синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.
— Папочка! — воскликнула она. — Если Гвельфо вернется, не впускай его!
— Но… почему?
— Маркиза бредит, — вмешался доктор.
— Ну-ка, поглядим на плаценту, — пробормотала повитуха, не обращая внимания на собравшихся. — Кажется, все в порядке. Эй, ты, — обернулась она к горничной, — чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.
— Не впускайте его, — повторила Эстер. — Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.
И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, были заняты новорожденной, обмывали и одевали ее, вполголоса переговорил с дочерью.
— Когда она сможет встать с постели? — спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. — Я бы хотел отвезти ее домой.
— Вы убить ее хотите! — воскликнул доктор.
— Ну, раз уж вы не успели этого сделать… — прокомментировала маркиза. Я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, потрясенная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.
— Пару дней ей лучше бы не вставать, — сказала повитуха.
— Хорошо, мы не станем заставлять ее подниматься, — кивнул отец.
Не прошло и получаса, как синьор Артонези организовал перевозку. Конюха он послал на пивоварню за двумя самыми крепкими работниками, которые явились с большим крытым фургоном, запряженным двумя лошадьми, а сам тем временем выпроводил доктора, твердо заявив, что в его услугах здесь более не нуж даются, и присовокупив к этим словам внушительный чек. Синьорину Эстер осторожно пересадили в мягкое кресло; двое пришедших рабочих легко снесли его вниз по лестнице и погрузили в фургон. Мы тоже забрались внутрь: повитуха с новорож денной на руках, синьор Артонези, не отпускавший руки дочери, и, наконец, я с обитой атласом и украшенной кружевом и лентами корзиной, внутри которой было все приданое для малышки. Конечно, в отцовском доме Эстер без труда нашла бы для себя платья, оставшиеся с девичества, но девочке нужен был целый гардероб, и было бы настоящим расточительством, решила я, оставить на вилле результат семи месяцев нашей работы.
Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей ее матери, повитуха в соседней комнате меняла новорожденной пеленки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в парадную дверь. Мы посмотрели в окно: как и следовало ожидать, это был маркиз. О том, как изумлен и потрясен он был, когда вернулся на виллу и обнаружил спальню пустой, я узнала позднее от конюха. И если цепь событий он восстановить пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего так никогда и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуж дать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, хитрейшего лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, повернув их против него самого. Уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не смирился бы так легко и сражался бы за воссоединение с ребенком куда дольше и решительнее.
Но что мучило маркиза более всего (даже больше собственной уязвленной гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственное предположение, которое он мог сделать, заключалось в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.
Правду, кроме нашей героини и, вероятно, ее отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха была немолода и за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало поистине горьким разочарованием. Обнаружив, да еще и при таких обстоятельствах, что великая любовь — всего лишь обман, что она существует лишь в глупых романах, что все мужчины — эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась всех иллюзий, какими когда-либо тешила себя. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце мое, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».
Вот только новую жизнь из них двоих начал не он, а синьорина Эстер. Она так и не позволила маркизу увидеть девочку, которую назвала Энрикой в честь синьора Артонези, а не Дианорой в честь бабушки по отцовской линии. Вместе с малышкой маркиза надолго уехала путешествовать, подальше от сплетен и пересудов нашего городка, и завела столько новых знакомств, сколько я себе даже и представить не могла. Когда у нас разразился скандал с парижскими платьями семейства Провера, она была в Брюсселе, а вернувшись, заявила, что люди и впрямь глупы, потому что только настоящие глупцы могут придавать значение подобной ерунде.
