Для проекта «После» Иван Давыдов поговорил с политологом Кириллом Роговым* – о том, была ли нынешняя ситуация предопределена, о том, как в России может начаться либерализация и кто ее начнет, и о том, в чем для нас возвращение к нормальности.
18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ РОГОВЫМ КИРИЛЛОМ ЮРЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА РОГОВА КИРИЛЛА ЮРЬЕВИЧА, СОДЕРЖАЩЕГОСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ
Беспомощность будущего
В самих сегодняшних обсуждениях будущей России и того, что будет «После», есть очень важная часть настоящего. Часть той беспомощности, которую люди сегодня ощущают, и им хочется посмотреть туда, где каким-то чудесным образом что-то изменится само собой, неизвестно как. И перепрыгнуть через вопрос о способе изменения. Нынешнее наше положение нам кажется слишком плохим и слабым, из него ничего не может произойти. И люди таким образом хотят перепрыгнуть через безнадежность - туда, где они уже проснулись.
Но, конечно, если подходить к будущему аналитически, то первая проблема, с которой будущее столкнется, и есть это состояние сегодняшней беспомощности. Будущему непонятно, кто будет агентом его создания и как ему происходить из настоящего. Поэтому мне кажется очень важным на этом сконцентрироваться и иметь это в виду, пройти эту часть истории, и понять, что какое-то будущее творится сегодня, и его зерном является вот эта беспомощность. Я опубликовал какое-то время назад на Re:Russia текст о том, что все думают, что будет «после Путина», но то, что будет после Путина, происходит сегодня. В самой формуле зияет главный пропуск. В том, как элиты хотят зажмуриться и переждать, и заключено их будущее в некотором смысле.
И с другой стороны – будущее начнет наступать по мере того, как оно станет нам яснее представляться. А чувство беспомощности в какой-то момент исчезнет.
Неопределенность прошлого
Отсутствие видения будущего из сегодня – это результат очень сильного шока. Но мы не понимаем, что это шок, и начинаем интерпретировать его аналитически. Обычно в этом месте российские интеллигенты и либералы начинают прятаться в детерминизме, рассуждать о детерминированности того, что произошло, разыскивать в прошлом «точку невозврата». Это тоже форма беспомощности, по-моему. В истории успокоительно копаться, когда нет настоящего.
Русские интеллектуалы всегда начинают расчёсывать себе всё, что можно — в чём они виноваты или виноваты другие либералы. Может, это Явлинский во всём виноват, - может надо было тогда пойти туда, а он не туда пошёл, или Чубайс виноват, потому что надо было сделать то, а не то. И если бы тогда Чубайс, Ельцин или Гайдар поставили бы переключатель истории в правильное положение, все бы еще могло пойти туда. А так – уже все пошло не туда и пришло сюда.
Мне кажется, что это ложный ход мысли и мыслительный стереотип, а социальные процессы устроены более сложным и фундаментальным образом. Если Чубайс или Ельцин сделали когда-то что-то не то, то какая-то сила должна была их поправить. А если она их не поправила, то в них ли дело – или в ее, этой силы неспособности поправить, в ее отсутствии?
Это ведь просто. На самом деле политики принимают много решений, но далеко не все из этих решений «выживают». Большая часть отменяется и корректируется событиями или новыми решениями, сделанными под давлением обстоятельств и политических сил. А «выжившие» решения остаются заметны нам постфактум. И мы персонализируем их как решение Чубайса или Ельцина, которое и привело нас в следующую точку. Хотя на самом деле самое важное, что произошло с этими решениями – это то, что они «выжили», не были исправлены, закрепились под влиянием сил и обстоятельств имперсональных. Вопрос не в том, что кто-то почему-то выбрал такое решение, вопрос в том, отторгло его дальнейшее течение событий или не отторгло.
Ещё одна часть этого детерминистского мышления — это стремление отнести «точку выбора» и невозврата куда-то далеко назад. Я всегда очень скептически к этому отношусь, и когда-то придумал на этот счет шутку. Как можно понять, в тот момент было в разгаре дело Pussy Riot. И вот по поводу каких-то таких детерминистских рассуждений я пошутил: «Если бы Батый не взял Козельск, то Толоконникова (включена минюстом в реестр иноагентов – Полит.Ру) бы сейчас не сидела в тюрьме». Но это - тот тип русского исторического детерминизма, с которым мы очень часто сталкиваемся. Татаро-монгольское иго, крепостничество, самодержавие, большевизм, сталинизм, путинизм. Если не смогли остановить Батыя, то чего теперь дергаться?
