(предыдущая порция здесь)
10.
Моя комнатушка у Хаима представляла собой кровать и компьютер без интернета. Больше в ней ничего не было. Я жил почти как Раскольников. В роли роковой старушки выступала полоумная соседка, которая при каждом удобном случае колотила в мою дверь. Правда, убей ее - и я бы полностью потерял связь с реальностью. Соседка – звали ее Фаня – хотя бы напоминала, что у меня сгорает на кухне очередная стряпня. Она стала следить за моими действиями с тех пор, как однажды ночью услышала странный звук. Фаня глуховата, поэтому она очень удивилась четкости этого звука, его тембру и необычной пульсации. В то время Фаня была новенькой у Хаима и не разбиралась в некоторых тонкостях общежитейского быта.
- Представляете, - рассказала она мне утром, - просыпаюсь от такого страшного звука… Я ужасно испугалась. Решила, может это инопланетяне? В окно смотрю - таки да: какие-то вспышки света. Все из комнат выбегают и куда-то несутся. Я со страху под одеяло забралась и сижу там, прячусь. Потом заснула.
- Ничего страшного, - говорю. – Это у меня каша ночью сгорела.
Надо сказать, что при малейшем изменении температуры в общежитии включалась сигнализация такой мощности, что от нее закладывало уши. А той дождливой, с громами и молниями, ночью на меня почему-то напал жор. К слову, питался я плохо, потому что отдавал долг отчиму за купленный компьютер. В основном мой рацион состоял из каш, макарон, пакеточных супчиков и картошки.
С того дня моя нехитрая кулинарная деятельность подпала под наблюдение Фани. За несколько лет она ни разу не попыталась выключить за меня плиту. Вместо этого Фаня прибегала и стучала мне в дверь огромным костлявым кулаком. Она очень боялась, что инопланетяне могут прилететь снова. В сущности, в ней было что-то трогательное. Я бы даже привязался к ней, если бы меня не настраивал против нее другой сосед – Семен из Киева. Это был грузный старичок лет 70-ти, постоянно одалживающий у меня то сахар, то соль.
- Фаня - очень опасная женщина, - говорил он шепотом. – Не связывайтесь с ней.
- Почему? - спрашивал я.
- Вы были когда-нибудь в Киеве? По глазам вижу, что не были. Если бы вы были в Киеве, я бы вас не стал знакомить с Сарой Моисеевной. Ни за что.
- В смысле?
- И не просите. С Сарой Моисеевной я вас знакомить не стану.
- И не надо, - озадаченно говорил я.
- И не буду.
- А причем здесь ваша Сара Моисеевна?
- Эти женщины – две родственные души. Я вижу это по глазам. Глаза – зеркало души. Увидев Фаню, я сразу же вспомнил Сару Моисеевну. Я кое-что знаю про нее. Я не буду вам говорить. Но поверьте, с ней лучше не иметь дела. Я уверен, что она вступала в противоестественную связь… Нет, я отказываюсь говорить об этом. Лучше даже не просите меня. Я не могу.
Два этажа в нашем крыле были полностью заселены престарелыми еврейскими эмигрантами. Казахстанские немцы занимали остальной дом. Они составляли большинство. Они были разных возрастов. Их жизнь кипела. Я ничего не понимал в ней. Я знал только, что седая женщина с первого этажа высовывается из окна и громко орет на зазевавшихся прохожих, что следует опасаться похожей на крокодила собаки, что в подвале молодежь курит какой-то вонючий наркотик и прочие отрывочные сведения подобного рода. Казахстанские немцы приезжали целыми деревнями. Они привозили даже тех жителей, которые не являлись немцами, и нелегально держали их в общаге. По ночам на лужайке устраивались дискотеки – в основном под популярную песню «Ты целуй меня везде».
Из окна моей комнатки открывался вид на большое поле. Я упоминал, что оно кукурузное, но это полуправда. На самом деле я никогда не видел, чтобы там что-то росло. Но я сталкивался в своей жизни в основном с кукурузными полями и предполагал, что это поле такое же. Это примиряло меня с окружающей реальностью. Если мы находим в окружающей реальности знакомые элементы, то начинаем чувствовать себя уютнее. Мы создаем новую систему координат, исходя из этих элементов. А если их нет, ничего страшного. Мы найдем их даже там, где их нет. На моей родине в поселке Рышканы у нас долгое время был свой участок, где мы растили кукурузу. А когда он исчез, мы с братом попросту воровали кукурузу с каких-то общественных угодий. Все равно все поля в нашем сознании были «дедушкины», потому что наш дед до выхода на пенсию работал главным агрономом.
11.
Вечером я отправился к новому знакомому. В моей декадентской голове от чтения Вознесенского образовалась какая-то точка сингулярности, из которой должна была родиться новая вселенная. Я уже понял, что ее демиургом станет Петр Исаевич.
Я постучал в дверь.
- Заходи, не разувайся, - донесся голос Петра Исаевича.
