Фраза, повергающая меня в странное, труднообъяснимое оцепенение, звучит следующим образом: «этот фильм (книга, постановка, выставка и т.д. – подставьте название любого артефакта на собственное усмотрение) заставляет задуматься». На самом деле, задуматься заставляет все, что вызывает в нас хоть какое-то сопротивление (такова уж механика мысли – ничего с этим не поделать), а потому нет артефакта (фильма, книги, постановки, выставки etcetera), который бы не заставлял человека задуматься, если контакт, в принципе, имел место быть. Другое дело, что именно мы можем подумать, столкнувшись с тем или иным «произведением». Это может быть и агрессивное неприятие – «боже, какая бездарнаядрянь!», и, напротив, вдумчивое рассуждение – «произведение наглядно демонстрирует нам…». Но все это уже детали, важно, что, в любом случае, мысль должна быть – был контакт, значит должна быть мысль. Так почему же кто-то, странным образом, выделяет определенные артефакты как те, которые «заставляют задуматься» (сообщая нам, таким образом и в проброс, что в иных случаях движения мысли после контакта с артефактом не состоялось)?
Возможно, разъяснить этот парадокс способен анализ самого субъекта высказывания. Каков же он этот субъект? Как правило, та самая цепенящая меня фраза вылетает из уст молодого человека (гендерные различия в данном случае несущественны), который столкнулся с чем-то ему непонятным, но предположительно «культурным», а потому и следовательно «ценным». Не зная, как отрефлексировать случившееся (или как выкрутиться из неловкой ситуации, вызванной проблематичностью распознания промелькнувшего смысла), он просто отделывается от нас этой фразой, полагая, что, заслышав ее, мы будем вынуждены признать его, по крайней мере, потенциальную способность угадывать смыслы, сокрытые в культурных феноменах. Дальше уже нам предстоит решать, памятуя Густава Густавовича, – есть ли вообще в означенном артефакте некий внутренний смысл, обнаружил ли данный субъект именно его (или ему лишь показалось), а если обнаружил, то постиг ли (или обнаружил и только), или, наконец, не обнаружил вовсе, но сделал вид.
«Задумываться» молодых людей заставляют Пауло Коэльо, Джастин Бибер, сага «Сумерки» и еще целый ряд других подобных культовых продуктов масскульта. Но проблема вовсе не в том, что артефакты, вызывающие хоть какое-то движение мысли молодого поколения не слишком уж сложны с точки зрения объема заложенных в них смыслов (более сложным просто не за что зацепиться), а в том, что, как правило и к сожалению, сама мысль их дальше этого «задумывания» не идет. Задумались – и хорошо, задумались – и молодчинка. Но задумались ли? Если, по меткому выражению Льва Семеновича Выготского, «облако мысли» не «пролилось дождем слов», какой в ней самой – в этой мысли, прошу прощения, смысл? Был ли, вообще говоря, мальчик? – спрошу я по климсамгиновски. Мысль, не сформулированная, не проросшая в язык, не внесенная через взаимосвязь с другими смыслами в структуру реальности субъекта очерченной когницией – даже не полуфабрикат мысли, а ее абсолютный фальсификат. Подобно неоплодотворенной яйцеклетке она абсолютно нежизнеспособна и сама скоро прольется… «слезами матки по несостоявшейся беременности» (так, помнится, дымя папиросой, рекомендовала нам менструацию доцент-гистолог Юлиана Константиновна Хилова).
***
Когда, после премьеры, я пообещал Валерии Гай Германике, что напишу текст о ее новом фильме, теперь уже лауреате 36-го ММКФ, «Да и да», мне представлялось, что это будет крайне веселое, даже жизнерадостное повествование о художнике (включая, конечно, и соавтора Германики, автора сценария к фильму – Александра Родионова). Я думал, что расскажу о том, как изящно Валерия Гай обставила своих прежних критиков-скептиков, считавших, что ее первый и ранний успех – это лишь реакция публики на неожиданный способ съемки, что содержательно ее работы бедны, продиктованы тяжелым пубертатом, юношеским максимализмом и т.д. («художник-примитивист»– вторят друг другу герои ее фильма и весело хохочут), что «молодому режиссеру никогда не преодолеть давления избранной им формы», и главное – за ее пределы не выйти. Но вот, видите, зря!
