Мы публикуем стенограмму передачи «Наука 2.0» – совместного проекта информационно-аналитического портала «Полит.ру» и радиостанции «Вести FM». Гость передачи – кандидат филологических наук, заместитель директора по науке Института языкознания РАН, доцент центра компаративистики Института восточных культур и античности РГГУ, исполнительный директор Фонда фундаментальных лингвистических исследований Кирилл Бабаев. Услышать нас можно каждую субботу после 23:00 на волне 97,6 FM.
Анатолий Кузичев: Сегодня в проекте «Наука 2.0» Кирилл Владимирович Бабаев – лингвист, кандидат филологических наук, заместитель директора по науке Института языкознания РАН, доцент центра компаративистики Института восточных культур и античности РГГУ. Кроме того, в студии Борис Долгин и Анатолий Кузичев.
Отмечу, что кроме всего прочего Кирилл Владимирович умеет говорить на языке, на котором кроме него говорит ещё примерно 17 человек в мире.
Кирилл Бабаев: Я надеюсь, вы сегодня не заставите нашу аудиторию выслушивать именно эту речь?
А.К.: Нет, но чуть-чуть вы покажете? Дело в том, что Кирилл Бабаев открыл язык. Можно так красиво сказать?
К.Б.: Можно.
А.К.: Открыл язык, доселе неизвестный, и называется он зиало. Это африканский язык.
К.Б.: В Гвинее.
Борис Долгин: Насколько я понимаю, это язык с более или менее понятным родством.
К.Б.: Да, он не изолированный, у него имеются родственники.
А.К.: Тогда, чтобы заинтриговать наших слушателей, нужно сказать что-то на языке зиало.
К.Б.: «Унга» - это наиболее распространённое приветствие, особенно для друзей.
А.К.: Ну что ж, прекрасно, а теперь давайте говорить обо всём остальном...
Б.Д.: О полевой лингвистике, об организации науки в языкознании.
А.К.: Уж коль мы произнесли фразу «открыл язык», то расскажите, как происходит такое открытие. Вы же не бродили по Гвинее и вдруг наткнулись на язык. Как-то это происходит иначе.
К.Б.: На самом деле есть миссионеры, которые работают практически во всех уголках Африки. Они записывают сведения о том, что происходит вокруг них, но не углубляются в суть. В частности, несколько раз в миссионерских записях прозвучало название «зиало», но никто не мог понять его социолингвистического статуса.
А.К.: А миссионеры современные?
К.Б.: Скажем, миссионеры ХХ века.
Б.Д.: Потому что они там работают не одно столетие.
К.Б.: Да, конечно. Поэтому статус зиало оставался загадкой.
Б.Д.: А что такое в данном случае - социолингвистический статус?
К.Б.: Язык это, диалект или название этноса, который пользуется другим языком, или это просто название племени, говорящего на том же языке, что и их соседи, но имеющего свою национальную идентификацию.
Б.Д.: Ну да, миссионеры ведь не являются специалистами, они что-то такое слышали, что-то такое донесли.
К.Б.: Тем более что в том регионе, где живут зиало, они как раз не работали. Поэтому было принято решение туда высаживаться, а это достаточно далеко в джунглях, и работать там уже непосредственно с населением.
А.К.: Расскажите механику, как это – высаживаться и работать. Вот вы в Москве снаряжаете экспедицию. Как это выглядит?
К.Б.: Это не так уж сложно, существует проторенная дорога. В Африке она обычно проходит через католические или протестантские миссии. В любом случае вы приезжаете в город, находите там некую христианскую миссию. Там, как правило, сидит человек, владеющий колониальным языком, в данном случае французским.
Б.Д.: Т.е. нужен человек, который с одной стороны принадлежал бы нашему миру, понятный нам, а с другой – доходил бы до самих корней травы на месте.
А.К.: У альпинистов это называется проводник или горный гид. Классический гид, который может общаться с вами и понимает все нюансы местности.
К.Б.: Совершенно верно: он знает свою паству, знает свой приход. Он может сказать, есть ли среди знакомых ему людей в конкретном городке люди, говорящие на языке зиало. Именно этот вопрос был ему задан. Через несколько посредников был найден такой носитель, после чего был установлен контакт. Понятно, что это должен быть не просто какой-нибудь носитель, а человек, говорящий на французском языке и при этом чисто владеющий своим языком.