Вот это классическое: «а мне ещё в 2000-м году всё стало ясно, и чего вы ждали от человека из КГБ?» На мой взгляд, это совершенно анекдотические утверждения, которые просто показывают, что люди не умеют мыслить об общественных вещах. Никому, и самому Путину не было ничего ясно ни в 2000-м году, ни даже в 2010-м и даже в 2012-м ему не было ясно. В каждом моменте были выборы и угрозы. Безусловно, есть исторический тренд, например, национализм, сменивший в 2000 – 2010-х мощную волну про-западнических настроений 1980-1990-х. Но этот тренд дает очень широкий диапазон возможных решений и развилок. Это совсем необязательно – «специальная военная операция».
В 2000-м году никто ничего не предвидел, в 2000-м году люди выбирали между двумя шаблонами. Одни говорили, человек из КГБ может оказаться нормальным в новых институционально-идеологических условиях и просто стать рациональным функционером. А вторые говорили, человек из КГБ никогда не может стать рациональным функционером, потому что это клеймо, и в таком человеке сидит бацилла, которая разовьётся и всех убьёт.
Но те, кто так говорил, ничего не предвидели. Они воспроизводили шаблон. И они не «оказались правы». В двадцати других случаях они воспроизводили тот же шаблон и оказались неправы, но этого никто не помнит. Бацилла, может и была, но могла не развиться. И то, что бацилла развилась, вытекает не из их презумпций, а из тех условий, которые позволили ей развиться, из того, что произошло потом. И это разные вещи. Так что нет такой точки «выбора», в которой переключатель поставили в неправильное положение, а есть набор тех факторов, усилий и обстоятельств, из которых выросло то, что выросло.
Две России 21 века
Если бы цены на нефть в течение последних двадцати лет были в среднем ниже на 15-20$ (а в 2000-е годы было в среднем за десятилетие 57$ за баррель, а в 2010-е — 71$ за баррель за десятилетие), то СВО бы не было.
Это очень сильная и системообразующая вещь. Вот есть человек, который богат, и есть человек, который беден, и они привыкают к разному набору жизненных реакций и базовых представлений, которые вырабатываются в них постепенно и помимо их воли. Потому что их решения связаны с теми ограничениями, которые для них первостепенны. А у людей, которые стали богаты внезапно, будут свои тараканы и будут вырабатываться привычки и представления — и это будет очень крышесносное явление. Мы, увидев такого человека через несколько лет, поймём, что мы его не узнаём, мы его знали другим. Он будет делать выводы относительно своего преображения, и скорее всего - неправильные.
Цены выросли в три раза, и в российской политике и экономике, социальной жизни многое стало возможно, что до этого 20 лет было невозможно. А Путин и многие вокруг него решили, что просто он такой политический-геополитический гений. И попал на какую-то правильную дорогу. Раньше ни у кого 20 лет не получалось, а теперь получилось.
В последние 20 лет российской истории были очень высокие внешние доходы, мы пережили более мощный и длительный эпизод нефтяного изобилия, чем в брежневско-андроповском периоде. Из этого корня, однако, проистекали — это такая фундаментальная концепция — два разных последствия. С одной стороны, высокие доходы от нефти давали очень мощный импульс модернизации, потому что доходы росли и потребление было более высоким. Быстро развивались мегаполисы, которые давали специфический рынок труда, очень диверсифицированный, на котором росли инновации, дигитализация, социальная свобода и спрос на демократию. А с другой стороны, те же самые доходы были удобрением и материалом для формирования мощных рентоориентированных клиентел и патрональных пирамид. Здесь люди делили и распределяли деньги и пухли от денег. И эти два процесса развивались параллельно, и имели в основе один и тот же фактор, стимулировавший их, - высокие доходы в политически достаточно свободной, но очень незрелой среде.
Высокие доходы одновременно стимулировали и ускоряли и процесс модернизации, и процесс создания клиентелистских сетей. Первый процесс формировал новую городскую среду и ее политические запросы, которые выливались в активизм, горизонтальные связи, новые медиа, протесты и проч. Но, параллельно, клиентелистские сети, структуры распределения ренты обрастали своей специфической идеологией. В России она анекдотическим образом называется патриотической. Она называется патриотической, потому что имеет в себе большой изоляционистский элемент, который выдают за патриотизм. Есть такая смысловая путаница в России, и не только в России.
Это идеология характерна для части российских элит, и её корни уходят в идеологии силовых элит континентальных империй. Континентальные империи очень сконцентрированы на безопасности, им надо много тратить на секьюрити — у них протяженные границы и им надо контролировать обширные колониальные и полу-интегрированные территории и их ресурсы. И эта сконцентрированность на контроле и «целостности» формирует традиционную элиту континентальной империи.
