Дружество к истории

В издательстве О.Г.И. вышла книга известного французского историка Филиппа Арьеса «Время Истории» (М. : О.Г.И., 2011), посвященная тому, как люби воспринимали и воспринимают историю. Это третья книга историка, изданная по русски. Мы публикуем послесловие к книге другого  французского историка - Роже Шартье. Перевела книгу историк культуры  — Мария Сергеевна Неклюдова. 27 мая в 15.00 в лектории Государственного Исторического музея. (Красная  площадь дом 1) состоится презентация книги с участием историков культуры из РГГУ, ИВИ РАН, МГУ, ГИМ и других институций.

Из всех книг Филиппа Арьеса «Время Истории», без сомнения, оценена менее всего. С момента публикации в 1954 г. она ни разу не переиздавалась, тираж давно разошелся, и ее экземпляры можно найти только в библиотеке — и у небольшого количества читателей, которые когда-то приобрели за 600 франков это издание в белой обложке с изображением греческой богини, выпущенное издательством дю Роше (Монако, Конт-Феликс-Гастальди 28). Неизвестная широкой публике, пристально следившей за трудами Арьеса, «Время Истории» оказалась так же давно забыта ученым миром. За пятнадцать лет она ни разу не упоминалась во французских или иностранных журналах по общественным наукам. Исключение составляют, во-первых, статья Фернана Броделя «История и общественные науки», напечатанная в «Анналах» в 1958 г., где он ссылается на нее и отмечает: «Филипп Арьес подчеркивал, что в историческом объяснении важную роль играет чувство новизны объекта. Вступая в XVI столетие, вы попадаете в странное окружение, странное для вас, человека XX века. Почему это окружение кажется вам странным? Это как раз тот вопрос, который вы должны решить»1. Во-вторых, статья, Мишлин Джонсон, опубликованная в «Историческом обозрении французской Америки», которая так же упоминает этот труд, но не находит в нем удовлетворительного определения исторического времени: «В своей прекрасной книге «Время Истории» Филипп Арьес описал эволюцию исторического чувства на протяжении веков, сперва проанализировав его на примере людей своего поколения правых (французские роялисты) или левых (марксистские и около марксистские историки) взглядов. Историческое чувство для него есть некоторая данность, некий род «прилипания ко времени» […]. Он не анализирует это отношение, но просто констатирует его существование на примере множества связанных с ним явлений»2. Даже произошедший в последние годы заметный подъем истории Истории не смог вывести эту книгу из забвения, и она лишь изредка упоминается в трудах, посвященных историкам Средних веков или XVII века, о которых идет речь в двух ее центральных главах. Поэтому ссылки на «Время Истории» у Габриэлы Спигель, Ореста Ранума и Эрики Харт — по-прежнему исключения из правила3. Обширную цитату из нее можно найти в биографии Жака Бенвиля, составленной Уильямом Кейлором, который использовал свидетельство и анализ Арьеса для того, чтобы понять причины успеха «Истории Франции», опубликованной Бенвилем в 1924 г.4

Итак, забытая книга. Но эта книга, которую сегодня стоит открыть заново. В 1954 г., когда она вышла в свет, Филиппу Арьесу было сорок лет. В профессиональном плане он является руководителем Цента документации при Институте исследований тропических фруктов и цитрусовых, где работает с 1943 г. Он уже опубликовал пару трудов: в 1943 г. его работа «Социальные традиции в региональной Франции» составила львиную долю первой из «Кайе де ла Ресторасьон франсэз», выпускавшихся издательством «Лез Эдисьон де ла Нувель Франс». В редакционной врезке автор представлен как «молодой историк, географ и философ, которых так не хватает этому поколению», а его проект как исследование «истоков и силы разнообразных религиозных, политических, экономических, социальных или литературных привычек, набор которых определяет характер различных регионов, равно как структуру и лицо Франции в целом». Главная идея книги — в том виде, в котором она здесь резюмирована — отвечает духу времени и сочетается с изображением франкской секиры, которую издатель решил поместить на обложку серии: «В древности и прочности своих обычаев Франция черпает силу постоянства, свою способность к твердости, служащую ее чадам могучим основанием для доверия. Не гонясь за актуальностью, эта книга тем не менее преподает великий урок национальной надежды».

После войны, в 1948 г., Арьес публикует свою первую настоящую книгу «История населения Франции и его отношения к жизни». Она была начата в 1943 г., закончена в 1946 г., и, после отказа «Плона», выпущена новым издательством «Селф». Хотя исторические обозрения оставили ее без внимания, книга нашла некоторый отклик: Андре Латрей разобрал ее в «Монд» в одной из своих исторических хроник; кроме того, ее заметили демографы. Благодаря этому Арьес, который, дважды провалив экзамен на должность преподавателя (второй раз во время конкурса 1941 г.), оказался на обочине научной жизни, впервые получает приглашение участвовать в журнале, обладающем серьезным научным статусом — «Попюласьон». В 1949 г. он публикует там статью «Отношение к жизни и смерти в XVII и XIX веках. Некоторые аспекты их вариаций», а в 1953 г. — заметку «Об истоках контрацепции во Франции».

К следующему году у него уже готово «Время истории». И снова «Плон» не принимает рукопись, хотя Арьес тесно связан с этим издательским домом и в качестве внутреннего рецензента (в особенности многочисленных рассказов и воспоминаний, составленных в послевоенное время), и в качестве руководителя серии «Цивилизация вчера и сегодня», в которой он уже выпустил «Военное общество» Рауля Жирарде, своего товарища по годам в Сорбонне, и «Тулузу в XIX веке» Жана Фуркасье. В итоге книга выходит в небольшом издательстве «Лез Эдисьон дю Роше», на собственные деньги основанном заведующим литературной редакцией «Плон» Шарлем Оранго. Каталог его изданий, напечатанный на задней обложке труда Арьеса, включает в себя автобиографические тексты очевидцев эпохи (к примеру, «Воспоминания испанского монархиста, 1931-1952» Хуана Антонио Ансальдо, «Дневник каталонского изгнанника, 1936-1945» Гуэль-и-Комильяса, или посмертное сочинение Жироду «Перемирие в Бордо»), в высшей степени классические исторические труды («Два прелата времен Старого порядка: Жаранты» Луи д’Илье), и очерки о современном мире («Британское Содружество и англо-саксонский мир» Реймона Ронза с предисловием Андре Зигфрида). Итак, несмотря на сотрудничество с большим парижским издательским домом, Арьес вынужден публиковать свои первые книги в небольших издательствах, типичных для послевоенных времен, возникших на волне увлечения свидетельствами и рассказами очевидцев. Порой такие издательства оказывались на вершине успеха (скажем, именно в «Селф» в 1948 г., одновременно с «Историей населения», вышли мемуары Кравченко «Я выбрал свободу»), но редко бывали долговечны. Долгое время остававшаяся неоцененной университетскими мэтрами, история в исполнении Арьеса не вдруг соблазнила и почтенные издательские дома, из-за чего историк вдвойне оказался в маргинальном положении.