В «Да и да» Валерия Гай, сохранив свой особенный стиль, не оставила от прежней формы и следа: теперь это не гиперреалистический мокьюментари, а залихватский, сюрреалистический карнавал – с анимацией, цветовыми фильтрами, супер-супер-суперкрупными планами, приветами, кажется, всем мэтрам «по имени скандал» – от Буньюэля до Годара, и от Пазолини до Джармена. Причем, сам этот отказ от прежней формы (который насколько тонко выписан, что ты даже не понимаешь, в какой момент она это делает) не умоляет, а лишь подчеркивает актуальность и самоценность прежних смыслов, заявленных еще во «Все умрут» или той же «Школе». Если в дебютной работе Валерия Гай показала нам предельно обнаженную ненависть, то здесь – в «Да и да», с той же страстностью – столь же нагую, еще и не знавшую одежд, любовь. Нет, это не «бытовуха», а полноценная «экзистенциальна драма». Ну, а форма? А что форма? Германика делает то, что она делает, не в связи и не посредством формы, она просто умеет сообщить зрителю то, что считает важным. И этот талант, этот гений, нельзя не признать – «Да и да».
Впрочем, что мы все о форме? Вот, например, образы – ясные, пронзительные, простые до физиологичности их понимания: последний кадр фильма о ненависти – плачущий ребенок у батареи, последний кадр фильма о любви – все поглощающий пожар. Или вот рассыпанные по фильму шутки-потехи: от записи в паспорте героя «Germanicaislove», до распития мочи из стакана, о чем, конечно, потом будут говорить и говорить... А как вам, например, ход с учительницей! Режиссер «Все умрут» и «Школы» начинает свое повествование, кажется, в той же квартире, где только что отгуляли поминки по бабушке героини-школьницы из первого фильма, а нынешняя главная героиня-учительница, по долгу службы, проверят школьные работы по русскому языку: «Тараканы лижут раны», – пример простого предложения.
Да, все меняется, а Валерия Гай не изменяет себе – ее мировоззренческий озорной стеб перманентен, симультаннен и всегда, будучи почти абсурдным, предельно осмысленен. Она так живет, так говорит, так снимает, такой мир создает вокруг себя. В приглашении, которое я получил от Германики по WhatsApp-у, значилось – «Андрэ, жду вас на премьеру» (давно ко мне так не обращались))), а уже на премьере в соседнем от меня кресле расположилась Агния Кузнецова (замечательная исполнительница главной роли) в воздушном вечернем платье, которая, как ни в чем не бывало, делала одно за другим веселенькие селфи, прекрасно понимая, что сейчас весь этот зал будет на крупных планах наблюдать ее участие не в самых, мягко сказать, романтичных сексуальных сценах. И все это не природная глупость, и не вымученная нарочитость – как могут подумать одни и, вероятно, другие – это такое, особое, трансгрессивное ощущение жизни. Поверьте, большое счастье, что есть еще люди, которые способны так жить и так чувствовать, умея, при этом, делать замечательные фильмы, посылая, мимоходом, приветы Годару и Джармену.