Б.Д.: Да, французский язык тут не случайно возникает, потому что это бывшая французская колония. Попросту говоря, нужен был какой-то из европейских языков, а поскольку там распространён французский, то…
К.Б.: Да. Был найден такой человек, после чего мы решили поехать уже непосредственно в деревню.
Понятно, что в городе язык всегда претерпевает изменения, в том числе - в городе, где доминирующими языками являются другие, и язык носителя быстро портится. Для того чтобы получить чистый язык, нужно отправляться туда, откуда он родом, в деревню,
налаживать там связи с населением, чтобы вас приняли, что тоже оказалось непростым в данном конкретном случае.
А.К.: А как это налаживается? Существует дурацкий анекдотический стереотип насчёт бус, стёклышек и огненной воды, которые привозятся - и контакт мгновенно налаживается. Изменилась ли эта ситуация, или её вообще никогда не было?
К.Б.: Скажу так: если вы старейшинам деревни предложите орехи кола (это не имеет никакого отношения к кока-коле), то они их с удовольствием возьмут. Это вид дерева, которое даёт орех. Они его жуют для получения лёгкого наркотического опьянения. Именно это является одним из средств расположения к себе старейшин очередного племени.
А.К.: А такие орехи продаются на рынках в городе?
К.Б.: Да, конечно. Их можно закупить. На вкус это, конечно, поразительная гадость, но им нравится. Это не сыграло роли - я захватил с собой достаточно большой запас орехов, но всё равно оказался там в тюрьме за шпионаж. Так как у меня не было документов, подтверждающих, что я лингвист, люди не могли поверить, что человек припёрся неизвестно откуда из Европы только для того, чтобы изучить их язык.
А.К.: А люди – это кто? Это местные жители или полиция?
К.Б.: Нет, полиции там не было, там были совет старейшин и вождь.
А.К.: Они-то вас и засадили.
К.Б.: Да, они решили, что лучше до выяснения посадить.
А.К.: И как они выяснили, что вы все-таки лингвист?
К.Б.: Всегда, когда сидишь долго, в голову приходят мысли. Поэтому мне пришла в голову идея собрать их и обратиться к ним с речью, в которой я давил на патриотизм. Я сказал: «Смотрите, я приехал записывать ваш язык и создавать великую книгу о языке зиало. Если эта книга не будет создана, то весь мир будет думать, что вы всего лишь диалект соседнего языка лоома». После чего они сказали: «Да, как же так? Лоома – да мы о них ноги вытираем! Ни в коем случае!» Я говорю: «Ну, вот видите, неужели вы хотите, чтобы весь народ знал, что всё предприятие провалилось именно из-за вас?»
А.К.: А на каком языке вы к ним обращались?
К.Б.: Я говорил по-французски, а мой коллега, с которым я приехал из города, переводил это на зиало. После этого отношение ко мне изменилось, мне дали родовое имя, приписали меня к роду, дали мне дом, возможность работать.
А.К.: А жену?
К.Б.: Предлагали. Но я отказался, я женат.
А.К.: А какое родовое имя?
К.Б.: Меня зовут Коли Зуманиги. «Коли» означает леопард, а «зуманиги» - это родовое имя.
Б.Д.: А какой эффект должен был наступить от того, что дали родовое имя? Вас таким образом приняли в племя, и это должно было облегчить коммуникацию с другими членами племени?
К.Б.: Безусловно. У каждого человека есть род, к которому он приписан. Даже у белого человека должен быть, иначе непонятно, как к нему обращаться, что он из себя представляет, каков его социальный статус.
Б.Д.: Т.е. встраивание в социальную структуру в том её виде, к которому привыкли местные жители.
К.Б.: Да. После этого я стал полноправным мужчиной в этом селении.
А.К.: А социальная структура диктует какие-то особенности? Вы сказали «непонятно, как обращаться», т.е. очевидно, что и языковые особенности каким-то образом связаны с этой структурой?
К.Б.: Да, безусловно, в том числе. Это важная вещь, потому что здесь все люди понимают, кто чей родственник, как с кем можно разговаривать, какой стилистический способ общения выбрать. Важно и то, из какой деревни ты происходишь. Ко мне был обращён вопрос одного из старейшин: «Где находится и как называется твоя деревня?» Я сказал: «Моя деревня называется Москва», - очень кратко. Мне сказали: «Не может быть, а деревня твоих родителей?» - «Мои родители из Москвы». - «А бабушки?» - «Тоже», - они ужасно расстроились, они думали на эту тему несколько дней. И когда я уже уезжал оттуда, то мне было сказано: «Коли, знаешь, мы нашли тебе деревню, это будет твоя деревня, а то как же человек может жить без своей деревни?!»