«Время Истории» состоит из восьми текстов, идущих друг за другом без какого-либо вступления или заключения, как будто их сцепление и порядок сами по себе сообщают идею этого труда. Все они датированы и написаны в течении пяти лет. Самый ранний, которым открывается книга, написан в 1946 г. В «Воскресном историке» Арьес объясняет: «Я начал с автобиографической главы, задуманной мной после смерти брата, чтобы доказать самому себе, что решающую роль в моем призвании и прочих жизненных выборах сыграло детство»5. Один из ключей — умалчиваемая в книге 1954 г. пустота, оставленная гибелью в бою 23 апреля 1945 г. Жака Арьеса, служившего младшим лейтенантом в армии де Латтра. Потрясения новейшей эпохи, исполненной страданиями, отмеченной «чудовищным вторжением Истории в человека», заставляют каждого, исходя из собственного прошлого, определить свое место в этой коллективной истории. Отсюда несколько необычное обращение к автобиографии со стороны тридцатидвухлетнего человека, стремившегося прояснить, что именно стоит за его отношением к истории. Понять себя, но, конечно, и заявить о себе. У этой первой главы была своя первая читательница, Примроз, на которой Арьес женился в 1947 г.: «Помню, что я послал ее своей невесте в Тулузу, как исповедь о моем духовном состоянии на тот момент»6. После женитьбы он берется за другие тексты, которые вошли во «Время Истории»: в том же году пишет статью «История марксистская и история консервативная»; в 1948 г., во многом используя свой опыт работы в издательстве «Плон», — «Современный человек вступает в историю»; в 1949 г. — три эссе, которыми завершается книга; в 1950 г. — главу о Средних веках, а в следующем — о XVII веке. Иными словами, книга формируется постепенно, продвигаясь от рассказа о личном маршруте. проложенном сквозь разные способы понимания, изложения и написания истории — от семейных традиций, университета, историков из рядов «Аксьон франсэз» и новаторов «Анналов» — к исследованию двух исторических казусов: того отношения к истории, которое было свойственно Средневековью и классицистической эпохе. Как четверть века спустя вспоминал Арьес: «Со мной тогда произошло то же, что всегда: захватившая меня злободневная тема стала толчком к ретроспекции и увела меня назад, к другим временам»7.

Таким образом, «Время Истории» следует прежде всего рассматривать как траекторию пути историка через различные концепции истории, которые существовали в его время. Ее суть в дистанцировании от детских и юношеских привязанностей, которое предпринимает уже семейный человек, воспитанный в роялистских традициях, среди легенд о павшей монархии, страстный читатель Бенвиля, хранящий верность Моррасу и «Аксьон франсэз». Отсюда эта неожиданная (и, безусловно, скандальная с точки зрения его круга) параллель между историческим материализмом и тем, что Арьес именует «консервативным историцизмом». Последний был представлен работами историков «капетингской школы XX века», которых объединяла общая идеология и общий издательство, «Файар», в частности, его серия «Большие исторические исследования». Хотя исходные позиции прямо противоположны (с одной стороны, ностальгия по прошлому, с другой — надежда на категорический разрыв с ним), оба способа понимания истории имеют общие фундаментальные принципы: они не принимают в расчет истории отдельных сообществ, обращаясь лишь к коллективному становлению (в виде национального государства или будущего всего человечества). Оба направления стремятся установить закономерности, которые скрываются за повторениями похожих ситуаций, и растворяют уникальность конкретного бытия либо в абстракции институтов, либо в анонимности классовой системы. Такое сопоставление Маркса и Бенвиля — причем не с лучшей, а с худшей стороны — требовало определенной смелости, и, безусловно, означало отказ от той философии истории, которой придерживались те, с кем Арьес был близок в силу семейных, дружеских, политических привязанностей.

К этому отказу его могли привести размышления над «великими разрывами 1940–1945 годов» и открытие новых способов осмысления истории. Об этом явственно говорит и подбор упоминаемых в книге авторов и названий (за исключением глав, посвященных собственно историографическим исследованиям Средних веков и XVII века). Прежде всего, им определяется базовая историческая культура Филиппа Арьеса, сформированная из трех элементов — академической и университетской истории, и истории в духе «Аксьон франсэз». Арьес перечисляет академических авторов, от Баранта до Мадлена — того самого Баранта, которого читал его дед, — характеризует их аудиторию («серьезная и образованная буржуазная публика: магистраты, законники, рантье… — люди, располагавшие обширным досугом, когда денежная стабильность и надежное размещение средств позволяло им жить на доходы с капиталов») и указывает наиболее важные черты: это исключительно политическая и строго-консервативная история. Его так же не удовлетворяет стоящая рядом с ней история университетского образца: безусловно, ее отличает ученость, непредвзятость, эрудиция, но она замкнута на себе самой, оторвана от современности и от читательской аудитории, ограничена упрощенными представлениями об исторических фактах и причинно-следственных связях. Студентом — сперва в Гренобле, затем в Сорбонне — Арьес водил знакомство с этой историей: серой, скучной, писавшейся одними профессорами для других (или для будущих профессоров). Он характеризует ее двойным образом — социологически, связывая закрытость университетской истории с образованием «новой социальной категории», замкнутой и многочисленной «профессорской республики», отличавшейся секулярными и левыми взглядами, и рекрутировавшейся за пределами отвернувшихся от университета традиционных элит; и эпистемологически, подвергая критике теоретический подход к истории как к науке о фактах, которые необходимо извлечь, соединить и объяснить: подход, обоснованию которого служат такие труды, как опубликованное в 1949 г. «Введение в историю» Луи Альфана. Арьес перечисляет лишь нескольких университетских светил. По его словам, в Гренобле не было блестящих профессоров, которые привлекали бы слушателей к истории, а из всех сорбоннских мэтров он, не называя имени, упоминает только Жоржа Лефевра. Из университетских трудов он приводит горстку названий, отзываясь о них всегда критически: это «Феодальное общество» Жозефа Кальметта и его же «Карл V» (1945), первый том «Византийского мира» Эмиля Брейе (1947) и упомянутый трактат Альфана.