В действительности, это не «патриотизм», а стремление определенных отрядов элиты ограничить внешнюю конкуренцию. Есть часть элиты, которая более к ней готова, и часть элиты, которая менее готова. И чтобы компенсировать этот недостаток, она заинтересована в «закрытии» страны в той или иной мере, в выставлении фильтров. Не потому даже, что она боится конкуренции извне, а потому что она так может справиться с конкурирующими отрядами элиты внутри.
И, поскольку в 2000-е и особенно в 2010-е годы росли эти перераспределительные сети, то традиционная элита, чьей компетенцией является «охрана» - границы, ресурсов и пр., концентрировала в своих руках ренту и обзаводилась соответствующей идеологией и начинала её формулировать все более агрессивно, потому что чувствовала рост влияния иной социальной группы и нового социального слоя, который формировался в мегаполисах и которому они должны были противостоять и как-то держать его в узде.
Вот примерно такая картина объясняет для меня социальные процессы последних 20 лет. Тот вывих, который случился, который мы сегодня переживаем, — это такой способ разрешения конфликта между двумя Россиями, которые росли на почве высоких доходов от нефти и газа. Внешний конфликт, что совсем не новость для истории, есть способ, попытка разрешения конфликта внутреннего. Его целью является «разрыв с Западом», который, в свою очередь, есть попытка уничтожения «внутреннего Запада».
На первый взгляд, здесь нет никакого будущего, мы рассуждаем о прошлом. Но это другая картина прошлого, не детерминистский декаданс, а – сложное прошлое. И оно по-другому ставит вопрос о будущем. Не было предрешенного движения и предзаданности. Нет, российской колеи, вечного движения по кругу. Это история про неоднозначность последствий, про конкурентную борьбу, которая на данном этапе проиграна, но фундаментальные предпосылки которой никуда не делись. Пока еще – не делись и долго не денутся.
Но надо переходить, наконец, к «будущему».
Признаки перемен: люди с «третьим ухом»
Прежде всего, мне кажется, что на будущее надо смотреть не через очки интеллигентского детерминизма, побратимом которого обычно выступает интеллигентский максимализм, а через какое-то более реалистичное представление о том, как устроены социальные процессы.
Если мы представим себе, что цены на нефть и доходы от нефти и газа в России сократятся на 35–40% по сравнению с тем, что мы видели в 2010-е годы, (а это, напомню, 71$ за баррель, и это постоянные доллары 2010 года), то есть это будет 45$ за баррель. И если цены продержатся на этом уровне несколько лет, то это будет такая тектоника, которую ни один наш «говорильный» проект заведомо не произведёт. И очень многое изменится в восприятии реальности у совершенно разных групп — кто-то вдруг окажется совершенно не таким антизападником, как можно было подумать раньше, а кто-то из гения менеджмента, которым казался, превратится в наших глазах в близорукого троечника-неумеху, каким он и был до.
Это падение доходов на некоторой протяжённости (за полгода и за год такого не произойдёт, а за два-три года произойдёт очень серьёзное изменение) откроет возможность по-другому группироваться социальным группам и элитам. Окажется, что те люди, которые раньше что-то свистели и трындели, совсем другое теперь свистят и трындят, и с возмущением будут протестовать, если им напомнить, что они раньше свистели и трындели — они такого никогда не говорили! Это очень легко происходящие социальные процессы, когда такой мощный фактор как деньги, как уровень доходов и социальный комфорт вдруг сжимаются. Это будет открывать возможность для некоторого нового общественного разговора, в котором будут другие спикеры, они будут по-другому себя позиционировать. И, что самое интересное, часть из них придет изнутри нынешней элитной коалиции, поддерживающей Путина.
Я уже говорил, что перелом в отношении к происходящему случится не от того, что партиях тех, кто против, будет становится больше и больше постепенно. Нет, перелом произойдёт тогда, когда часть тех, кто как бы выступает за и даже говорит про это, вдруг начнут предавать эту позицию, начнут перебегать и менять направление флюгера. Это будет значить, что они почувствовали такой мощный ветер, который меняет положение парусов, и, как им свойственно, они начнут перебегать на сторону будущего победителя и первыми учуют эти изменения. Они будут перебегать осторожно, так, чтобы можно еще было сказать: «Я никуда не бегу, просто переминаюсь, я здесь», но эту трусцу они уже начнут тренировать.
Поведение этого социального центра суперважно, потому что это те, кто слышат «третьим ухом». При этом они не слишком политизированные люди, но очень внимательные к тому, что там, в эфире, происходит. Как бы не включенные и отсутствующие. Но «дрожание рельс» они улавливают очень хорошо и начинают отодвигаться, отстраиваться от того места, где были раньше и где, как они считают, в будущем уже будет непонятно что и небезопасно. И они не станут от этого демократами. Они останутся собой, но будут искать новую нишу и новую форму.