А.К.: Москва не вписывалась в их космогонию? Была за её пределами? Поэтому они расстроились?
К.Б.: Нет, они знают, что Москва – это большой город, поэтому он не может служить чьей-то деревней. Город – это место, куда люди приходят торговать. Так что у каждого есть своя деревня.
Город – это временное пристанище для торговли различными товарами, для встречи с другими деревенскими жителями.
Б.Д.: А там знают о том, что в их городах кто-то живёт?
К.Б.: Да, многие из них живут в городах, но приезжают в свои деревни.
А.К.: Т.е. город – это нечто деловое и временное. Но речь зашла о философском, о роде и происхождении – и тут всегда деревня. Вот какие интересные, глубокие и богатые философские обобщения можно открыть для себя, побывав в Гвинее. Впрочем, может, дело не в Гвинее, а в небольшой, но полезной отсидке. А сколько вы сидели?
К.Б.: День. И я надеюсь, что эта отсидка самая длительная в моей жизни.
А.К.: Теперь, если позволите, будем от частного двигаться к общему: африканские языки – я бы хотел поговорить о них.
Б.Д.: Почему они вообще вас заинтересовали?
К.Б.: Это один из наиболее интересных регионов в нынешнем мире.
В Африке сосредоточено около трети всех мировых языков, т.е. примерно около двух тысяч.
Б.Д.: Именно по количеству языков, а не носителей.
К.Б.: Ну, есть там языки, которыми сейчас пользуются сотни человек, есть языки с тысячами и десятками тысяч носителей. Крупных языков там тоже довольно много, тем не менее, уровень языковой диверсификации очень высок. Поэтому это интересно.
Б.Д.: Это как заповедник, где можно найти что-то новое для изучения.
К.Б.: Да, очень хорошее слово «заповедник», потому что я это рассматриваю с экологической точки зрения. Всё-таки мы - как полевая лингвистика - работаем для того, чтобы записать, документировать, описать языки, которым, возможно, скоро грозит вымирание. Для этой цели, безусловно, Африка – уникальный объект, как с социальной точки зрения, так и культурной. Поэтому для меня было естественным – избрать Африку. Надеюсь, что первая экспедиция, которая была в прошлом году – это только начало.
Б.Д.: Вы собираетесь продолжить туда ездить, работать и с этим, и с другими языками?
К.Б.: Да.
А.К.: Думаете, там есть ещё какие-то неоткрытые языки?
К.Б.: Ну, открыть – это большая удача, мечта любого лингвиста. Сложно сказать, удастся ли повторить эту удачу, но работы там хватит ещё не на одно поколение.
Б.Д.: Т.е. там не очень много хорошо описанных языков?
К.Б.: Верно.
А.К.: Вы сказали «африканские языки». Они африканские по географическому признаку, или у них есть ещё какие-то признаки, позволяющие так их называть?
К.Б.: Генетически, как известно, африканские языки распадаются на четыре крупные макросемьи языков. По крайней мере, такова наиболее общепринятая точка зрения в современной науке. Крупнейшая из них – это языки нигер-конго, их порядка полутора тысяч и они занимают Африку южнее Сахары. К ним, в частности, относится и зиало. Пожалуй, это до сих пор наименее известный для науки регион. И с языковой, и с исторической точки зрения. Вы знаете, что история и язык очень сильно коррелируют друг с другом.
Изучая языки, мы можем открыть глаза и на то, что происходило в Африке до момента первых исторических записей.
Б.Д.: Находя следы этого в языке?
К.Б.: Да, именно.
Б.Д.: А другие семьи?
К.Б.: Там очень интересно. Одна из четырёх макросемей – это койсанские языки, щёлкающие языки, которые используют совершенно иной набор согласных фонем, не встречающихся больше почти ни в одном языке мира. Они в основном находятся в южной части Африки.
Б.Д.: Раньше, кажется, они были распространены гораздо шире.
К.Б.: Да, это показывают и генетические исследования, и остатки их в восточной части Африки, т.е., возможно, койсанские языки ранее были распространены значительно шире. А сейчас мы видим лишь отдельные реликты этого в других регионах Африки. В принципе, там много и других загадок. Например, пигмеи в лесной части Африки – это тоже сахарский регион. Сейчас они говорят на языках нигер-конго, но у них в языках есть много интересных черт, которые предполагают, что, видимо, они были совершенно уникальным народом, который имел свои собственные языки, впоследствии ассимилированные. Следы этих языков можно выяснить, открыть, исследовать.