Я зашел.
Комната Петра Исаевича была вся заставлена книгами. Правда, вместо знакомого всем библиотечного запаха, здесь пахло почвой и водкой. От тех участков пола, на которых не валялись книги, отслаивались несколько слоев черной комкующейся грязи, которая, видимо, накапливалась годами. По всему было ясно - Петр Исаевич не разувался никогда, будто прятал от себя собственные копыта. При попытке сделать шаг я сначала прилепился к грязевой массе, а потом споткнулся о стопку собрания сочинений неизвестного мне писателя. Петр Исаевич подхватил меня в полете и усадил на садовый стул. Сам он уселся на кровать, а между нами поставил табуретку, на которой разложил водку и селедку.
- Сначала выпьем за знакомство, - сказал Петр Исаевич.
Мы выпили.
- Я немного подумал над твоим стихом, - сказал Петр Исаевич. – На самом деле, он не так уж плох. Во всяком случае, музыкален. Слова ты чувствуешь. Для поэзии это очень важно. Но тебе надо развиваться. Кто твои родители?
Я почувствовал к Петру Исаевичу глубокое доверие, какое бывает только к людям, поругавшим и тут же похвалившим твою писанину. С моими родителями дело обстояло непросто. Особенно, что касалось фигуры отца. Мама выходила замуж три раза – первый раз за меломана, второй за жулика, а третий - за механика по швейным машинкам. Между жуликом и механиком был еще владеющий игрой на баяне активист еврейского движения, но маме удалось не выйти за него замуж. Со стороны можно было решить, что ей нравится вся эта клоунада. Мы даже придумали песню, которая начиналась так:
Троицу муженьков несчастных
растила дома матушка моя.
На самом деле все было ровно наоборот: это муженьки выращивали меня и мою маму у себя дома. Из-за этого мы с ней все время меняли место жительства. Меломан жил в Кишиневе, жулик – в Ставрополе, а механик по швейным машинкам сразу после свадьбы уехал в Германию и потянул нас за собой. Самый приличный из мужей был меломан, и я рад, что родился именно от него, а не от жулика или, Боже упаси, механика по швейным машинкам. Мама в то время собиралась стать оперной певицей и училась в консерватории. Они с отцом были люди современные и воображали, что могут не считаться с условностями брака. Однако условности их поимели. Условности всегда побеждают, если относишься к ним легкомысленно и не учитываешь их реальной силы. Свободная любовь не получилась, брак распался от взаимной ревности и бытовых перестроечных неурядиц, вроде отсутствия работы и денег. Во время очередного приступа ревности отец выгнал мать из дома. Мне было 6 лет. Я помню этот день, как сегодня. Передо мной поставили выбор, с кем я хочу остаться. Я подумал и пошел с мамой. У нас был серьезный разговор. Мы дали недальновидное обещание не расставаться и поддерживать друг друга в неожиданно изменившихся обстоятельствах жизни. На следующий же день я был отправлен на ПМЖ к дедушке с бабушкой, где прожил следующие четыре года, изредка встречаясь с настоящими родителями.
Из мамы не получилось оперной певицы, и она переквалифицировалась в парикмахеры. Когда мне исполнилось 10 лет, нас увез в Ставрополь ее второй муж. Он был предприниматель. Его предпринимательская деятельность состояла в том, что он занимал у мафии большие деньги, организовывал на них нечто грандиозное, а когда это грандизное лопалось, прогорало, вылетало в трубу и тому подобное, он смывался с деньгами в какой-нибудь отдаленный город. Некоторое время он провел в тюрьме, где писал эротические рассказы. В период предпоследней аферы его смыло из Кишинева в город Ставрополь вместе с его мамой, его собакой, кошкой, моей мамой и мной. Я был неизбежным довеском к моей маме, функция которой состояла в ухаживании за умирающей мамой предпринимателя, а также за его собакой и кошкой, пока он трахал все, что движется, организуя очередной отъем денег у частных и общественных организаций. Через два года это привело к лихорадочному бегству из Ставрополя. Это были последние дни общения с маминым вторым мужем. Мы бежали обратно в Молдавию, но не прямой дорогой, а сделав крюк через Невинномысск, чтобы обмануть погоню. Мамин муж сбрил бороду и оказался человеком с довольно маленьким лицом, черты которого выдавали внутреннее убожество. Он был еще более похожим на эльфа Добби, чем будущий президент России. Правда, в то время я не знал ни того, ни другого. Меня поразило, как этот грустный человек мог наводить на нас такой страх. В свое время он даже угрожал убить меня за то, что я не тем тоном обратился к его матери. Теперь же он дрожащими руками задергивал занавески на окнах в поезде, а когда в купе стучал проводник, поворачивался на всякий случай спиной к двери. В Ростове-на-Дону он пересел в другой поезд и исчез. Больше я никогда его не видел. Мы добрались до Рышкан и стали жить вчетвером с бабушкой и дедушкой, пока на горизонте не замаячил третий мамин муж.