Самым цитируемым автором в рамках этой книги является, конечно, Жак Бенвиль, чье имя упоминается раз пятнадцать вместе с некоторыми из его трудов — История двух народов. Франция и германская империя» (1915), «История Франции» (1924) и «Наполеон» (1931). Самый важный собеседник именно он, поскольку его «История Франции» была настольной книгой юности Арьеса, поскольку его способ написания истории распространился за пределы круга «Аксьон франсюз» и стал доминирующим для всей вульгаризаторской истории 1930-х годов, поскольку его издательский успех был ошеломляющим8, поскольку и после войны он оставался обязательной точкой отсчета для всех разновидностей консервативной мысли. Отступиться от него, аттестовать его историю «механистической физикой» или «механикой фактов» было почти кощунством с точки зрения кругов, к которым принадлежал Арьес. Вероятно, именно поэтому в интервью, которое было опубликовано в «Аспект де ла Франс» 23 апреля 1954 г., он несколько смягчает вынесенный в книге приговор и отделяет Бенвиля от его «подражателей»: «Бенвиль обладал огромным талантом, скажем, его «Историю III Республики» отличает восхитительная чистота линий. И как проницателен анализ событий! Взгляните, какие яркие книги были уже посмертно составлены из его журнальных статей! Добавлю, что он являлся слишком крупным мастером, чтобы не быть равно чувствительным как к общему, так и к частному, как к сходству, так и к различиям. Но мне кажется, что опасность подстерегает тех его продолжателей, кто слишком жестко применяет его методы анализа, сводя историю к механическим повторам, способным всегда и по любому поводу снабжать нас готовыми моральными уроками. У них Франция быстро перестанет быть живой реальностью и превратится в абстракцию, существующую исключительно по законам математики». Несмотря на осторожный ответ, продиктованный нежеланиям оскорблять чувства читателей монархического журнала, вполне очевидно, что когда в 1947 г. Арьес писал «Историю марксистскую и историю консервативную», он стремился порвать с интеллектуальными привычками своего политического семейства, точно так же как за несколько лет до того, во время войны, он дистанцировался от Морраса и «Аксьон франсэз»: «Я освободился от своих прежних наставников и решил, что больше у меня их не будет. Пуповина была перерезана!»9.

В профессиональном плане на это обрубание пуповины Арьеса подвигло несколько книг. Во время и после войны он, в силу склонности и по обязанности, много читает: вошедшие во «Время Истории» статьи позволяют реконструировать этот новый круг его чтения. Прежде всего, его интересует марксизм, который тогда, казалось, притягивал к себе весь интеллектуальный мир и снабжал «людей, нагими брошенных в Историю», несколькими простыми идеями, сводившимися к «желанию выйти за пределы политических конфликтов, давлению масс, ощущению целенаправленного движения Истории». Таким образом, марксизм для Арьеса — в большей степени идеология XX века, которая стремится завоевать доминирующие позиции, нежели корпус идей самого Маркса, ни одно из произведений которого напрямую не упоминается. О том, что стоит за этой характерной чертой, можно судить по участию Арьеса в журнале «Пароль франсэз», в котором его соредактор Пьер Бутан опубликовал первое сообщение о бойне, устроенной советскими войсками в Катыни, и по его интервью в «Аспект де ла Франс»: «Я совершенно убежден, что История не имеет никакого направления. Нет ничего более ложного, чем идея постоянного прогресса, непрерывной эволюции. Истории с указательной стрелкой просто не существует […]. Чем больше изучаешь конкретные условия существования разных веков, тем яснее видишь искусственность марксистских истолкований, которые сегодня привлекают многих христиан. История, внимательная ко всем формам бытия, напротив, склоняется в сторону традиционалистских идей». Собственно, из марксистских историй в узко-профессиональном смысле слова Арьес читал один из немногих опубликованных трудов, который вышел в 1946 г., «Классовая борьба при Первой Республике (1793-1797)» Даниэля Герена: там он снова обнаружил закон исторических повторов, который, несмотря на разность исходных позиций, сближает исторический материализм и консервативный историцизм.

Две группы текстов внесли свой вклад в отказ Арьеса от первоначальных установок. Прежде всего, многочисленные свидетельства и рассказы о жизни, часть из которых он читал для «Плон» (кстати, ни один из упоминаемых им текстов так и не был там опубликован). Знакомство с ними убедило его, что можно говорить о возникновении нового исторического сознания, в рамках которого индивидуум воспринимает свое личное существование как неразрывно связанное с коллективной судьбой. Трудно сомневаться, что в этих жизненных повествованиях Филипп Арьес обрел свой собственный опыт утраты, пережитой в момент гибели брата. Из этих тематически ограниченных рассказов от первого лица о военных сражениях (дневник англичанина Хью Дормера), нацистских лагерях (две книги Давида Руссе) или о сталинском терроре (воспоминания Кравченко и Вальтина) вырисовывается картина общего, коллективного потрясения, в результате которого ни одно индивидуальное существование не может более быть защищено от событий большой истории. Рушится прежняя граница между частным и публичным: «В нынешнее время можно утверждать, что не существует частной жизни, которая отделена от жизни общественной; частной морали», — так возникает одна из магистральных тем его будущих книг, от «Ребенка и семейной жизни при Старом порядке» вплоть до проекта «История частной жизни». Отсюда этот совершенно новый, но ставший всеобщим достоянием способ восприятия, который растворяет частные истории семьи, территориальной общины или социальной группы в сознании общей, всех увлекающей судьбы.

Истории, которые пишут историки, не должны дублировать и усиливать это непосредственное и спонтанное восприятие: а именно так поступают, каждый на свой лад, исторический материализм и консервативный историцизм. Напротив, они должны поставить перед собой задачу вернуть человеку уникальные, не сводимые друг к другу истории, сознание тех различий, которые составляют своеобразие тех или иных сообществ, территорий, групп. Отсюда ценность «Анналов», которые Арьес открывает для себя во время войны. Даже не сам журнал, упоминаемый им только один раз, но основные труды Марка Блока и Люсьена Февра, которые помогают ему изменить способ мышления и отойти от истории своей юности. Из книг Марка Блока он обращается к «Характерным чертам французской аграрной истории» (1931) и к «Феодальному обществу»; а у Люсьена Февра берет «Проблему неверия в XVI веке: религия Рабле» (1942) и «Вокруг «Гептамерона»: любовь священная, любовь мирская» (1944). Кроме того, в сноске он упоминает и только что опубликованный сборник Февра «Бои за историю» (1953). Сегодня статья Арьеса об «Экзистенциальной истории» с ее перечислением основополагающих положений «новой историографии» может показаться банальной — и потому, что изложенные в ней принципы теперь разделяются не только кругом «Анналов», но всей французской исторической школой, и потому, что за последние годы вышло немало книг, объясняющих, какой была эта новая история. Но в 1954 г. ситуация была совершенно иной, и именно с этой точки зрения и следует рассматривать «Время Истории».

