(начало здесь)
Некоторые имена изменены. Частности событий не соответствуют действительности. Все, что можно принять за факт, является художественным вымыслом, и наоборот.
6.
Когда я проснулся, Паша сидел на кухне и тоскливо смотрел на бидон со спиртом, а за окном снова шел позавчерашний снег. Сильный ветер так крутил его, что из коридора казалось, будто снег идет вверх. Хлопья поднимались от нижней рамы окна и, залетая в форточку, падали Паше на голову, в его жесткую и черную, как смоль, шевелюру.
Я закрыл форточку. Тогда Паша обнаружил мое присутствие и, посмотрев на меня, как мне показалось, мертвенным и страшным взглядом (один глаз у него заплыл), сказал:
- Рома снова ушел.
- Хочешь выпить? - спросил я, подумав.
- Мне нельзя пить. Мне нельзя курить. Я не могу думать. Я не могу не думать.
- Вернется, - неуверенно подбодрил его я. - Не грусти.
Когда они ссорятся и Рома уходит, Паша временно повреждается в уме. Иногда он швыряется отвертками и утверждает, что я разрушил его жизнь, потому что мое появление в квартире усложнило его отношения с Ромой. Иногда он падает на колени и просит его за что-нибудь простить - как правило, за что-то столь несущественное, что я сам не помню, о чем идет речь. А бывает, что его, как сегодня, охватывает апатия. Он не знает, вернется ли Рома, и каждый раз переживает его уход как Апокалипсис.
Однако мне пора на работу. В лифте и на первом этаже пахнет куриным пометом. Откуда в московском доме взялся этот запах - я не знаю. Но в том, что это куриный помет, я уверен. В поселке, где я родился, курятник был прямо возле дома. Там пахло именно так. Я даже почувствовал некое подобие застарелого детского страха, потому что в том курятнике жил бешеный петух, который вечно нападал на меня и гонял по всему двору. На секунду мне показалось, что сейчас он выскочит из-под лестницы, но ощущение тут же испарилось.
Когда я вышел из подъезда, снега не было, словно он шел только в нашем отдельно взятом окне.
7.
Дорогая, ты спрашиваешь, откуда у меня чувство безысходности.
Это первое письмо, в котором я прямо обращаюсь к тебе. Рано или поздно это должно было произойти. Нельзя вечно притворяться, что я пишу какие-то рассказики для любопытствующих.
Откуда же у меня чувство безысходности? Да оттуда, что я не могу забыть тебя и начать жизнь с нуля. Больше того, я не могу забыть не только тебя. Я не могу забыть никого.
А вот всем вам удалось успешно разлюбить меня, и поделом.
8.
На дорогу уходит полтора часа, все это время я сплю.
Но вот я пришел.
Я здороваюсь, сажусь за свой компьютер и вижу на клавиатуре оставленное для меня заботливым диспетчером письмо. Оно пришло по обычной почте из Новосибирска и написано от руки.
Здравствуйте, уважаемое издательство. Мне 22 года, я занимаюсь поэзией. Пишу стихи в стиле философия, фантастика, но есть и романтического стиля. Романов, детективов не пишу, в основном поэзия. Очень хочется сотрудничать с Вашим издательством! С уважением к Вам.
И подпись - Марина.
Каждое слово выведено огромными, трогательными буквами, чтобы мне легче было прочитать.
Мертвый ничего уже не может.
И ничего ему уж не поможет.
А кладбище хранит зловещий хлад могил...
Офисные пространства утром заволакивает невидимая пелена. Изредка выныривают голоса и головы.
- Ах принтер мой, принтер, - причитают они, - принтер мой, принтер.
Потом их снова поглощает туман. Когда горели торфяники, он был видим.
- В Москве пройдет аттракцион "летающий еврей", - недоуменно зачитывает новость один из голосов, и его подхватывает Хор взыскующих принтера:
- Он отказывается печатать.
- Он печатает все, что угодно, кроме моих файлов.
В телефонной трубке кто-то кряхтит. Это переводчик Тагора. Ему много-много лет.
- Вы мало мне платите.
- Это стандартные расценки.
- Поймите, я - патриарх современной литературы. Вы должны платить мне больше.
- У нас все патриархи.
- Нет, вы не понимаете. Я - лауреат Сталинской премии. Я - поэт уровня Пастернака.
- Извините, я плохо слышу, что-то с телефоном. Алло? Алло?
Туман, и только слышен перестук клавиш.
