По случаю 65-летнего юбилея Никита Михалков снова оказался в центре пристального изучения. Его мерили общим аршином и поверяли алгеброй. Предлагаю свой вариант: чтобы понять Михалкова, надо обратиться к великой русской литературе. К основному ее столпу – Льву Толстому. Изучай Толстого – и ты многое узнаешь о Михалкове.
Как личности Михалков и Толстой вовсе не похожи друг на друга, но их связывает нечто большее, нежели единство взглядов. Эти разные ветви отходят от общего ствола. Оба принадлежат к единому архетипу, известному как «русский барин». Известному, однако почти забытому. У нас, как говорили еще недавно, «бар нет». Говорить перестали, но ситуация не изменилась: бар нет и уже не будет. Порода перевелась.
Когда такое случается в животном мире, оставшихся особей заносят в Красную книгу. Для их спасения создаются фонды, и «зеленые» готовы быть отоваренными дубинкой по голове, лишь бы защитить права амурского леопарда. Михалкова – едва ли не последнего, кто числится в нашей стране по разряду «барин дворцово-усадебный, обыкновенный», не охраняют ни «зеленые», ни красные, ни белые (происходящие, в основном, из красных).
В современной России барин изгой. Теперь уже не классовый, не социальный, гораздо страшнее – генетический. Мы с тобой разной крови – ты и мы.
Вождем нации Михалкову не стать. Вождь нации должен типологически совпадать с большинством этой самой нации. А Михалков не просто в меньшинстве – это раритет. Он существует как напоминание. Как блистательное подтверждение евгенических теорий. Смотришь на Михалкова и понимаешь, что люди, действительно, измельчали – в самом что ни на есть прямом смысле слова. «Богатыри – не вы» сказано про него.
Михалков, подобно Толстому, воплощает избыточность во всем. Очень большой (в случае Михалкова – еще и очень красивый) человек с гигантским запасом энергии, которую надо сбрасывать, гоняя дичь по полям, – когда иные способы разрядки, практиковавшиеся в молодости, начинают морально тяготить.
Софья Андреевна всю жизнь объяснялась со Львом Николаевичем письменно. Зачастую – пребывая с ним под одной крышей. Уходила в дальнюю комнату и бралась за перо. Кто общается с Михалковым, ее поймет. Легче всего поддерживать эту связь эсэмэсками. Или хотя бы по телефону. Лицом к лицу Михалков подавляет – как гора, внезапно явившаяся к Магомету.
Русского барина много – в соответствии с масштабом самой России. Освоение Михалкова (не говоря уже о Толстом) сопоставимо с освоением Сибири. А глагол «покорять» к пространствам от горизонта до горизонта не подходит.
Среднестатистический русский человек сегодня не широк. Он вполне умерен, по западному образцу. Широки – так, что хочется сузить – только два полюса: маргинал и барин.
Полюса сходятся. Барин умеет разговаривать с простым народом. Это интеллигенция всегда пытается усложнить простое и, осознав тщету собственных усилий, брезгливо констатирует, что народ безнадежен. Барину с колыбели ведома безнадежность народа. Но при этом барин знает еще, что в народе и вся надежда. Другой нет.
Где наша душа спрямлена по лекалам рациональной логики, у барина зигзаг. Зато там, где мы блуждаем в лабиринтах собственных комплексов, барин членоразделен, ясен и прям.
Народ – это грубая простота, барин – простота тонкая. Всю сложность они оставляют нам. Если барин грубоват – значит, учится у народа. Если народ проявляет изумительную, до слез пробивающую тонкость… – такое случается и без благотворного влияния барина. Над генетикой и евгеникой есть еще Господь Бог.
Русский барин состоит в предельно чувственных, глубоко интимных отношениях с землей, природой и вещественным миром. Он воспринимает жизнь острее, тоньше и ближе – на глаз, на слух, на вкус, на ощупь. Словом «порода» обозначается долгое (как многовековая стрижка английского газона) воспитание рецепторов. Раздражители те же, что у остальных, – нервный импульс гораздо сильнее. Глаз художника, тактильность скульптора, сентиментальность поэта, нюх гончего пса.