И вот тут мы подошли к проблеме…
***
Короче говоря, у меня должен был получиться такой, вполне себе оптимистичный и даже веселый текст о замечательном кино замечательного режиссера – теперь уже лучшего режиссера 36-ММКФ, лауреата «Серебреного Георгия». Но поскольку я, мягко говоря, не большой специалист в области киноведения, но все-таки профессиональный исследователь, прежде чем взяться за написание собственного текста, я не мог не поинтересоваться тем, что пишут о «Да и да» маститые представители жанра. Понятно, что я нашел массу пересказов фильма (иногда весьма интересных, с тонкими наблюдениями и точными образами – одна «гранж-Амели» чего стоит!), кроме того, конечно, предсказуемое множество оценочных суждений – от восторженных, до пренебрежительных (типичная демонстрация различных способов думать – высказываний из разных идеологий, фреймов, мировоззрений), и, наконец… «этот фильм заставляет задуматься». Нет, я не шучу. Буквально. Тут-то я и не сдержался.
Понимаете, в чем дело… Мы как-то, в принципе, перестали задумываться. Сначала (не так давно, впрочем) мы перестали понимать, как работают машины, на которых мы ездим, из чего делают еду, которую мы потребляем, как передается сигнал на наши гаджеты и т.д., и т.п.. То есть, интерфейс нам понятен (он для того таким и придуман), а что там внутри, под капотом, так сказать, темный лес – знают только «специально обученные люди», и то не все и уж точно далеко не все. Теперь же эта «святая наивность» поселилась и в области культуры: мы превратились в потребителей нулевой степени – мы потребляем ее продукты, даже не испытывая потребности задумываться над содержанием этой похлебки.
Сложившаяся ситуация предательски напоминает мне знаменитые опыты с пищеводной фистулой у собаки И.П. Павлова. Иван Петрович, дабы добиться условных рефлексов, подкрепляя собаку, но не кормя ее, делал животным специальные выводные отверстия из пищевода – в результате, еда, поглощаемая четвероногим, поступала в пищевод, но попадала из него не в желудок, как положено, а, через фистулу, в ту же самую миску, из которой собака, пользуясь жаргоном Полигафа Полиграфыча, только что харчевалась. Получался такой очаровательный, в своем роде, замкнутый круг – жуешь, глотаешь, и оно у тебя опять – тут же, на блюдечке, кушай дальше (с тем же эффектом). Так и мы, только не с едой, а с тем, что потребляем в куда больших количествах – со стимульным материалом как таковым (в обиходе – с «информацией»). Мы потребляем и потребляем аудиовизуальный продукт (равно как и прочую «информацию»), который проходит, при этом, насколько мимо нас, что даже нельзя сказать, что сквозь. Сквозь уже не приходит ничего. Точнее говоря, уже само слово «сквозь» кажется устаревшим, поскольку утрачена сама граница, разделяющая «меня» и «не-меня».
Вернусь, с вашего позволения, к изначальному тезису: мы не можем не задумываться, сталкиваясь с препятствием – это, по сути, физический закон психики. Иными словами, мы можем не задумываться только в том случае, если все, что происходит, происходит в точности так, как мы этого хотим, как мы себе это представляем, как оно нам приятственно. Но очевидно, что подобная ситуация слишком хороша, чтобы быть правдой. Есть, впрочем, и еще один вариант – мы в принципе с не сталкиваемся с тем, что, по идее, является предметом нашего рассмотрений (как в известном изречении, что, мол, смотришь в книгу, а видишь, простите, фигу). В данном случае, контакта с содержанием нет, а потому и эффекта препятствия, понятно, не возникает, и мысль, соответственно, не родится. «Слезы матки».
Здесь следует сделать еще одно уточнение – что именно в данном случае понимается под «мыслью»? Вот, например, констатация факта (пересказ) и оценочное суждение («хорошо-плохо», «нравится и не нравится») – это, конечно, в каком-то смысле, мыслительное действие, но оно в обоих случаях вторично: в первом – мысль вторична по отношению к апперцепции (я пересказываю то, что воспринял), во втором – мысль вторична к эмоциональной реакции (я сообщаю о том, что я почувствовал – в том или ином виде). Видимо, когда кинокритик вторит молодому человеку, попавшему в ловушку ускользающих смыслов (и завышенных представлений о способностях собственной персоны), он имеет в виду мышление как таковое, а не его вторичные, и потому суррогатные формы.Но почему он этим заканчивает статью? – вот вопрос, который абсолютно ставит меня в тупик. Итак, ты говоришь, что фильм заставляет тебя задуматься… Прекрасно! И что? Что надумал-то?