Я пытаюсь сказать, что есть такие áкторы, которые очень многое будут определять — не потому, что они очень хорошие и очень влиятельные, не потому, что они важнее нас, — просто это большой кусок населения со своими аппаратами чувствительности. Вот эти люди в центре, эти люди с третьим ухом, этот обыватель, который всё знает, хотя делает вид, что ничего не знает, — вот он показатель того, в каком направлении двигаются тектонические плиты.
Является ли снижение внешних доходов необходимым условиям для такого процесса? И да, и нет. По сути, условием является сочетание издержек и доходов. Непроизводительные издержки экономики растут, высокие доходы это могут нивелировать, как это было в последние полтора года. Средние доходы при растущих издержках уже откроют «мировоззренческие чакры», т.е. люди вдруг начнут спрашивать: а че тогда мы вообще в это ввязались?
Механика перемен: либералы и большая коалиция
И новая коалиция, которая появится после того, как произойдёт этот внутренний слом, понятное дело, не будет состоять исключительно из убежденных демократов, которые всегда и были демократами. При стандартном развитии событий, скорее всего, борьбу с прежним режимом возглавят те, кто сейчас внутри этого режима, и те, кто на хозяйстве, и они попробуют опять остаться на хозяйстве, быстренько перекрасив флаги и перешив штаны. Надо отдавать себе в этом отчёт.
Но это не значит, что у демократической России, у либеральной партии нет места в этой коалиции. Оно есть. Во-первых, они уже сегодня должны взять на себя труд назвать и описать то место, в которое надо будет бежать людям с «третьим ухом». Сформулировать направление, сформулировать новый образ. Потому что люди с «третьим ухом» сами не формулируют такие вещи. Они почуют, что здесь – все. То, на что раньше делали ставку, больше не работает. Надо бежать в другую сторону. Но – в какую?
Но либералы будут важной частью новой коалиции не только, потому что покажут, куда бежать. Они понадобятся в этой коалиции как важные помощники в борьбе с радикальными консерваторами и главное – с силовиками. Не всеми силовиками, а идеологами силовой ментальности. Этим перебежчикам из нынешних элит придётся организовывать настоящий фронт против силовиков. И им тут будут нужны либералы, их возможности и их навыки, и вообще, либерализация будет тем инструментом, с помощью которого они будут скручивать силовую партию. Но надо понимать при этом, что то, на что либералы могут рассчитывать в этой конструкции, — это не доминирующая позиция. Это позиция в коалиции. При либерализации политического режима, при удачном раскладе и при отстраивании хорошей либерально-демократической партии она могла бы взять 20-25%, и это было бы очень хорошо и важно. Но это потребует ее коалиции с какой-то еще умеренной партией, которая тоже заинтересована в ограничении людей, делающих ставку на силовой ресурс.
Как может выглядеть реалистичный переход? Это очень далеко от того, что обычно себе представляют российские либералы. Этот может быть такая большая коалиция против засилья путинских силовиков. Что такое большая коалиция? Ну, представь себе один из неплохих сценариев — это коалиция, состоящая из Мишустина, Фургала и Навального, которая борется с инкумбентом, которого назначит после себя Путин, и сгруппировавшимися вокруг него «силовиками», - и побеждает их. «Условный Мишустин» представляет здесь прагматизм части старой элиты, стремящейся сохранить нажитое непосильным трудом на службе у бенефициаров прежней коалиции. Фургал – народность, относительно либеральный популизм и регионализм (анти-московскость). А Навальный - ценности новых поколений, западничество и системный либерализм.
Конечно, многим либералам хотелось бы, чтобы первая группа была пригвождена к позорному столбу, а Навальный выполнил вторую и третью роль скопом. Но так не получится. Результатом такого стремления может стать коалиция гораздо хуже намеченной. Где «условный Мишустин» будет при «условном Сечине» или «условном Нарышкине», а либерала при них будет разыгрывать какой-нибудь свежий гусь из ниоткуда, «новый человек».
Можно всю жизнь прождать, когда Россия созреет для того, чтобы огромным большинством проголосовать за честного, последовательного, не разменивающегося на компромиссы либерала. Вот эту партию играл Явлинский, в лучшие моменты он набирал 15%, в худшие – 1%. Это все. А выиграла коалиция, которую организовал Путин.
Имперскость и державность, как их пронимают Путин и антиПутин
Сейчас, когда мы на дне и в пространстве шока, есть высокий спрос на простые и радикальные объяснения. Хочется вскрыть и заклеймить. Например: России всегда была присуща имперскость, которая и не дает ей выйти из авторитарного паттерна.