История как «наука о структурах», а не «объективное знание фактов»; проект тотальной истории, объединяющий исторические данные, экономические и социальные явления, равно как и политические или военные факты; историк должен «психоанализировать» документы, чтобы выявить «ментальные структуры», свойственные разным моделям восприятия; история требует анализа «тотальных, замкнутых, несводимых друг к другу структур», — для 1954 г. все эти положения отнюдь не были самоочевидны. Один выбор терминов («исторический психоанализ», «структурная история», «ментальные структуры») должен был вызывать содрогание у близких Арьеса и сторонников истории бенвилевского типа. Как и тревогу Университета, который, несмотря на все уважение к трудам Марка Блока, не был готов принять эту новую манеру концептуализации и историописания, столь далекую от традиционного символа исторической веры, выраженного, в частности, во «Введении в Историю» Альфана. В этом смысле «Время Истории» — по-видимому, первая книга не принадлежавшего к «школе» историка, в которой столь прямо обрисован переворот, совершенный «Анналами» и в трудах Блока и Февра: это означало не только признание качества их работы, но понимание того, что после них невозможно продолжать писать историю так, как это делалось раньше. Там, где историки концептуализировали преемственность и повторения, им надо было увидеть различия и разрывы; там, где они представляли лишь цепочки фактов, основанных на причинно-следственных связях, им следовало различать структуры; там, где они находили четкие идеи и явные намерения, им было необходимо расшифровать безотчетные предпочтения стихийного поведения.

Это восторженное и умное выступление в защиту истории в духе «Анналов», по-видимому, можно объяснить двояко. Прежде всего, такая история позволяла восстановить утраченную связь между учеными исследованием и читающей публикой. История различий, история цивилизаций, история Блока и Февра, была способна дать человеку XX столетия именно то, чего ему недоставало: понимание радикальной новизны своей эпохи и, одновременно, тех пережитков, которые по-прежнему присутствуют в окружающем его обществе. Таким образом, становится возможным постижение прежних обществ или ментальностей во всем свойственном им своеобразии, без анахронической проекции в прошлое свойственного нам образа мышления и поведения; в ответ, история способна помочь каждому понять, почему наше настоящее именно таково, каково оно есть. Этой двойной идее Филипп Арьес останется верен во всех своих книгах, неизменно связывая поиск исторических различий с анализом современного общества, его представлений о семье или отношения к смерти.

Но история образца «Анналов» дала ему не только это: в ней он обрел возможность соединить свои семейные и политические пристрастия с собственно научными интересами. Действительно, новый словарь истории разрозненных структур позволял вернуться к особым историям простейших сообществ, не являющихся ни классами, ни государством, которые все еще сохраняются несмотря на «технократическую стандартизацию» и «большую Историю, тотальную и массовую». Отсюда этот неожиданный альянс между новейшей из ученых историй, зародившейся в стенах республиканского и прогрессистского Университета, и одной из традиций «Аксьон франсэз», причем отнюдь не роялистского якобинства, но традиции провинциальной, связанной с местной социабельностью, с родственными и территориальными сообществами, с группами вне государственной системы. На первый взгляд, сочетание парадоксальное, но вполне декларативное, как видно из беседы Арьеса с репортером «Аспект де ла Франс»:

«Вы утверждаете, что подлинный историк — и, одновременно, истинный последователь Морраса — должен заниматься историей конкретных земель, их сообществами и семействами…

— Безусловно. Для меня история — это ощущение живой традиции. Оно было хорошо знакомо Мишле, несмотря на все его заблуждения, и удивительно проницательному Фюстелю. Сегодня такая история нам нужна как никогда. Ее образчик создал Марк Блок, которого Гаксотт в своей «Истории французов» приветствует как новатора […]. Многие традиции уже исчезли (особенно после разрыва 1880 г., о котором говорил Пеги), а история этого типа позволяет нам осознать все то, чье существование было спонтанным и, в общем, бессознательным)».

Так, «история, увиденная снизу» и занятая изучением определенных ментальностей и бессознательных выборов, сближалась с политической и, в той же мере, экзистенциальной приверженностью к поддержанию своеобразия и различий.

Каков был отклик на эту попытку? В «Воскресном историке» Арьес замечает по поводу своей «Истории населения Франции» и «Времени Истории», что «обе книги добились лишь уважения, притом практически молчаливого»10. Эту реминисценцию позволяет скорректировать подборка печатных откликов по поводу второй книги11. Нет, ее не отрецензировали ни большие журналы, ни исторические обозрения, включая «Анналы», которые обошли молчанием труд, с удивительной ясностью разъяснявший их исследовательский проект. Однако он все же был упомянут, разобран или раскритикован в двадцати периодических изданиях. Каждый отзыв трактовал его по-своему: как рассказ об интеллектуальном пути («Присутствие личности автора, который делится с нами своими моральными сомнениями, сообщает этому произведению особенно притягательный характер» «Аксьон попюлэр», сент.-окт. 1955); как размышление над настоящим (именно поэтому чаще всего цитировалась последняя фраза: «Уничтожающей различия цивилизации История должна вернуть утраченное понимание своеобразия»); или как исследование различных представлений об истории, сменявших друг друга на протяжении веков. Судя по этим отзывам, Арьес более или менее известен, поскольку некоторые рецензенты знакомы с его текстами (так, Фредерик Моро в «Бюллетэн де л’универистэ де Тулуз» именует его «историком-демографом», а временник «Оран републикэн» указывает не только названия его предыдущих книг, но и тот факт, что он «директор серии «Цивилизации вчера и сегодня» и исторический хроникер журнала «Ла Табль ронд»), другие же полагают его профессиональным историком: таков он для «Диманш-матэн», «Ла Фландр либераль» считает, что он «занят преподаванием». Стоит добавить, что «Время Истории» удостоилась награды Академии нравственных и политических наук за 1954 год, поделив ее с исследованием Ролана Мунье, посвященном XVI — XVII векам и вышедшем в серии «Общая история цивилизаций» издательства «PUF».