Драматизм ситуации состоит в том, что этого «высказывания по существу» уже, кажется, никто и не ждет. Мы не ждем, что мысль, возникнув (боже, какое счастье, что такое вообще еще случается!), прольется дождем слов, то есть, фактически, обретет самое себя. Нам достаточно знать, что кто-то, в принципе, еще вообще думает (по крайней мере, они так говорят и даже пишут в своих критических отзывах), и уже это, видимо, должно нас как-то успокаивать – мол, все под контролем, кто-то еще способен осмыслять культуру, которую мы тут же, не отходя от кассы, и производим в количествах, лишенных всякой скромности. А что если он, на самом деле, не думает? Что если он просто решил, что ему есть, над чем задуматься, поделился с нами этой своей устремленной в никуда интенцией и на том остановился? Что если, вдумайтесь в это, пожалуйста, больше вообще никто не думает (констатацию и оценку в расчет не берем)?
Мы привыкли жить, предполагая, что за нас всегда кто-то думает: что на производстве продуктов думают о том, что потребитель не должен отравиться и умереть (а потому производители сметаны и сыров, например, не купаются в чане, где эти деликатесы изготавливается), что водитель, выезжая на дорогу, понимает, что, будучи в стельку пьяным, он является угрозой для других участников движения (и потому на нее не выезжает), а студент, прогуливающий занятия по какой-нибудь замечательной медицинской специальности, все-таки вспомнит о том, что, как будущий врач, он отвечает за нашу жизнь и потому, конечно, с запасом наверстает упущенное. Мы думаем, что другие за нас думают – дворники и пилоты самолетов, полицейские и депутаты Государственной Думы. И поскольку они это делают – думают, то нам, вроде как, ничего не угрожает (они ведь о нас подумают!), или практически ничего не угрожает, кроме, разве что, случайности.
Впрочем, как мы видим, не всегда это правило работает – точнее, чем дальше, тем больше, оно перестает работать вовсе: изготовители продуктов, водители, студенты и т.д., и т.п., вплоть до депутатов – категорически перестают думать о том, что они делают, зачем они это делают, и тем более – о нас, о тех, кто является бенефициаром этих их действий.Но тут, в сфере материального, есть еще хоть какие-то сдерживающие факторы, хотя бы потому, что условный пилот самолета находится с нами на том же самом борту (чего, правда, не скажешь об авиадиспетчере…), а депутат, теоретически, тоже, вроде как, подпадает под действие одобренных им законов (впрочем, тут в дело вступает депутатская неприкосновенность, и круг замыкается). То есть, в сфере практической (материальной) инстинкт самосохранения деятелей, вроде как, должен срабатывать (даже если они не думают толком), а потому и нам тоже может свести.
Но со сферой идеального, точнее говоря – с культурой – все обстоит с точностью до наоборот. Тут если, вдруг, все участники концессии, пораженные своей фистулой и видящие фигу, не сговариваясь, перестанут думать, мы, на первых порах, точно этого не заметим. Более того, они будут продолжать констатировать и оценивать, а потому иллюзия думания будет в культуре поддерживаться, и мы, возможно, еще долго сможем фланировать на былых дрожжах. Но бесконечно этот свободный полет, в любом случае, происходить не может, очевидно, что рано или поздно, мы почувствуем, классическое – «когда мы достигли дна, снизу постучали». И тогда окажется, что уже никто не сможет толком разъяснить не только Гай Германику (что, по большому счету, наверное, и не обязательно), но и Гомера с Платоном (а это, все-таки, системообразующий рубеж), и единственное, что мы услышим от соответствующих комментаторов – сакраментальное: «они заставляют задуматься».