А.К.: Мы говорим про компаративистику. В основе этого слова лежит английский глагол или неизвестный мне латинский – compare.
Б.Д.: Латинский, конечно, comparare.
А.К.: Сomparare – сравнивать. Скажите, можно ли сравнивать не языки друг с другом, а языки между собой, но по признаку внешней среды, климата, средних температур годовых и так далее?
К.Б.: Существует масса критериев сравнения языков, не обязательно генетических. Если мы говорим о компаративистике, то она изучает генетическое родство языков, т.е. их происхождение из единого источника.
А.К.: А это гипотеза или нет? Про единый источник.
К.Б.: Если мы говорим о семье, то они происходят из одного источника - и тогда можно говорить об их сравнении. Если мы говорим о сопоставлении языков по другим критериям, то это может быть типологический критерий: есть языки со щёлкающими звуками, а есть языки, где таких звуков нет. Это типология фонетической системы. Может быть, мы выберем другие критерии, в частности, может речь идти и о каких-то социальных критериях – этим занимается социолингвистика. Скажем, язык престижный и непрестижный. Можно их собрать и посмотреть, как они между собой распределяются.
А.К.: В одном регионе?
К.Б.: Да.
А.К.: Соответственно, непрестижный будет медленно умирать?
К.Б.: Это взаимосвязано, конечно, потому что непрестижный язык и носителями так воспринимается, поэтому у него больше шансов на вымирание.
Б.Д.: Но всё-таки истории бывают, наверное, разными. Народные языки в эпоху Средневековья, конечно, были менее престижны, чем латынь, но нельзя сказать, что они умерли до конца.
К.Б.: Конечно! Латынь-то была уделом очень узкой группы лиц, которая умела писать.
Б.Д.: Но была престижной.
А.К.: Формальный признак престижности с латынью соблюдён. Но этого не хватило. Хотя, видишь, до сих пор comparare – помним, употребляем.
Б.Д.: Хорошо, а вообще, почему вы занялись сравнительно-историческим языкознанием? Вы ведь окончили МГИМО. Несомненно, там учат языкам, но явно акцент ставится не на этом.
К.Б.: Да, действительно, по первому образованию я востоковед, занимался в МГИМО Кореей и Японией, но лингвистика – это моя давняя страсть. Я ученик Сергея Анатольевича Старостина, но так сложилась жизнь, что поступил я к нему в аспирантуру значительно позже окончания института и после этого стал заниматься профессионально лингвистикой. Сейчас могу сказать, что этот путь уже достаточно стабильный. А так я занимался другими вещами.
А.К.: Это мы знаем. Об этом мы тоже сейчас спросим. Намекнём, для интриги. Дело в том, что Кирилл Владимирович долгое время занимал высокий пост в одной очень серьёзной бизнес-структуре, чуть ли не вице-президентом был.
К.Б.: Старшим.
А.К.: Был старшим вице-президентом, т.е. никакой лингвистики. Мир чистогана, только звон монет будил Кирилла Владимировича, и под него же он засыпал. И тут вдруг (а может, и не вдруг) он ушёл со своего поста и пошёл в лингвистику. То ли заработал столько, что может позволить себе всякие шалости типа лингвистики, то ли шёл к этому изначально, пытаясь заработать столько, чтобы теперь можно было спокойно заниматься любимым делом.
К.Б.: Да, пожалуй, второе предположение наиболее верно. Потому что когда я заканчивал институт, было такое время, когда наука была абсолютно нефинансируема и было сложно выстраивать себе жизнь.
Б.Д.: Не у всех были деньги, чтобы заниматься наукой.
К.Б.: У меня, к сожалению, не было таких денег, так что я около десяти лет проработал в бизнес-структурах. Это очень интересно не только с карьерной точки зрения, но ещё и очень обогащает с точки зрения опыта. Это гигантский опыт как административной, так и управленческой работы, который, думаю, пригодится и в науке. Но я не бросал заниматься наукой, параллельно я в аспирантуре учился и кандидатскую диссертацию защищал.
А.К.: Это неожиданно. Неожиданно, что вы считаете, что бизнес-опыт может пригодиться в науке - не в смысле организации науки, а в смысле научного творчества. Это действительно так?