В России, безусловно, есть имперский комплекс, он встроен в её политическую культуру и в само понимание государственности. Но здесь есть особенности и оттенки, которые важны, и их непонимание ведет к неправильным выводам. Русские обыватели понимают государственность как великодержавность, сама государственность репрезентирована для них в этом. Это историческое наследие, которое трудно выкинуть на свалку. И здесь мы не добьемся ничего тем, что сейчас всем будем объяснять, что не надо так думать, надо «вытравливать» из себя скрытого «имперца», выбросить Достоевского. Эта великодержавность, которую называют имперскостью, свойственна не только русским. Она характерна для некоторого числа больших наций с имперским прошлым — это и французы, и англичане, и граждане США. У всех у них есть определённое имперское мышление, которое зашито в национальном самосознании и в национальной культуре.
Другое дело, как они с ним работают и что с ним происходит. Британцы имперская нация, но это не значит, что они сейчас идут на кого-то войной. Быть культурной империей и бросаться на соседа с бомбами – это разные вещи.
Кроме того, с политической точки зрения российская имперскость – она скорее «великодержавность», чем имперскость. Почему не точно называть её имперскостью? Потому что, на самом деле, за исключением нынешней кремлевской психопатии (у которой свои цели, как мы отметили), русская имперскость не сопряжена со страстью расширения территории. В принципе, российский обыватель был против расширения территории России на протяжении последних тридцати лет. Есть особая история с Крымом, хотя страсти к возврату Крыма тоже не было, это был сильный ресентимент, чувство утраты и тоска по Крыму, но страсти к его возврату не было в 1990 – 2000е годы. Когда «вернули» – то да, все выпили и радостно расплакались, как на свадьбе.
В целом, российская великодержавность не предполагала приращения территорий, наоборот, она этого чурались. В 1990-е Россия легко рассталась с имперскими окраинами, она в значительной своей части хотела от них освободиться, считая их, не без оснований, одним из факторов своего поражения. И даже в опросах последних десятилетий мы видим — последний такой опрос был проведён, по-моему, в январе 2022 года — что обыватель не хочет присоединения к России ЛНР, ДНР, Белоруссии и Абхазии, он ничего не хочет присоединять. Он говорит, - пускай они будут независимыми, пускай они будут в нашей орбите, мы будем таким зонтиком для них. Потому что мы великая держава и должны патронировать кого-то и получать уважение. Но присоединять этого всего не надо. Хочет присоединять примерно 20–25%, а весь обывательский центр не хочет присоединения, он справедливо считает, что всё это присоединение только деньги из нас будет сосать. В этой фазе российский обыватель демонстрировал, я бы сказал, имперский изоляционизм. «Хватит кормить Среднюю Азию, хватит кормить Кавказ» - это формулы имперского изоляционизма.
Но при этом в их представлении, в представлении обывателя Россия – великая держава и она должна быть великой державой, то есть участвовать в «концерте великих держав» и должна быть представлена как одна из ведущих мировых держав — так они понимают государственность. Если правительство умеет играть эту роль, то оно нормальное, с их точки зрения. Если нет, то это – проходимцы и самозванцы.
Но опять же, важно различать это. Тоска по великодержавности – это народное, корневое. А вот агрессивный империализм – это Путин, Кремль. Это смежное и Путин играет на этой смежности. Но это разное, и российский политик, который будет позиционировать себя как альтернатива Путину, будет играть на этой разности.
Развилки ресентимента: существует ли «веймарский синдром»?
Новый удар по этой гордыне и по этому синдрому сверхдержавности будет очень мощным и отрезвляющим. Мы видели этот эффект в 1990-е годы, после распада Советского Союза, который ощущался как поражение в цивилизационной гонке. Но пока доходы были низкими, не было никакого особого ресентимента. То есть ресентимент был, но это нормальное чувство, почему бы и нет? Почему люди должны быть довольными тем, что им надавали по заднице? Они огорчены.
Другое дело, какой главный вывод они делают. Можно сделать вывод - «давайте сейчас соберёмся с силами и надаём по заднице им!» или «надо перестроить стратегию и заняться тем, в чём мы проиграли в прошлый раз». А в чём мы проиграли в прошлый раз? В экономике, и шире – в способности к рациональной самоорганизации. И, на самом деле, идея заняться тем, в чём мы проиграли в прошлый раз, и в 1990-е, и даже в 2000-е годы была мощной, она формировала наиболее влиятельные элитные коалиции. И та первая концепция, - «давайте теперь соберёмся с силами и надаём по заднице тем, кто в прошлый раз надавал по заднице нам» возникла только тогда, когда появилось много денег, в общем, к 2010-м годам она начала расправлять крылья.