Прислушайтесь к тому, как это звучит в случае с упомянутыми классиками – и многое станет понятно. Да и да.
***
Теперь мне необходимо разъяснить два вектора дискуссии, которую я веду очно с Александром Глебовичем Невзоровым, и заочно с Александром Куприяновичем Секацким. Александр Глебович сейчас активно занимается исследованиями феномена деменции (проще говоря, изучением слабоумия), а Александр Куприянович – пытается осмыслить новый «экзистенциальный проект», который сам он емко именует «хуматоном» (настоятельно рекомендую его недавнюю и совершенно замечательную книгу «Последний виток прогресса»).
Невзоров, как всегда, краток и строг: очевидно, что наш мозг просто физически не мог эволюционировать за последнюю сотню тысячелетий (для этого требуется куда больший временной разбег), а потому все мы с вами обладаем мозгом неандертальца, то есть, по существу, конечно, дементны. Надстройка в виде культуры, интеллекта и тому подобной ерунды – слабый эпифеномен, усваиваемый нами извне (и то лишь при благоприятных обстоятельствах), к которому даже смешно относиться серьезно. Изучая клинических дементников, Александр Глебович, приходит к выводу (и совершенно обосновано), что их мир характеризуется полным отсутствием потребности в понимании чего-либо, что выходит за пределы их сиюминутных потребностей.
Понимать, вникать, думать, знать что-либо, что не связано с непосредственным выживанием и сексом – это лишь развлечение, доступное ограниченной группе лиц, которые инфицировались культурой («культуркой», как говорит Александр Глебович). И в целом, само это – интеллектуальное – развлечение настолько сложное (а природа традиционно идет по самому простому пути), насколько затратное (а экономия – ее главный закон), и настолько бесполезное (с природой, впрочем, такое частенько случается), что рассчитывать на то, что эта случайность, в принципе, способна долго и убедительно жить – «закурпатовленная деликатность» (цитирую Александра Глебовича).
Секацкий мыслит в другой временной перспективе – не сотнями тысячелетий, а всего лишь одним столетием, но существа дела, как выясняется, это не меняет: его смущает, что «субъекта подозрения» («снубика», как он его называет), который еще водился на наших культурных полях в прошлом – ХХ – веке, сменил теперь «хуматон» – обитатель, как пишет и разъясняет философ «Плоско-Субъектного Континуума» (ПСК). «Скромное обаяние» последнего обусловлено полной прозрачностью и предсказуемостью – т.е. реальность этих экс-субъектов (хуматонов) такова, что в ней, в принципе, невозможно думать, их мысль, даже силясь, никак не находит препятствие, на которое бы она могла натолкнуться, чтобы произвести себя. И дальше можно повторить все то, о чем я писал выше – мол, думать перестали не просто потому, что не хотят или лень, а потому, что не могут, ибо сам их мир стал таким – плоским, равнозначным, равноценным, т.е. никаким в принципе. Короче говоря, реально последний виток прогресса, а дальше – не регресс (и не найдетесь), а просто стена, о которую мы, вот-вот, со всем своим апломбом и на предельной скорости врежемся.
Как врач, с одной стороны, я не могу не согласиться с Александром Глебовичем, как психолог, с другой стороны, я, конечно, горячо поддерживаю Александра Куприяновича, а сама наша дискуссия, если ее так можно назвать (с Невзровым, в принципе, не сильно подискутируешь, а с Секацким я даже, к большому моему сожалению, лично не знаком), касается всего лишь одного пункта…
Я очень люблю Древнюю Грецию, я побывал, кажется, на всех ее развалинах – где можно и где нельзя, прочитал все, что можно было прочесть, и возможно многое из того, чего читать не следовало в принципе, и главное, что я понял – это то, что в ней было два мира: тот, который слабой реминисценцией дошел до нас, потому что мы еще способны понять Гомера и Платона, и тот, в котором те же самые Гомер с Платоном физически жили. Большинство их сограждан представляли собой ровно таких дементных хуматонов, о которых говорят Невзоров с Секацким – примитивная культовая культура, тотальная безграмотность и всевозможное буйство физиологии с любовью и ненавистью вперемешку (классический Плоско-Субъектный Континуум).