- Женя, тебе техреды звонят.
- Алло?
- Готов ваш Джонни Депп, забирайте.
Джонни Депп - это Джон Донн. Рембо они называют... да, правильно, Рэмбо.
- Женя, где файл книги «Черный карлик»? – это Оля из договорного отдела. – Там наследники есть?.
- Что еще за наследники черного карлика?
- Тэффи, «Черный карлик».
- Ааааа. Черный карлик… черный карлик…. Нет такой книги… Давай Нонне Сергевне позвоним. Алло? Алло?
Сергевны нет.
- Оля, не отвечает Сергевна, я посмотрел в системе, карлика нет, есть только Тэффи «Алмазная пыль».
- Наверное, название поменяли, небось, это и есть «Черный карлик».
Черный карлик превратился в пыль,
и над ним качается ковыль...
Черный карлик, ты куда пропал?
"Я алмазной, тяжкой пылью стал".
Оля, Оля, где твой договор,
где наследников нестройный хор?
Кто подпишет карлику билет
на тот свет?
Нет ответа. Подпись не стоит.
У Сергевны телефон молчит.
Черный карлик умер и воскрес.
Поднялся над ним алмазный крест.
Мы идем в столовую, я выпиваю компот. На дне стакана поблескивает осколок стекла.
Между тем, этот снег положительно преследует меня. Теперь он за окном редакции. Я уверен, что мы окружены знаками, но не знаем, как их толковать.
9.
Однажды я искал литературу и нашел жизнь. В результате я оказался там, где я сейчас нахожусь.
Как все началось, я прекрасно помню, словно это было сегодня. Отправной пункт - день, случившийся со мной более десяти лет назад, когда я жил в Германии, в маленьком спальном городке под названием Шверте.
Этот самый день выдался на удивление сухой и солнечный. Время года определить было невозможно, потому что почти всегда шел убаюкивающий дождь. В отличие он наших спальных районов, такие городки состоят из частных владений, где немцы спят, пока не работают. Поэтому Шверте называют «подушка Дортмунда». Кроме дортмундских сонь здесь обитают морщинистые пенсионеры. Когда нет дождя, они катаются на велосипедах, а в остальное время тоже спят в разноцветных домиках с садиком. Немец не подозревает, что на самом деле живет на даче.
Еврейские эмигранты и казахстанские немцы тоже вели в Шверте пенсионерский образ жизни с той разницей, что дача у них была одна на всех. Она находилась у большого кукурузного поля. Эмигранты называли свою многопользовательскую дачу «Хаим». Это немецкое слово, означающее в переводе что-то среднее между родным очагом и общежитием. Но эмигранты произносили его так, словно это имя еврея. Я был одним из них.
Я возвращался к Хаиму на автобусе. Жизнь в Шверте развивает паразитическую лень. Библиотека находилась в сорока минутах ходьбы, спешить было некуда, а делать – нечего. На крайняк я мог взять велосипед, собранный из частей велосипедов, выброшенных немцами на свалку. Но я сел в автобус. В руках у меня была привезенная из Молдавии авоська. В нее я положил библиотечные книжки. Надо сказать, что в Германии в авоськах можно увидеть разве что картошку в магазине. Немцы обычно ходят с сумками, а эмигранты - с пластиковыми пакетами, потому что они бесплатные. В этом основное внешнее отличие немца от эмигранта. Поэтому я был похож на идиота неопределенного происхождения. Если бы мне в тот момент кто-то сказал, что через несколько лет я снова окажусь на территории бывшего Советского Союза и буду торговать дисками на рынке Лужники, после чего стану сокуратором проекта на Биеннале современного искусства в Венеции, я бы ни за что ему не поверил . Сегодня я готов поверить во что угодно, хоть в черта лысого.
За окном не проносилось ровным счетом ничего интересного. Я сидел, как все закомплексованные люди, скрестив ноги и сомкнув пальцы, и предавался привычному унынию. Было мне плохо и одиноко. Я жил в общежитии совершенно один, за закрытой наглухо дверью. За этой дверью происходила какая-то жизнь, но я старался в нее не очень вдаваться. От одиночества я начал писать стихи и, как любой нормальный человек, тут же стал считать себя великим русским поэтом. Сидя в автобусе, я как раз обдумывал очередное лирическое произведение. Речь в нем шла о беспросветном унынии, но на первый взгляд понять ничего было невозможно. Во всяком случае, я ничего понять не мог.