К.Б.: В том числе, безусловно, так, потому что любая деятельность в бизнесе, прежде всего, основана на анализе. А там это гораздо жёстче, чем в науке, потому что если ты сделаешь неправильный анализ, это может иметь для тебя очень серьёзные карьерные последствия. Этот анализ – он пригодится везде, и в науке он тоже помогает выстраивать работу правильным образом.
А.К.: Прежде чем мы перенесёмся в Евразию, я хотел ещё спросить про наш дагестанский феномен. Слышал про него краем уха.
Б.Д.: Но Дагестан-то в Евразии.
А.К: Прежде чем мы перенесёмся в Евразию (Дагестан), я хочу вернуться к путешествию из бизнеса в науку. В какой ситуации сейчас лингвистика? В смысле денег, в смысле возможностей.
Б.Д.: За счёт чего лингвисты вообще живут?
А.К.: Вы-то понятно, а остальные? За чьи деньги они ездят в Гвинею? Кому приходит в голову финансировать поездки за языком зиало? Ведь никакого практического смысла в этом нет для народного хозяйства.
Б.Д.: Понятно, что лингвисты, становясь лингвистами, легко могут найти себе работу в каких-нибудь компьютерных фирмах – мы знаем такие «братские могилы» лингвистов, но есть же и те, кто наукой занимается.
К.Б.: Это правда. На самом деле, это большая проблема, потому что фундаментальная гуманитарная наука финансируется у нас пока ещё недостаточно, но самое плохое не в этом. Прежде чем или вместо того, чтобы кричать, что у нас недостаточное финансирование, мне кажется, можно к нему относиться как к осадкам, падающим с неба. Нам в год падает на голову 250 мм, и мы должны это грамотно распределять, чтобы оросить всю нашу полянку.
Б.Д.: А как распределяют?
К.Б.: В том и дело, что вопрос об управлении этими деньгами в науке построен, с моей точки зрения, неудовлетворительно. Вот сейчас я нахожусь на административной работе - заместитель директора Института языкознания, и мне это очевидно. Подчас даже те деньги, которые выделяются, – это бюджет, это внебюджетные фонды, это различные гранты, - с моей точки зрения, можно было бы распределить гораздо более эффективно как на уровне Академии наук, так и на уровне академических институтов. Если за это взяться с упорством и, возможно, с опытом, то что-то может наладиться. Это большая проблема, и пока она не будет решена, проблему увеличения финансирования тоже будет сложно решить. Не управляя деньгами эффективно, трудно рассчитывать на их увеличение.
А.К.: Т.е. вы намекаете на то, что сейчас некоторое финансирование есть, вопрос лишь в том, что оно не очень правильно распределяется. Я верно понимаю вас?
К.Б.: Да, в том числе так.
Б.Д.: А как создать более правильное распределение? Есть ли рецепты? Как вы собираетесь настроить критерии, оценки, систему экспертизы?
К.Б.: Знаете, это складывается из огромного количества мелочей. Здесь нет стратегических решений, потому что они в каждом проекте уникальны. Не имеет смысла выстраивать критерии научной деятельности каждого конкретного специалиста, скажем, по количеству публикаций или его полевых экспедиций. Во-первых, здесь нужно смотреть на мировой опыт, потому что на Западе научный менеджмент находится на более высоком уровне, а во-вторых, нужно смотреть на опыт наиболее успешных наших инициатив и проектов.
Б.Д.: Наиболее успешных по каким критериям?
К.Б.: Прежде всего, по критерию результата. Условно, есть проект, он имеет срок, он имеет ресурс и людей – три составляющих. Соответственно, по итогам этого срока существует некий результат проекта.
Б.Д.: Который нужно ещё оценить на предмет научной корректности и научного вклада.
К.Б.: Да, но если он начат, значит, его целесообразность где-то была обсуждена. Вопрос с том, что у нас, к сожалению, с результативностью и вообще с планированием существуют очень серьёзные проблемы. Это приводит к несоответствию между отчётностью, которая подаётся наверх, и реальной деятельностью научных институтов или Академии наук.
А.К.: А куда наверх?
К.Б.: Скажем, в правительство.
А.К.: А что в этих отчётах от лингвистов? «За пятилетку открыто новых 72 языка, закрыто старых – …»?
К.Б.: Там очень сходные вещи, вы абсолютно угадали: «Опубликован 361 доклад, 7 командировок»…
Б.Д.: «Выпущено пять монографий, 300 статей…». Понятно. А как должно быть?