Короче говоря, это были чуть-чуть более культурные неандертальцы, чем мы их себе представляем по картинкам коллег-антропологов. Таковыми, в подавляющем своем большинстве, были «великие и прекрасные древние греки» – не надо обольщаться. Просто их реальность безвозвратно канула в Лету, не оставив по себе следов, а поэтому мы и судим о них по единичным фигурам – от Перменида с Гераклитом, до Эпикура с Зеноном, которые жили в реальности слабого эпифеномена интеллекта, к которому мы, пусть и с мозгом неандертальца, пока еще имеем некоторый доступ.
Так вот, возвращаясь к дискуссии, суть моего возражения (возражения весьма условного, извиняющегося, «закурпатовленного»), состоит в том, что моих «оппонентов», как мне представляется, в принципе, не должна волновать судьба дементных хуматонов – бог с ними, они всегда были, есть и будут (в большем или меньшем количестве – не имеет значения, потому что их всегда, в любом случае, тотальное большинство). Нас должны волновать те чрезвычайно редкие особи нашего вида, которые, по странной, загадочной случайности все еще обладают способностью видеть своим мышлением препятствия на общем Плоско-Субъектном Континууме, зацепляются за них и производят потому операции мышления, получая от этого странного, и по существу, конечно, бессмысленного занятия, подлинное и главное свое удовольствие.
Этих особей, в принципе, мало до крайности, а в современной культурной ситуации их становится еще меньше (потому что «культуркой» еще надо суметь «инфицироваться», а с тотальной фистулой и нулевой степенью потребления – это не так-то просто). А если они еще и разобщены, то вероятность сохранения эпифеномена интеллекта в пределах нашей цивилизации оказывается предельно призрачной. Не было бы Платона без его Академии, Эпикура – без его Сада, Зенона без его школы, поэтому и от Гераклита с Парменидом нам остались, разве что, лишь «крысиные хвостики» их произведений (спасибо Иосифу Бродскому за этот образ). Настал момент, когда и наша генерация цивилизации подошла к своему рубежу – момент, когда и ей предстоит найти свой триумфальный путь с горы в безраздельное пространство дементности и хуматонов. Но и там, в этой безраздельности, будет место для иных, получающих удовольствие от чистого мышления. Так что, вопрос, на самом деле, стоит в том, как сохранить и преумножить все большое для малых сих.
Все умрут, а я останусь… Ну, или почти все. Да и да.
***
Что ж, теперь настало время, когда можно подвести итоги и сказать о том, к чему могут привести рассуждения, если, действительно, «задуматься», посмотрев фильм Валерии Гай Германики «Да и да».
СМИ многократно растиражировали фразу, сказанную Валерией Гай Германикой на пресс-конференции после премьеры: «Я снимала этот фильм для своих друзей. Это где-то пять человек». Растиражировали, как обычно, не «задумываясь», – просто прикольная фраза, броская, «эпатаж», надо брать. А фильм, действительно, снят Германикой для друзей, точнее сказать – собственно ее фильм поймут, скорее всего, только друзья (те, кто, так сказать, в материале). Если отвлечься от сценария, сконцентрировав его содержание в обобщенных архетипах, и посмотреть на их взаимодействие, то мы увидим сугубо личную историю любви самой Валерии Гай: два по-настоящему талантливых человека, любовь, зависимость от веществ, безысходность, конфликт, и расставание, дающее силы творить дальше. И клип на песню «Агаты Кристи» в конце фильма не просто так. Даже сцена с продажей картин «на лечение», где покупают ее картины, а не его – кажется, списана из реальной жизни. (Забавно, что некоторые уважаемые критики не разглядели в «Да и да» искренности. Правда, очень смешно.) Но это личный пласт – для посвященных.