Из этих рецензий наиболее интересны те, которые отдают себе отчет в оригинальности книги, в сочетании традиционалистских симпатий и идейной, действенной поддержки такой истории, которая не принадлежит ни Университету, ни политическим союзникам Арьеса. Как писал хроникер «Л’Индепандан» Ромен Сова: «Вот книга, которая обречена вызвать небольшой переполох среди профессиональных историков и заставить любителей, как мы, пересмотреть свои мнения… Я склонен думать, что она удивит и скандализирует некоторых друзей автора…». Если переполох и не достиг Университета, то удивление друзей действительно было немалым. Его следы ощущаются в отзыве, опубликованном в «Журналь де л’аматер д’ар» и подписанном инициалами «П.К.»: без сомнения, это Пьер Дю Коломбье, когда-то один из участников «Пароль франсэз» и друг Арьеса, адресовавший ему по поводу «Времени Истории» большое письмо, в которым мы видим те же критические замечания, только в чуть более развернутом виде: «По поводу истории как таковой, и того, что скороспело именуется нашей «вовлеченностью в историю», эта книга делает ряд блестящих и привлекательных наблюдений, с которыми я категорически не согласен. Я вижу тут лишь тот разгром, который оставляет за собой во всех дисциплинах философия определенного рода. Признаюсь, что не могу постигнуть ни что такое «экзистенциальная» история, ни почему мы в большей степени «вовлечены» в историю, нежели предшествовавшие нам поколения». В случае Робера Кама из «Нувель литерэр» замешательство выражено не столь непосредственно и окрашено иронией: «Среди доктрин «Аксьон франсэз», почтительно с ними раскланявшись, он [Арьес] выделяет ту роль, которую в этой метаморфозе сыграл Жак Бенвиль и три его магистральных труда, в особенности «История Франции». И вот он уже последователь Марка Блока и Люсьена Февра. Старая школа ожесточенно нападает на Бенвиля, почувствовав в нем угрозу. Правда, новая школа нередко проявляет себя в вульгаризаторских опусах». В «Бюллетен де Пари» появилась большая статья «Может ли наше время удовлетвориться «экзистенциальной» историей?», в конце которой колумнист Мишель Монтель подводил следующий итог: «История, изучающая изменчивое разнообразие, безусловно насыщает любознательность и отвечает нуждам нашего времени. Но я не думаю, что из-за нее иссякает тяга просвещенного человека к более широким перспективам, когда разум стремится открыть для себя связь между причинами и следствиями. Возможно, есть смысл в том, чтобы соединить учение Марка Блока с образцами Бенвиля, однако разве это не было уже сделано? Взгляните на великолепную «Историю французов» Пьера Гаксотта!» (во «Времени Истории» Гаксотт упомянут только один раз). Так, напрямую отвергая различия или сводя их на нет, наиболее идеологически близкие к Арьесу авторы выражают свой дискомфорт, который вызывает у них этот совершенно непонятный им образ мыслей.

В феврале 1955 года Пьер Дебре в «Аспект де ла Франс» снова подробно останавливается на книге, и его критика недвусмысленна: «Арьес с некоторой враждебностью говорит об «истории образца Бенвиля»: это объясняется тем, что он пытается преодолеть болезненный конфликт между семейной монархической и университетской традицией. Как он не постигает того, что через свойственную Франции политическую преемственность Бенвиль как раз стремился уловить ее национальную особенность?». Для журналиста-роялиста «от экзистенциальной истории может быть толк лишь при условии, что мы понимаем ее ограниченность, которая весьма велика». Для того, чтобы доказать последнее, Пьер Дебре избирает двойную тактику: с одной стороны, воспроизводит критические замечания в адрес Люсьена Февра, высказанные Марру в его книге «Об историческом знании». С другой, он неожиданно противопоставляет Февру «его друга Марка Блока — того самого Марка Блока, чьи последние лекции я имел счастье слушать. Признаться ли, что повторное ознакомление с большим трудом о «королях-чудотворцах» этого историка-еврея, республиканца и демократа, побудило меня сделать решительный шаг в сторону монархии?». Начиная с этого момента его интерпретация Блока не имеет ничего общего с Арьесом: «Столь сильна власть предрассудков даже над самыми логически мыслящими людьми, что Марк Блок считал себя антиподом Моррасу. Меж тем, сам не зная, он занимался тем же организующим эмпиризмом12, как мещанин во дворянстве говорил прозой». Этот Блок — сторонник Морраса, историк нацинальной преемственности (Пьер Дебре восхищается названием его книги «Характерные черты аграрной истории Франции» [на самом деле — «французской аграрной истории» — Р. Ш.]) — очевидным образом отличается от Блока «Времени Истории», исследователя структурных различий. Эта общая отсылка к одной фигуре показывает, как мало была воспринята оригинальность идей Арьеса.

Тем не менее нельзя не удивиться уважительному отношению к Марку Блоку (пускай и перетолкованному на разные лады) в идейных и культурных кругах, казалось бы максимально удаленных от «Анналов». Конечно, важная роль этого журнала признавалась ближайшими друзьями Арьеса, которые в целом (хотя и не без некоторого раздражения) признавали его проект. Это видно по отзыву на «Время Истории» Рауля Жирарде, опубликованном в «Ла Табль ронд» в феврале 1955 года (в этот период фамилия Арьеса часто фигурирует в списке авторов этого периодического издания). В основном он согласен с таким подходом к истории, который стремится соединить «ощущение разнообразия» и «чувство наследия», «ясность и верность», но тем не менее добавляет: «Филипп Арьес рискует исказить картину нынешней исторической мысли, слишком настаивая на роли «Анналы» и объединившихся вокруг них историков. Лидеры — безусловно, новаторы — мы не столь уверены. Как кажется, правильней было бы видеть в деятельности «Анналов» один из аспектов — порой блестящих, порой весьма спорных — работы всего поколения». Сдержанность перед лицом слишком рьяной поддержки «Анналов», поскольку этой школе или «группе» и так свойственно представлять себя единственной защитницей новаторства, затушевывает здесь общую вовлеченность в переопределение условий работы историка.

Что тогда происходило в Университете и как там была воспринята книга Арьеса? В отсутствии отзывов «профессиональных» исторических журналов, некоторое представление об этом дают письма, адресованные автору рядом профессоров того времени. Из них особо выделяются три: все в высшей степени хвалебные, но в которых проскальзывает сдержанность по поводу некоторых формулировок. Для медиевиста Филиппа Ренуара, профессора университета Бордо, главное — роль индивидуума, которая может исчезнуть при изучении структур: «Как и все на свете, историография подвержена изменениям; но именно благодаря нашим предшественникам, которые сделали то, что сделали, мы сегодня можем заниматься чем-то другим — тем, что я, как и вы, считаю более уместным. Мне только кажется, что история становится тотальной лишь в том случае, если рядом с исследованиями направлений мысли, ментальных структур, социальных групп, конъектур и болезней, остается место для индивидуумов, которые, в силу своего положения, могли направлять события. Ваша позиция по этому вопросу не до конца ясна» (письмо от 18 апреля 1954 г.). Профессор Сорбонны Шарль-Анри Путас13 сожалеет о том, что в книге мало затронуты следующие проблемы: «Я бы больше места отвел эрудитскому направлению и отдал бы должное его трудам, которые с XVI века скромно и незаметно сопровождают всегда находящееся в центре внимания, поверхностное литературное творчество; и я бы сильнее настоял на огромной ценности профессиональной подготовки, воплощенной в нашем старом Гизо» (28 марта 1954) — возможно, что эта двойная отсылка к эрудитам и к Гизо свидетельствует об определенном недоверии к новым течениям. В примечательном письме другого профессора Сорбонны, Виктора-Люсьена Тапье, автор доверительно сообщает о своем долге по отношению к основателям «Анналов» и о принципиальном согласии с предлагаемым проектом Арьеса. Но, как и Путас, он подчеркивает необходимость эрудиции и специфические требования университетского образования, отличающиеся от тех, которые существуют в учебном заведении, возникшем из «группы» «Анналов», то есть в IV секции Практической школы высших исследований, образованной в 1947 г., — возможно, что это сдержанное проявление недоверия к слишком поспешному переходу на учебные программы тотальной и структуральной истории.