Опять-таки, нет одного фактора, который ведёт к неизбежному финалу. Сейчас среди историков модно считать, что Веймарская республика в общем нормально развивалась. Да, сложно и проблемно, но не было ничего катастрофического, а срыв произошёл на Великой депрессии, которая очень сильно ударила по Германии, по элитам Веймарской республики и по восприятию элит населением, и это открыло нацизму путь к власти. Путь от поражения 1918 года к 1933-му году не был задан в 1918-м году единственным образом самим фактом «позорного мира». Да, был сильная травма национального унижения, она жила, у нее были свои проявления - мощное националистическое подполье, которое хотело исправить это. Но оно могло выиграть, а могло и проиграть.
На самом деле оно проиграло, но проиграло нацистам как более радикальной фракции, которая опиралась на другие слои населения и сумела обратить в свою пользу эту энергию. Партия «веймарского реванша» не пришла к власти, пришла другая партия. И это был реванш, направленный не против врагов Рейха вовне, а против собственной элиты.
Так и здесь — реализуется сценарий, когда мы терпим поражение через низкие цены на нефть, и все вроде собираются перестраиваться, и разумная коалиция говорит, что надо заниматься внутренними реформами, и она имеет большинство. А потом цены поднимаются, и эта коалиция начинает мутировать и в ней начинают доминировать другие люди, они вылезают наверх. Они всегда были, и мысль о реванше всегда дремала, но она была где-то на периферии, и никто их не слушал, потому что были более интересные и важные дела и повестки.
А теперь это вдруг оказывается самым интересным делом, потому что денег много, и самое главное дело - придумывать, как мы их сейчас распределим. И надо под это создавать коалицию, а не под то, о чем все говорили 10 лет назад. Например – распределим их на «национальные проекты», на национальный проект реванша, и будем строить танки. И люди, которые любят строить танки, вылезут наверх и станут кричать: «Нас тогда так унизили! Где мы были эти двадцать лет? Нас же постоянно унижают! Надо строить больше танков», и начнётся эта история. Она не была задана тем событием – поражением 30-летней давности. И хотя оно создало определенный импульс, но он мог и заглохнуть.
И также, как в истории веймарской Германии, это не неизбежное следствие ресентимента, а радикальная его ре-интерпретация, направленная не только против «коллективного Запада», но в еще большей степени – против «внутреннего Запада».
Но это случилось, этот худший сценарий ресентимента помноженного на нефть. И теперь страна сжалась в страхе неминуемого поражения.
После поражения будет и ресентимент, и поиск тех путей, которые позволяют как-то стабилизировать ситуацию и найти какой-то выход для внутреннего социального развития. И в этой промежуточной России будущего, вышедшей из сумрака безумия и вернувшейся к политической девелопменталистской нормальности, безусловно, будет присутствовать партия реванша. А, с другой стороны, безусловно, будет коалиция, которая будет говорить - «а давайте займёмся экономикой и внутренним развитием, тем, что не получилось прошлый раз, и перестанем шапками махать и прыгать попой кверху». Это будет стабилизирующая идеология, и у неё будут все шансы иметь большинство в течение некоторого времени, по крайней мере.
Фетиш «распада России» и федерализация
Сейчас будут новые фетиши. Например, «распад России». «Поражение – это неминуемый распад России», причем, теперь это говорят и традиционалисты, и либералы. Здесь зашиты образ поражения и фетиш единоначалия.
Распад России, дезинтеграция России — это теоретически возможная вещь, но фактические и фундаментальные предпосылки для этого придумать не так легко. В Советском Союзе были протогосударственные национальные образования и была характерная асимметрия, при которой доминирующий субъект занимал примерно половину целого. Это действительно имперская конструкция с национальными окраинами, преобразованная в асимметричную федерацию. И по населению в этническом смысле, и по экономике где-то 55% приходилось на РСФСР, но этих 55% оказалось недостаточно для того, чтобы держать и скреплять всё целое без специальных институтов насилия.
В России нет такой ситуации. Здесь нет мощных национально-территориальных анклавов, которые были бы достаточно крупны, чтобы противостоять всему остальному, даже если бы они объединили свои усилия. Есть проблемные зоны, которые могут спровоцировать политический кризис (как чеченская война в 1990-е), но не могут развалить Россию.
Что имеют в виду под «развалом России»? Разделение на разные государства по территориальному принципу – там Дальневосточная Федерация, Сибирская Народная республика, Центр, Юг. Но давайте задумаемся. А вот так, чтобы одна нация, которая долго существовала в рамках единого государства, вдруг решила разделиться на три-четыре страны не по национальному, а по территориальному признаку – есть вообще такие примеры в истории?
Известные нам случаи такого разделения – это результат вторжения, когда возникают разные зоны оккупации (две Германии), или истории длительного колониального управления разных держав, формирующие разные уклады, или результат гражданской войны, ведущейся при поддержке иностранных держав (две Кореи). Есть, правда, кейс войны за независимость колоний британской короны в Северной Америке. Но это заморская колония – ее отдельность слишком выпукло обозначена. А такая история, что нация, имевшая свою государственность в течение длительного времени, начинает делиться по территориальному признаку, - мы таких случаев не припомним.