Близкий – значит, родной. Барин родственен земле – возможно, потому что считает ее своей. Когда на охоту выезжает русский барин, популяция зверя в лесах растет. А когда зажравшийся холоп – все живое истребляется под корень.
Михалков не любит, чтобы его называли барином. Боится приоткрыть эту интимность, это замшевое щенячье брюшко вроде бы закованного в стальные латы человека. Не рассчитывает, что его смогут понять. Даже друзья, даже самые умные, самые внимательные – все они (мы) другой крови. Русский барин сегодня стыдлив и уязвим – от того, что одинок.
По большому счету, Михалкову не с кем аукаться, кроме собственных детей и раскидистого генеалогического древа на стене. Где Лев Николаевич Толстой, кстати, тоже значится…
Вокруг Михалкова хватает шутов. Мы называем их дураками. Михалков помнит, что «шут» и «дурак» в исторической России – одно и то же. Юродивый или шут, колесящие рядом, свидетельствуют не о гордыне барина, как можно подумать. Напротив – о смирении. Герою нужен иногда не торжественный портрет в парадном зеркале, а беспафосный ракурс – в кривом.
Отдых русского барина – побыть дураком самому. Без оглядки, с оттяжечкой. Вот тут не только враги, но и друзья начинают стонать с болезненным вожделением: сузить бы его, сузить!..
Барин любит любовь к себе. У Михалкова есть собственные Чертковы, парализующие его абсолютным поклонением. Это не хорошо и не плохо – просто неистребимо, как цвет глаз. Готовность к любви окружающих у русского барина заложена в генах. Из поколения в поколение передавалась привычка притягивать мысли, взгляды, пиетет – искренний либо притворный. В данном отношении барин доверчив, как непоротое дитя. Фраза: «Мы Вас любим!» никогда не ставится им под сомнение. Раз говорят – значит, любят. И странно было бы – такого да не любить…
Те, кто действительно благорасположен к барину, весьма признательны тем, кто на дух его не выносит, чувств своих не скрывает и, таким образом, понапрасну не вводит барина в заблуждение.
Когда сам барин говорит: «Не любят, потому что завидуют», необходимо уточнить, ЧТО именно является предметом зависти. Если бы достаток… Никого не волнуют олигархические яхты в сто сорок метров длиной или золотая кастрюлька, инкрустированная бриллиантами, на ярмарке для миллионеров. Это пошло – как всё «самое длинное», «самое крупное», «самое дорогое», изготовленное, купленное и выставленное напоказ. У Михалкова несоизмеримо меньше денег, однако он гораздо вкуснее их вкладывает. Он создает аппетитную, сочную реальность – и у завистников текут слюнки. Им чудится: будь у них такая усадьба, они бы тоже лупили по теннисному мячу, носились на скутере, стреляли уток… На самом деле, они бы по-прежнему сидели в ЖЖ, понося Михалкова. Ибо барину интереснее жить собственной жизнью, а черни – жизнью барина.
Барин – в том числе последний – не зря выбирает творчество, будь то писательский труд или кинорежиссура. Ему потребно так или иначе транслировать свою правоту и быть услышанным. Прав барин не потому, что он умнее (хочется верить, что не потому), а в силу гипертрофированной интуиции – развитой за столетия, как вкус и нюх.
Когда русский барин растет, земля трещит, и деревья валятся. Он выходит из берегов и уже не довольствуется «Детством», «Отрочеством», «Юностью» или «Неоконченной пьесой для механического пианино». Чтобы разместить всю совокупность накопленных знаний и пониманий, барину нужны просторы «Войны и мира» – либо «Предстояния» вкупе с «Цитаделью». Глупо попрекать его нарушением формата. Русский барин неформатен от природы. По ее же, матушки-природы, образу и подобию.
Россияне, берегите барина. Он у нас остался один…