Таким образом, письма и рецензии ясно показывают, что с самого начала своей карьеры в качестве историка Филипп Арьес оказался в ложном положении. Слишком горячий сторонник Блока и Февра с точки зрения университетских мэтров, слишком далеко отошедший от бенвилевской модели истории с точки зрения круга «Аксьон франсэз», и, безусловно, не более чем любитель с точки зрения историков «Анналов», он оказался интеллектуально близок тем, кто его не знал, и идеологически верен тем, кто плохо понимал его концепцию истории. Недоразумения, возникшие на почве этих множественных и несочетаемых приверженностей, оказались наредкость устойчивыми, и обрекли Арьеса на изоляцию: в Университете его практически не признавали, в «Анналах» обходили молчанием вплоть до 1964 г., когда журнал опубликовал рецензию на «Ребенка и семейную жизнь при Старом порядке»14 (исключение составляла критика Андре Арманго одной из глав «Истории жителей Франции»15), консерваторы относились с недоверием, поскольку он дистанцировался от их идеи порядка, основами которого является семья (в узком смысле этого слова), всевластное государство и общество потребления. Все эти экивоки и отторжения, часто забавлявшие, но и ранившие Арьеса, становятся заметны начиная со «Времени Истории».

Итак, эта книга Арьеса должна рассматриваться в контексте своего времени, отмеченного еще не столь далекой войной, богатого неожиданными сближениями и парадоксальными позициями. Но не только: важно читать ее и с позиций сегодняшних исторических занятий. Действительно, в двух центральных главах, посвященных отношению к истории в Средние века и в XVII столетии, Арьес одним из первых показал, какой может стать история Истории. С тех пор — упомянутые статьи написаны в 1950 и 1951 гг. — эта дисциплина встала на ноги, о чем можно судить по количеству тематических исследований (т.е. не учитывая заметки, посвященные тому или иному автору), которые рецензируются в разделе «Историография» ежегодника «Библиофиль аннюэль де л’Истуар де Франс» (8 в 1953-1954 гг., 52 в 1982 г., 47 в 1983 г.), публикации специализированных библиографий, посвященных именно этой области исторического знания16, и факту существования Международной историографической комиссии, объединяющей специалистов данного профиля. Таким образом, у нас есть возможность сравнить (что бывает жестоко по отношению к первопроходцам) то, о чем тридцать лет назад писал Арьес, и современное состояние знания в соответствующей области.

В отношении Средних веков Филипп Арьес выделяет три основные группы данных: сохранение Церковью способов измерения времени, необходимых для определения подвижной даты празднования Пасхи и для согласования отдельных хронологий с библейским летоисчислением; устойчивое (вплоть до XIII века) разделение истории, имеющей монастырский и церковный характер, и эпопеи, рассказывающей о сеньоральных и королевских традициях; и, наконец, закрепление истории одновременно династического и национального толка, организованной по эпохам правления, которую делают доступной взгляду статуи и витражи Реймского собора, надгробные фигуры в аббатстве Сен-Дени и «Большие французские хроники», этот «роман о королях» и «первая история Франции». Эти же черты выделяют и современные специалисты по Средневековой историографии, прежде всего Бернар Гене. Действительно, литургические нужды аббатств признаются первопричиной того попечения о летоисчислении, которым обусловлена форма и значение монастырских хроник: «На протяжении веков монастырская культура была глубоко отмечена наукой исчисления сроков церковных праздников и заботой о времени, подстегиваемой литургическим чувством»17. Напротив, при светских дворах история становится делом жонглеров и менестрелей, она составляется на народном языке — сперва стихами, потом прозой, — и опирается на устные традиции и шансон-де-жест: «Таким образом, природа источников, литературная культура авторов и вкусы той публики, которой была адресована эта история, безусловно склоняли ее в сторону эпопеи. Она была проникнута тем же духом, так же мало заботилась о хронологии и не стеснялась смешивать правду и поэзию»18. Эта кардинальная оппозиция была отчетливо осознана Арьесом; именно она организует всю сферу историописания вплоть до того момента, когда формирование современных государств ставит перед ней другие цели: прославление династической преемственности и национальной идентичности. Отсюда новая роль историка: «История перестает быть служанкой теологии и права, она совершенно официально становится помощницей власти. Конечно, официальный историк не предполагал отречься от истины, но, в первую очередь, он был и стремился быть слугой государства»; отсюда новая функция истории — укрепление чувства принадлежности к одной нации, идентифицируемой через ее прошлое19.

Обращаясь в XVII столетию, Арьес строил свое описание истории классической эпохи на жестком противопоставлении: с одной стороны, неизменный жанр История Франции, вотчина компиляторов и продолжателей, от издания к изданию предлагавших вариации на одну и ту же, раз и навсегда данную тему; с другой — эрудиция, опирающаяся на исследование, собирание, публикацию рукописных и иконографических источников. Таким образом, история-повествование, безразличное к исторической критике и изменяющееся не в силу развития знания, но ради того, чтобы соответствовать идеям и чувствительности своей эпохи, контрастирует с исторической эрудицией, порожденной любознательностью коллекционеров и охватившей круги «должностной буржуазии», венцом которой стал коллективный труд бенедиктинцев Сен-Мор. В этом исследовании XVII века Арьес открыл несколько ранее нехоженых маршрутов, когда сравнил варианты изложения одного и того же эпизода (история Хильдерика и, конечно, Жанны д’Арк) в различных историях Франции от XVI до XIX века; проследил различное понимание и использование истории в неисторическом жанре, а именно в романе; и придал первостепенное значение иконографическим документам, таким как портретные галереи и кабинеты истории, которые помогали поддерживать историческую любознательность — «можно сказать, что история, изгнанная из литературной сферы, укрылась в иконографии, и, отвергаемая писателями, нашла приют у коллекционеров» — а затем способствовали формированию эрудитского движения, так же основанного на поиске и сборе древних памятников. Без сомнения, впервые в таком масштабе Арьес открывает важность изображения для историка, и это открытие навсегда закрепляет их сотрудничество с Примроз, которая была искусствоведом и научила его видеть по-новому. В «Воскресном историке» он вспоминает о том, как ему пришла идея этой наиболее оригинальной части статьи о XVII веке: «Во время одной из велосипедных прогулок по берегам Луары мы посетили замок Борегар, чья галерея исторических портретов сильно меня поразила. Мне пришло в голову, что это тоже один из способов репрезентации времени, сравнимый с хроникальным, но более конкретный и привычный. Впервые изобразительный документ дал мне новую тему для размышлений. Одно к другому, и от портретных галерей я перешел к коллекционерам XVII века, что привело нас с женой в Кабинет эстампов Национальной библиотеки, где мы взялись за собрание Геньера […]. Дальше это превратилось в привычку. Вскоре мы стали завсегдатаями Кабинета эстампов, где были почерпнуты многие материалы моей следующей книги «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке»20.