Возможен скорее не распад России, а какой-то коллапс центральной власти. И этот коллапс представляется достаточно вероятным, потому что центральная власть в России сегодня ведёт себя абсолютно экзотическим образом. Она находится в достаточно иррациональном тренде, в котором она очень мифологизировала для себя окружающую действительность, поэтому сама этой действительности теперь не соответствует. В этом смысле такой коллапс возможен.
«Распад России» возможен в формате русских смут. Мы видели два таких распада центральной власти в России — это начало XVII века и начало XX века. И по опыту прошлого мы видим, что, происходит распад на некоторые клочки, которые потом начинают обратно собираться в целое, потому что довольно сильная традиция и потому что есть сверхдержавный государственный миф, который это всё собирает. Самосознание людей, которые живут в Приморье или на Урале, двусоставное. С одной стороны, у них есть сильный антимосковский пафос, потому что им очень важно осознавать себя Приморьем и Уралом. Им важна эта идентичность. Но есть и другая часть их идентичности – это принадлежность к «великой державе». Они этого терять тоже не хотят, и согласятся только в исключительных каких-то ужасных обстоятельствах.
В моем представлении не очень просматриваются сценарии распада, притом что идея Свердловской или Уральской республики — это довольно давняя идея внутри России. И совершенно нормально совмещать две идентичности – это работающая политическая конструкция. И эта двойственная идентификация и есть федерализм, его основа. Нас уверяют в обратном, что федерализм опасен, потому что за ним – угроза распада. На самом деле, ее там нет, а федерализм возможен.
Мы не знаем, какой Россия может стать и какие главные силы будут двигать эту трансформацию, но федерализация - это, безусловно, один из самых мощных бензинов политической либерализации, который сработает в трансформационном процессе возвращения к нормальности. Те, кто говорят, что федерализация – это распад, это просто противники либерализации.
Возвращение к нормальности, либерализация и ограничение на насилие
Итак, повторю. То, что происходило в России в 2000-е годы и в начале 2010-х, определялось негативным трендом в политике, и это было связано с высокой рентой и выстраиванием мощных рентоориентированных сетей. Это определяло динамику политических процессов и динамику элитных групп. Но параллельно разворачивались процессы модернизации определённой части общества, прежде всего, мегаполисов и тех, кто в них жил и работал, будучи включен в диверсифицированные и конкурентные рынки труда. Два следствия из одного корня давали разнонаправленные импульсы, и это такой был процесс. И была неопределенность — побеждает одно или побеждает другое?
Протесты 2011–2012 годов — это нормальная, стандартная для постсоветских стран «цветная революция», которая не удалась. Постсоветские страны делятся на три типа. Были страны, где либерализации толком не было, – в Центральной Азии. Страны же, где либерализация после распада СССР имела место, делятся еще на две группы. На ту, где «цветные революции» пресекали попытку автократизации, пресекали попытку определенной элитной коалиции закрепиться и сделать выборы незначимыми. И были страны, в которых эти революции не удавались, — это Белоруссия в 2010 и 2020, Азербайджан в 2005, и Россия в 2012 и (возможно) 2019-2020. Да, ещё была в Армении, Армения — характерная страна, в которой она один раз не удалась (в 2008-м году), а потом, в 2018-м, удалась. «Цветные революции» - это эпизоды, когда элитная коалиция уже почти все организовала так, чтобы выборы перестали быть механизмом сменяемости власти. А люди вышли на улицы и настояли, чтобы власть сменилась.
Если им удалось на этом настоять, то продолжается конкурентная политика. В результате, «цветной революции» не приходит демократия, как многим казалось, а срывается попытка автократизации. Цветные революции пресекают попытки автократизации. В России в 2011–2012-м годах это не удалось. Но в целом в 2000х годах в России был процесс, который не сильно отличался от того, что происходило в бывших советских республиках. Некая элитная коалиция пытается закрепиться во власти и прервать порядок конкурентной политики. Граждане и часть элиты пытаются этому воспрепятствовать. Если бы в 2011–2012-м годах элиты повели себя по-другому, то это и могло пойти по-другому вне зависимости от того, в каком ведомстве Путин работал в 1980-х годах.
Демократический, либеральный уклад – это вообще не то, что наступает в какой-то день, после некого события или принятых каких-то законодательных актов. Это некоторая дорога. Разные общества находятся в разных ее местах. На ней происходят консервативные откаты, прогрессистские прорывы, побеждают в разные моменты более либеральные или более изоляционистские течения. Это дорога нормальности и национального диалога. А вот автократизация – это попытка диалог искусственно прервать или фальсифицировать его предмет и промежуточный итог.