Третий муж намеревался уехать в Германию и создать там семью. На будущее у него был намечен подробный план. Он хотел родить сына и сделать его звездой большого тенниса. Для этого следовало заранее откладывать деньги на обучение еще не родившегося ребенка. Я должен был жить с мамой и отчимом, принося прибыль: пока мы жили вместе, немецкое государство выплачивало матери так называемый Киндергельд. Все это время скупое питание кашами из привезенных с собой из Молдавии запасов крупы позволяло откладывать всю социальную помощь на будущие теннисные расходы. Дабы скопить побольше денег и успеть насладиться своим триумфом, Изя (так его звали) собирался прожить не менее 150 лет, продлевая свою жизнь регулярными голоданиями и уринотерапией по системе Малахова. По правде говоря, из-за этого он долго не мог жениться. Мало кто из женщин способен выдержать процедуру кипячения урины, необходимую для получения более качественного напитка, чем сырая, так сказать, водопроводная моча. Отдельно стоит упомянуть о сложном расписании клизм и физических упражнений, призванных очистить организм от всего, что только возможно. Я даже сомневался, что у Изи есть какие-то внутренние органы. Мама мужественно голодала вместе с ним, худея не по дням, а по часам, пока не начала сталкиваться в коридоре с близорукими соседями по общежитию. Помнится, тогда прошел слух, что в доме завелись привидения. Я не выдержал всей этой чертовщины и сбежал от Изи раньше, чем полагалось по его плану. Я отправился к командору общежития фрау Шаф и заявил, что у меня конфликт с отчимом, который мешает мне интегрировать себя в немецкую среду. Мне выделили отдельную комнатку, и с тех пор я жил один. Все это я выложил Петру Исаевичу.
- С таким жизненным опытом, - сказал Петр Исаевич, – твои стихи должны быть гиперреалистичными. А ты пишешь про сны да фиолетовые рассветы . В чем причина?
- Я всегда был домашним ребенком, - виновато сказал я. – Отгораживался от жизни.
- Это ерунда. Может быть, ты от нее и отгораживался. Но она проникала сквозь твою перегородку и давала тебе хорошенько под зад. Это совершенно ясно.
Мы снова выпили.
- Я думаю дело в некоторой местечковости, - предположил Петр Исаевич. – Ты же из местечка. Ты думаешь, что поэзия - это нечто такое… возвышенное. Что писать надо поэтично. Про сны. Что стихи – они такие бывают. Читать тебе надо больше. И переселяться отсюда в Дортмунд. А то ты из одного местечка попал в другое. Давай выпьем еще. За вдохновение! Ты селедочку-то ешь.
Мы долго пили, закусывали и, кажется, даже исполняли какую-то песню. Я ушел от него с полной авоськой поэтических сборников – от поэтов Серебряного века до шестидесятников.
Ввалившись в комнату, я было рухнул на кровать, но вдруг затрезвонил мобильный телефон. Это звонил отчим.
Я очень удивился. Отчим никогда не выказывал большого желания говорить со мной.
- Ты это… - послышался в трубке глухой голос Изи. – С Петей пообщался?
- А ты откуда знаешь? – растерялся я.
- Да так… Он тебе, наверное, книжки дал. Дал?
- Ну, дал.
- Лучше с ним не общайся и книжек этих не читай.
По интонации голоса было ясно, что упаренная урина разъела остаток его мозгов.
- Почему это мне не читать книжек? - поинтересовался я, борясь с желанием отключить телефон.
- Был тут один Юра. Актер. На гитаре играл. Жил себе спокойно. Потом почитал Петиных книжек, да уж.
- И что с ним случилось?
- Выслали его из Германии. За подделку документов. Говорят, в Одессе теперь живет.
- Глупость какая-то, - не поверил я. – У меня тут одни стихи.
- Может, и стихи, - ответил Изя. – Но я тебя прошу от себя и от мамы – не читай ты их. Мозги они крутят, вот что.
- Боишься, что уеду в Одессу и перестану выплачивать тебе долг?
- Да что с тобой говорить, - расстроился Изя. – После разговоров с тобой мне еще ауру чистить придется.
Самое любопытное, что Изя оказался прав. Петины книжки меня изменили, и в конце концов я уехал из Германии и оказался в Москве.
Осталось рассказать, как именно это произошло, но пока я не готов.
12.
Возвращаясь домой, я ожидал, что застану Пашу по-прежнему сидящим перед бидоном со спиртом.
Но он вовсю хозяйничал на кухне. Готовил суп.
- Рома вернется! - сообщил он мне.
Он гикал, мяукал и отпускал сортирные шутки. Я посмотрел в окно и понял, что началась весна. Всю дорогу я вспоминал встречу с Петром Исаевичем и ничего не осознал. Снега больше не было. Небо расступилось. Машины брызгались черной водой.
Я закрыл дверь на ключ и пошел спать, не дожидаясь темноты.
Продолжение следует.