К.Б.: Смотрите, существуют задачи, а здесь грамотная постановка задач тоже играет важную роль. Существуют конкретные проекты, у них имеется результат. Значит, он должен быть зафиксирован достаточно чётко с самого начала. В процессе исполнения этого проекта необходимо убрать огромное количество бюрократических процедур, которые мешают проектам и которые проще не обходить, а подлаживаться под них путём создания «филькиной грамоты», а потом спокойно работать. Так очень часто делается.
Б.Д.: Часть хороших учёных прямо говорит: «Я занимаюсь серьёзной наукой, но гранты получаю не за это, а за некоторые условные отчёты».
К.Б.: Так оно и есть. У нас есть некоторый проект, но мы им на самом деле не занимаемся, а занимаемся другим. Поэтому мы напишем отчёт за ночь на коленке, когда придёт время.
А.К.: Но эта проблема – она же очевидна, это проблема экспертизы.
Б.Д.: В общем, да. Если нельзя выбить грант на правильный, научно значимый проект, значит, он выбивается на незначимый, но соответствующий каким-нибудь «приоритетным направлениям». И он как бы исполняется.
К.Б.: В том и дело, что мы не можем доказать, что грант, который мы хотим получить на сегодняшний момент, – правильный.
Б.Д.: И это как раз система экспертизы. Или в чём проблема?
К.Б.: Более крупная проблема заключается в том, что мы не можем получить деньги таким образом, чтобы они реально соответствовали гранту. Потому что нам нужно заполнять огромное количество отчётов, нам нужно как-то выбираться из-под запрета работать во время отпуска, а существует и такой запрет в государственных фондах.
Государственные фонды накладывают на людей огромное количество ограничений.
А.К.: А Фонд фундаментальных лингвистических исследований – это именно таковой?
К.Б.: …Вот поэтому и был создан Фонд фундаментальных лингвистических исследований.
А.К.: А, т.е. это альтернатива!
К.Б.: Да, это первый в России частный фонд, который будет финансировать фундаментальную лингвистику. Именно фундаментальную. Он хорош тем, что не заставляет человека заполнять десятки бумаг, чтобы подать заявку, всё заполняется на сайте за 10 минут. И с человека не требуется другого отчёта, кроме результата деятельности его проекта. Т.е.
я не требую с человека оплаченного автобусного билета из одного города в Гвинеи в другой с печатью бухгалтерии автобусной компании, чтобы принять у него отчёт. Мне в качестве отчёта нужно описание грамматики языка.
А.К.: Теперь расскажите нам, пожалуйста, про дагестанскую лингвистическую аномалию.
К.Б.: Всё просто: в Дагестане, как и в некоторых других регионах мира (просто Дагестан к нам ближайший), очень много разноструктурных языков. Там можно найти едва ли не любое лингвистическое явление. Допустим, в фонологии огромное количество различных типов звуков, которых нет в помине ни в русском языке, ни в английском, ни в тех европейских языках, которые нам наиболее близки. Плюс разные грамматические особенности. То есть, изучив дагестанские языки, можно представить себе разнообразие языков мира.
А.К.: А почему так случилось именно в Дагестане?
К.Б.: Говорят, это зависит от рельефа, горный рельеф способствует…
Б.Д.: Да, то же самое нам рассказывал эколог Гиляров, объясняя, почему там разнообразие природное: тот же самый рельеф.
К.Б.: Да. Более того на острове Новая Гвинея – там приблизительно та же ситуация. Там очень много языков, и при желании можно найти язык с любой структурой, с любым грамматическим показателем, любой грамматической категорией. В Дагестане ситуация чуть менее кошмарная, тем не менее, достаточно интересная для изучения с точки зрения типологии.
А.К.: А сколько там языков?
К.Б.: Там порядка 50 языков. Многие из них родственны между собой, но структурно часто они очень различны.
А.К.: Как приятно, что наша страна богата не только нефтью и газом, но и языками!
Б.Д.: Тут важно сказать, что и лингвистами тоже.
А.К.: Давайте спросим Кирилла: страна богата нефтью и нефтяниками, газом и газовиками. А богата ли языками и лингвистами?
К.Б.: Наша лингвистика – одна из передовых в мире. Вопрос в том, сможем ли мы её сохранить.
А.К.: И тут многоточие. Мы надеемся, что микроскопическое наше усилие в этом направлении хоть как-то поможет это сделать. Спасибо.
К.Б.: Спасибо вам.