На остановке в автобус вошел маленький небритый человечек и внимательно огляделся. Завидев мою авоську с книгами, он сел напротив. Был он крепенький и быстрый, смотрел одним глазом на меня, а другим, красным, куда-то сквозь. Он носил клетчатые шорты с подтяжками, а на его лысеющей макушке играл солнечный свет.
- Едете к Хаиму? – спросил он по-русски.
- Ну да.
- Я тоже. Меня зовут Петр Исаевич Склярский.
Он протянул мне руку.
- Евгений Никитин, - ответил я в унисон с его манерой представляться .
- Вы меня поразили. Захожу в автобус, а тут человек с книжками сидит.
- Я из библиотеки еду.
- Однако. Не знал, что у Хаима кто-нибудь знает, где находится что-либо, кроме магазина «Альди». Что вы читаете? Надо же. Тютчев? Ого.
Он схватил мою авоську и стал рассматривать книжки. В каждой немецкой библиотеке есть раздел книг на иностранном языке. В моей авоське Петр Исаевич обнаружил стихи Тютчева, «Мертвые души» и «Фауста» в переводе Пастернака.
«Альди», упомянутый Петром Исаевичем, был наиболее дешевой сетью продуктовых магазинов, поэтому пластиковые пакеты, по которым эмигранта отличали от местного жителя, происходили в основном именно оттуда. Наш брат по привычке закупал продукты на неделю вперед на случай инфляции и поэтому тащил к Хаиму не менее четырех чудовищно раздувшихся пакетов. У эмигрантов от этого портилась походка, и они двигались как бы вразвалочку.
- Вы первый образованный молодой человек, которого я здесь встречаю, - польстил мне Петр Исаевич, разглядывая сборник Тютчева. – В вашем возрасте я уже писал стихи.
- Я тоже пишу стихи.
- Вот как, - поразился Петр Исаевич. – Прочитайте мне что-нибудь.
- Как-то неудобно, - сказал я ханжеским голосом.
- Очень удобно. Кроме меня вас никто не поймет.
Он был прав. Поблизости не было никого с пластиковым пакетом. В автобусе сидело человек пять обсуждающих погоду ровесников Гинденбурга и одна его ровесница, смотревшая на нас с каким-то ужасом. На следующей остановке она выскочила, как ошпаренная. Я бы удивился этому, если бы на майке Петра Исаевича не было написано «Remember 1945».
Я откашлялся.
- Вперед, - подбодрил меня Петр Исаевич.
- «Когда-то видел я в одном ушедшем сне...»
- Стоп, - оборвал меня Петр Исаевич. – Я, конечно, понимаю, что это ваше коронное стихотворение. Но так нельзя. Это же типичные эмигрантские стихи. Это ясно уже по первым строчкам. Вы слишком много спите, это выдает некоторая помятость вашего лица. Дальше будет что-нибудь про осеннюю пору? Я так и думал. А главное – нельзя читать таким убитым, гнусавым голосом. Сядьте прямо. Расправьте плечи. Вдохните побольше воздуха. Почувствуйте себя красивым и независимым человеком. Вот-вот. Что там дальше?
Я дочитал стихотворение, которое заканчивалось так:
Прошли года и детства не вернуть,
А я всё жду. Mой сон не завершён.
Я досмотрю его когда-нибудь...
Сегодня может быть приснится он.
- Понимаю, - сказал Петр Исаевич. – Сколько сонорных звуков! Вы, наверное, воображаете, что живете где-нибудь в Париже. «Мой сон не завершен». С вами надо что-то делать. Я каждое утро принимаю холодный душ. После этого все сны как рукой снимает. Душ, а потом пробежка. И вообще, вы неправильно сидите. В Германии нельзя сидеть, положив ногу на ногу, а тем более скрутив их винтом. Считается, что так сидят только голубые. Положите стопу на колено. Вот так. Яйцам гораздо свободнее. Ощущаете разницу?
- Так мне нога болит, - сказал я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
- Девушка-то у тебя есть?
- Постоянной нет. Но я влюблен в одну.
- Ладно. Заходи сегодня ко мне. Третий этаж налево. Выпьем водки. Держи вот.
Движением фокусника он извлек откуда-то небольшую книжку.
- Это Андрей Вознесенский. Почитай, приди в себя. Вечером зайдешь, обсудим.
С этими словами он вышел из автобуса и растворился в воздухе.
Я и не подозревал, куда всё это может меня привести.
Продолжение следует