Вынесенный Арьесом диагноз состояния исторического знания в XVII веке остается вполне приемлемым и в свете исследований последних пятнадцати лет, хотя может быть и нуждается в ряде поправок и уточнений. Прежде всего, это касается оценки роли дворянства мантии в формировании собственно исторического интереса, направленного на поиск и интерпретацию документов. Благодаря книгам Джорджа Хупперта и Дональда Келли мы можем отдать должное значимости этой практиковавшейся легистами истории. Ее апогей приходится не на начало XVII, но на последнюю треть XVI века, на период между 1560 г., когда были опубликованы «Исследования Франции» Этьена Паскье, и 1599 г., когда вышла «Идея совершенной истории» Ла Поплиньера, или 1604 г., когда свет увидела его же «История историй». У них, как и у тех, кого Арьес так же не упоминает (Жана Бодена, Луи Ле Руа, Никола Винье) новый подход к истории обусловлен неожиданным сочетанием трех элементов: взыскательности эрудитов-антиквариев, требовавшей собирания архивов и филологической компетенции; установлению прочной связи между историей и правом, в равной мере рассматриваемых с исторической точки зрения; формированию проекта «новой», «идеальной», «совершенной» истории, который, в случае каждого отдельного народа, стремится дать рациональное объяснение всему комплексу человеческих поступков — того, что Ла Поплиньер именовал «изображением всего»21. С этой точки зрения склонность к эрудиции должностной буржуазии начала XVII века представляет собой не столько новый этап в развитии исторического знания, сколько остатки распавшегося альянса между строго критическим методом и стремлением к всеобщей истории, способной к исчерпывающему объяснению различных сообществ и их будущего. Конечно, традиция эрудитов была подхвачена Дюшеном, обоими Годфруа, Пейреском, позднее Дюканжем и монахами Сен-Мор, но теперь она посвящает себя публикациям текстов, собиранию монументальных коллекций, разнообразных глоссариев, и не берется за написание истории как таковой, которая остается на долю компиляторов и литераторов. Таким образом, описанный Арьесом контраст между историем-повествованием и исторической эрудицией действительно был свойственен XVII веку, но его следует рассматривать как результат разложения элементов, соединенных вместе историками последней трети XVI века, которые были воспитанниками муниципальных коллежей и недавно обновленных факультетов права, адвокатами или магистратами, легистами, стремившимися одновременно постигнуть историю человечества и историю нации.

Вторая коррекция концепции Арьеса касается противопоставления эрудиции и Истории Франции образца классической эпохи. Прежде всего, вполне очевидно, что авторы сочинений по Истории Франции знакомы с работами эрудитов, которые они используют и цитируют, обращаясь к собраниям античных и средневековых текстов, хроникам и старинным мемуарам, исследованиям антиквариев от Этьена Паскье до Теодора Годфруа. После 1659 года репертуар отсылок пополняется новыми названиями: собраний документов Дюшена, дона д’Ашери и Балюза, трудов эрудитов-либертинов первой половины XVII века (Пьера Дюпюи, Габриеля Ноде, Пьера Пето) и работ монахов Сен-Мора, начиная с Мабийона22. С другой стороны, по своим намерениям некоторые авторы XVII века, предпринимающие собственную редакцию истории Франции, не столь далеки от сторонников «новой истории» предшествующего столетия: так, Мезере посвящает часть каждой главы своего труда нравам и обычаям тех народов и эпох, о которых идет речь23. Даже организованная по эпохам правления и полностью ориентированная на судьбу монархии, общая история не вполне свободна от антикварных и эрудитских диковинок. Стоит напомнить, что тот же Мезере отнюдь не был чужд ученых дискуссий, происходивших в библиотеке братьев Дюпюи, и даже составил «Исторический, географический, этимологический словарь, в особенности касающийся истории Франции и французского языка», который при его жизни не был опубликован. Иными словами, не следует слишком преувеличивать разрыв между двумя формами истории, о которых писал Филипп Арьес, поскольку они были не столь далеки друг от друга, как это может показаться, и более литературное было хорошо осведомлено о более эрудированном.

Для того, чтобы понять, почему разделяющая их дистанция представляется гораздо большей, надо подчеркнуть, что в своем тексте Арьес почти не касается такой функции истории как прославление монархии и государя. Стремясь избавить свою модель истории от давления государства и примата политики, он преуменьшает степень влияния королевского патронажа и литературной политики на историописание XVII века. Действительно, различие между эрудитами и историографами не ограничивается способами и методами их работы, но отсылает к разному пониманию их обязанностей со стороны самой монархии. Так, первые, даже получая королевские пенсионы, находятся за рамками проекта прославления короля и династии, в то время как вторые, вне зависимости от того, возложены ли на них обязанности королевских историографов или историографов Франции, напрямую участвуют в прославлении правящего монарха, составляя историю его непосредственных предшественников или его собственного царствования24. Поэтому монарх всегда занимает центральное положение и, в итоге, становится единственным предметом повествования — повествования, призванного убедить наблюдателя в величии государя и всемогуществе властителей. «Предметом истории королевства или нации является государь и государство; это тот центр, к которому все должно направляться», — в этом утверждении отца Даниэля из предисловия к его «Истории Франции» (опубликована в 1713 г.) можно услышать отзвук слов Пелиссона, написанных за сорок лет до того: «Всё должно восхвалять короля, но при этом, если можно так выразиться, восхвалять без похвал»25. Так или иначе, все истории Франции XVII столетия участвуют в осуществлении этой программы (вне зависимости от того, были ли они непосредственно заказаны государством или пользовались его покровительством), тем самым приспосабливаясь к требованиям верховной власти.