Есть у фильма, разумеется, и другой пласт (можно сказать противоположный полюс) – собственно содержательный: мир дементых хуматонов. Герои фильма, при всей своей экзальтированности, находятся в том самом Плоско-Субъектном Континууме Александра Секацкого,включая и саму героиню, и ее брата-дегенерата («Выкуришь еще одну сигарету, я тебе пальцы отрежу! Поняла?!»), и любовника-художника-алкоголика («Видишь?.. Бог. Прикинь?!.). Обольщаться не следует – они девственно чисты с точки зрения способности к мыслительной деятельности, белый лист и tabularasa. «Культурной» они, мягко говоря, не «инфицированы», хотя героиня, вроде бы,и учительница, а герой и вовсе – художник («прослойка интеллигенции», прости господи). Таким нехитрым образом, нам представлен крайне выразительный портрет нарождающейся культурной элиты (обобщенный портрет, разумеется), находящейся в безудержном творчестве, лишенном всякой интеллектуальной составляющей (исключения, разумеется, есть, но сейчас не об этом). Искомый эпифеномен интеллекта, как мы видим, действительно, слаб, и даже, как мы можем заметить уже не из фильма, а из окружающей нас действительности, не слишком-то и нужен на нашем цивилизационном пути с горы – главное, чтобы весело («прикольно», «клево», «куул»). Помирать, так с музыкой, да под водочку.
Впрочем, и на этом уровне смыслов – фильм о любви и только. Главное, что мы принуждены понять – это то, что любовь в Плоско-Субъектном Континууме, возможна. Страдающие самомнением снубики (по А.К. Секацкому) полагают, что про любовь знают только они – читавшие «Каренину» с Прустом, и Достоевского с «Красным и черным». Но вот, понимаете ли, нет. Возможно, как раз они – «снубики» – любви-то настоящей и не знали, потому что настоящая любовь такова – примитивна, животна, болезненная по существу, а не по причине довлеющих над ней сложносочиненных культурных ограничений и вытекающих из них терзаний совести, чести, морального долга и т.д.. Любовь в своей изначальности – это страсть к продолжению рода (хотя цель этой страсти животными не осознается, этиология ее такова), ничего лишнего – просто голое желание. И фильм демонстрирует нам эту суть любви со всей возможной наглядностью.
Так что, житье без интеллекта (и, понятно, связанных с ним как издержек, так и бенифитов) – это вовсе не такое уж печальное зрелище, как можно было бы подумать. Дементные хуматоны живут своей жизнью – и он-лайн, и офф-лайн – прекрасно, она их вполне устраивает, и более того, дает им массу поводов как для радостей, так и для печалей, а также для всяческих страданий, переживаний, эмоциональных экзальтаций, «измененных состояний сознания» и т. д., включая любовь, а потому не надо думать, что им там, в этом Плоско-Субъектном Континууме, плохо. Отнюдь, нет – вполне себе ничего (хотя и, очевидно, что как-то по-другому). Причем, когда все и технологически пойдет в тартарары, поскольку и в этой части думать окончательно перестанут, они и к этому адаптируются, мир-то их – плоский. Так что, волноваться о них не надо, а мораль этой рамки фильма такова: не вздумайте перестраивать мир хуматонов, всякие попытки научить их«уму-разуму», объяснив им, что «любовь – это ответственность», «творчество – это работа», а «знание – сила» – заведомо обречены на провал. Объяснить можно, но существа дела не изменить – потому что не поймут. Это другой мир. И да и да, смотрите на него, он такой.