Смысл предстоящего, возможного транзита в России не в том, чтобы из царства тьмы перейти в царство света, а в том, чтобы вернуться на траекторию нормальности. С нынешней дороги полной ненормальности.
Есть несколько свойств этой нормальности, в которых заинтересовано большое количество элитных групп и больших групп обычных граждан-обывателей. Это относительно конкурентная среда, в которой большее количество игроков создает пространство индивидуальных и групповых возможностей, блокирует монополизацию в тех или иных сферах и чрезмерное доминирование отдельных групп. Политическая власть больше распределяется между местными территориями, региональные элиты имеют больше возможностей для самостоятельности, конкурируют с федеральными. СМИ, активисты и политики пытаются ограничить коррупцию. Элитные группы и граждане стремятся создать и усилить свое представительство на разных этажах власти.
Нормальность - это большее количество вето-игроков, которые имеют возможность блокировать слишком радикальные и слишком невыгодные для какой-то части населения и элит решения. Разрешение на использование вооруженных сил за рубежом не принимается на срочном заседании за 10 минут, а становится предметом острой полемики: какие резоны? Какие издержки? Кто несет ответственность? Сколько это действует? Такая публичная полемика вовлекает и структурирует граждан вокруг этого обсуждения. И прочая.
Самое главное, что такая система, более сложная, создает ограничение на применение насилия. За счёт этого существенно ограничиваются права силовиков, насилия становится меньше и насилие перестаёт быть основным способом разрешения конфликтов и конкуренции. И возникает необходимость поиска иных механизмов разрешения конфликтов. Эти механизмы оттачиваются, становятся все более процедурными.
Вот это примерно та система координат «нормальности», в которой заинтересованы многие. Там будут свои противостояния и своя политическая борьба, будут разные представления о том, что надо делать и куда надо двигаться. Но их объединяют представления об ограничениях. О том, что не должно быть такого, что если кто-то тебе мешает, его надо просто посадить в тюрьму, не должно быть частных армий, войны неизвестно из-за чего. Всё это ненормально, лучше убрать это всё со стола и вернуться к тому, что у нас было, скажем, в 2010-м году. Не в смысле, что там было что-то особенно хорошее, а было то состояние, в котором общественные запросы еще могли себя проявлять и не было кувалд, бескрайних военных кладбищ и переполненных тюрем.
Из этого состояния «нормальности» остаётся возможность разных выходов и, опять-таки, скатывание в «ненормальность» среди этих выходов тоже есть. Но это процесс и это то, где можно жить и что-то обсуждать и блокировать авантюристические и безумные предложения. И надо попытаться прописать ограничения, которые сделают обратное скатывание в ненормальность более сложным. Сейчас мы вряд ли можем нарисовать схему того, как будет устроена будущая Россия. Мы скорее должны заложить правила самого механизма торга вокруг будущего. И если правила торга будут соблюдаться, это и будет важнейшим элементом будущего.
В чём логика смены режима? В том, что смена режима — это, как правило, либерализация. Если одного диктатора с помощью заговора сменяет другой, это не смена режима. То, что открывает дверь перемен, — это смена режима, и триггером её становится либерализация, когда разные политические силы, которые были задавлены и не имели возможностей и силы, опять выходят на арену. И дальше начинается творчество — вот пришла либерализация, начальство ушло и что вы будете делать? Может быть, главнее окажется партия, которая будет бить все стёкла, а потом она же будет говорить, что надо навести порядок, а для этого надо всех построить у стенки. Может быть, возникнет несколько партий, которые будут следить за окнами, чтобы их никто не бил, но в то же время будут кидаться бумажками через парту.
Элементом либерализации будет возврат полномочий регионам, и этот процесс будет проходить с перехлёстами и там будут какие-то конфликты. И дальше будет «вилка» — либо попытка жить в более либеральной среде не удастся, потому что все будут рвать одеяло на себя, и в результате опять возникнет спрос на партию порядка, либо элитные группы, которые будут тянуть на себя одеяло, договорятся о правилах перетягивания одеяла, о том, чего делать нельзя, о том, как сохранять баланс, чтобы предотвратить возвращение идеологии насилия.
Есть целый мешок проблем, которые надо решать технологически и политически. Как это будет решено, мы сейчас не знаем, но мы понимаем, как можно запустить этот процесс, в рамках которого основные игроки будут искать какие-то рациональные балансы потому, что они будут знать, что есть ограничение на насилие. Его должно быть мало, меньше, чем раньше, меньше, чем в предыдущей итерации. А если этот принцип нарушить, то все снова слетит с катушек, потому что оно подомнет и заместит все прочие механизмы разрешения конфликтов.
*включен минюстом в реестр иноагентов