Дружество к истории. В одном из мест «Времени Истории» Филипп Арьес пишет о том, что консервативные сообщества XX века отреклись от такого дружества, замкнулись на себе и собственных ценностях, отрицая значимость других традиций, и в итоге иссушили сами себя, поскольку не были способны воспринимать многообразие окружавшего их мира. У него самого отличия вызывали живой интерес, он стремился понять то, что выходило за рамки культуры его времени или его среды, и именно поэтому он смог уйти от бесплодного повторения избитых истин. Именно в этом состоит ярчайший урок этой книги: нет идентичности вне конфронтации, или живой традиции, которая бы не имела связи с сегодняшним днем, или понимания настоящего времени вне осмысления исторических разрывов. Вся жизнь, все сочинения Филиппа Арьеса были проникнуты этими идеями, впервые сформулированными в небольшом сборнике, увидевшем свет в Монако в 1954 г., идеями человека, испытывавшего глубочайшее дружество к истории.

1 Braudel F. Histoire et sciences sociales: la long durée // Annales ESC, 1958. P.725-753 (цит. С.737); цит. по: Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. Под ред. И.С. Кона, РИО БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 2000 (переиздание 1963), с. 115-142.

2 Johnson M. Le concept du temps dans l’enseignement de l’Histoire // Revue d’histoire de l’Amérique française, 1975. Vol.28, #4. P.483-516 (цит. С.493-494).

3 Spiegel G. Political Unity in Medieval Historiography: a Sketch // History and Theory, 1975, vol.XIV, #3. P.314-325 (notes 2 & 41); Ranum O. Artisans of Glory. Writers and Historical Thought in Seventeenth-Century France. Chapell Hill: The University of North Caroline Press, 1980. P.4; Hart E. Ideology and Culture in Seventeenth-Century France. Cornell UP, 1983. P.132, 133, 139. Книга Арьеса так же использована и процитирована в книге Ле Руа Ладюри «Монтайю» (глава XVIII).

4 Keylor W.R. Jacques Bainville and the Renaissance of Royalist History of Twentieth-Century France. Baton Rouge & London: Louisiana State UP, 1979. P.202-203, 214-218.

5 Ariès Ph. Un historien du dimanche, avec la collaboration de Michel Winock. Paris: Éd. du Seuil, 1980. P.111.

6 Ibid., P.112.

7 Ibid., P.111.

8 Как указывает У. Р. Кейлор, между 1924 и 1947 гг., т.е. к тому моменту, когда Арьес взялся за «Историю марксистскую и историю консервативную», издательство «Файар» отпечатало 260,300 экземпляров «Истории Франции» (а между 1931 и 1947 гг. — 16,950 экземпляров «Наполеона»). См.: Keylor W.R. Jacques Bainville and the Renaissance of Royalist History of Twentieth-Century France. P.327-328.

9 Ariès Ph. Un historien du dimanche. P.81.

10 Ibid. P.118.

11 Пользуемся возможностью поблагодарить Мари-Роз Арьес, любезно предоставившую в наше распоряжение подборку газетных вырезок и благодарственных писем, собранную супругой Филиппа Арьеса, Примроз.

12 Термин Морраса (прим. переводчика).

13 По-видимому, Шарль-Ипполит Путас: в 1923 г. он опубликовал свою диссертацию об источниках и библиографии Гизо (прим. переводчика).

14 Flandrin J.-L. Enfance et société // Annales ESC, 1964. P.322-329.

15 Armengaud A. Les débuts de la dépopulation dans des campagnes toulousaines // Annales ESC, 1951. P.172-178.

16 См., например: Historiography: a Bibliography. Ed. by Lester D. Stephens. Metuchen (N.J.): The Scarecrow Press Inc., 1975.

17 Guenée B. Histoire et Culture historique dans l’Occident médiéval. Paris: Aubier/Montaigne, 1980. P.52. Этот труд, в котором имеется библиография из 829 наименований, — лучший обзор состояния исторического знания в Средние века (см. так же: Le Métier d’historien au Moyen Age. Études sur l’historiographie médiévale, sous la dir. de B. Guenée. Paris: Publication de la Sorbonne, 1977).

18 Ibid., P.63.

19 Ibid., P.345, 323,

20 Ariès Ph. Un historien du dimanche. P.121-123.

21 Huppert G. The Idea of Perfect History. Historical Erudition and Historical Philosophy in Renaissance France. The University of Illinois Press, 1970; Kelley D.R. Foundations of Modern Historical Scholarship. Language, Law and History in the French Renaissance. New York & London: Columbia UP, 1970; Chartier R. Comment on écrivait l’histoire au temps des guerres de Religion // Annales ESC, 1974. P.883-887.

22 Tyvaert M. Érudition et synthèse: les sources utilisées par les historiens générales de la France au XVII siècle // Revue française de l’histoire du livre, 1974, #8. P.249-266. Эта статья, как и другая работа этого автора (Id. L’image du roi: légitimité et moralités royales dans les histoires de France au XVII siècle // Revue d’histoire monerne et contemporaine, 1974. P.521-547) являются фрагментами его диссертации (Tyvaert M. Recherches sur les histoires générales de la France au XVII siècle (Domaine français). Université Paris-I, 1973).

23 О Мезере см.: Viala A. Naissance de l’écrivain. Sociologie de la littérature à l’âge classique. Paris: Éd. de Minuit, 1985. P.205-212.

24 См.: Ranum O. Artisans of Glory.

25 Анализ принадлежавшего Пелиссону проекта истории Людовика XIV см.: Marin L. Le Portrait du roi. Paris: Éd. de Minuit, 1981. P.49-107.

Филипп Арье́с (Philippe Ariès, 12.06.1914 – 8.02.1984) французский историк, автор работ по истории повседневности, семьи и детства. Темой его наиболее известной книги «Человек перед лицом смерти» является история отношения к смерти в европейском обществе. Ему принадлежит ряд исследований, затрагивающих полярные полюса человеческой жизни. С одной стороны, это труды, посвященные детству, ребенку и отношению к нему при "Старом Порядке", преимущественно в XVI-XVIII вв., с другой - труды о смерти и ее восприятии на Западе на протяжении всей христианской эпохи. Обе эти точки траектории человеческой жизни в интерпретации Арьеса утрачивают свою внеисторичность, становятся важными предметами исторического анализа.

Книгу Филиппа Арьеса «Время истории» можно назвать «Историей истории», или «исторической эссеистикой». Это отчасти автобиографическое произведение, посвященное особому чувству прошлого, которое может ощутить любой человек вне зависимости от того, живет ли он в эпоху современности, Античности или Ренессанса. «Время истории» показывает нам и главную черту европейской цивилизации, в качестве которой, по мнению Филиппа Арьеса, выступает повышенный и обостренный интерес к истории.