Ну, вот, собственно, и все кино – если, конечно, не накладывать эти пласты друг на друга и, тем более, не сравнивать «Да и да» с дебютом Гай Германики – «Все умрут, а я останусь». Магия, как мне представляется, возникает как раз на этом пересечении. Удивительным образом все решается в возникающей из названий игре слов.
«Да и да» – это вам не «да и нет» («да и как-то так», «да и как-нибудь еще»), а вот просто так: «да и да» – как идеальная формула Плоско-Субъектного Континуума (без всякого «подозрения»): отсутствие самой возможности зацепиться за что-либо – хоть мыслью, хоть чем угодно еще. Это формула примитивного мира (причем, понятие «примитивный» здесь надо понимать не в уничижительном, снубиковском смысле, а безоценочно – в значении «простой», «предельно простой»). С другой стороны, «да и да» – это ведь идеальная формула любви, когда ты говоришь «да», потому что любишь, а потом повторяешь «да», потому что условия (зачастую, мягко говоря, не лучшие), на которых ты соглашаешься испытывать эту любовь, тебя не интересуют, ты уже согласен, безусловно – «да».
Но есть еще и третья сторона: «да и да» – это формула существования в мире, о котором я здесь столько толковал. «Да» – этот мир таков (хотелось бы и получше, но – да, отрицать эту да-нность бессмысленно), а второе «да» сопровождает неизбежное «наплевать» – да, наплевать, что он такой и хотелось бы лучше, да, наплевать на то, что в нем хуматоны и дементные дегенераты, да, наплевать, что со всем этим ничего не возможно поделать, потому что… «все умрут, а я останусь». Останусь и буду снимать фильмы – для себя и пятерых друзей.Это утверждение жизни – несмотря ни на что, вопреки всему, через тернии непонятно куда – собственно и есть главная нота режиссера-Германики, взятая в очередной раз и с прежним блеском.
Любой режиссер-мужчина, снявший фильм по этому сценарию, нарисовал бы перед нами трагедию вселенского, шопенгауэровского пессимизма. А она – нет, она снимает счастливый фильм. Потому что, ей наплевать – в самом высоком, даже завораживающе высоком смысле этого слова.
***
Реальности предельно расщепляются: та, где живут хуматоны, «мертвые», и та, в которой еще есть возможность рефлексировать, осознавать, а задумываясь, приходить к каким-то результатам (пусть и не самым блистательным – не всем мыслящим быть Эйнштейнами, пусть и бессмысленным, с точки зрения мировой эволюции, но ценным в эпикурейском пределе – просто как радость думать и, потому, видеть).
Возникает два мира – две обособленные системы. В одной всегда все одно и то же, причем, не имеет значения – вовсе нет «информации», как у подавляющего большинства древних греков, или ее с таким избытком, как сейчас, что по всем усам течет, а в рот уверенно никому не попадает (фистула, делает свое дело). В нем, в этом мире, все и всегда равно одно другому – изолиния ПСК, которая приходит из ниоткуда и торжественно уходит в никуда. В другой мир-системе – напротив, странным образом возникают вихревые потоки, пульсирует напряжение: кто-то снимает кино для пяти друзей, кто-то пишет книгу или статью для десятерых – бурлящая жизнь эпифеномена интеллекта, – а потому всегда есть возможность приращения, выход в область положительных чисел. Две принципиально отличные реальности существования.
И проблема здесь, мне кажется, как с фильмом Гай Германики (а проблема у него, все-таки, есть): эти миры нельзя скрещивать – необходимо перестать пытаться осмыслять мир хуматонов, вкладывая в него таким образом самого себя (в противном случае, им, как и «культуркой», тоже можно инфицироваться). Если вы способны различить мир хуматонов, значит, вы принадлежите к другому миру – но что вы для него сделали? Этот вопрос, как мне представляется, и есть новый нравственный императив.
Все умерли, вы – остались. Ну, и еще пять друзей. Да и да. Хорошо, каким будет ваш следующий шаг?..
Как Валерия Гай Германика назовет свой следующий фильм?
