Мне хотелось бы вновь выступить в этом уютном месте инициатором некоторой полемики – по вопросу как бы и частному, но принципиальному для меня – и в чем-то, мне кажется, поучительному для всех. Этот жест кажется мне особенно уместным потому, что вызвавшее его замечание Леонида Костюкова сделано как бы впроброс, между прочим, в порядке самоочевидного наблюдения. Свой дифирамб Владимиру Гандельсману Костюков начинает с общего соображения об издании поэтических книг:
Сейчас, когда издать поэтический сборник в России, в общем, не проблема, можно выделить две отчетливые тенденции и одну промежуточную. Ждать, когда прирастет книга совершенно новых стихотворений, очередная (скажем, восьмая) книга поэта «Стихи этого года». Подкрепить новое избранным старым. Или, наконец, издать избранное на данный момент, усиленное новыми стихами и улучшенное за счет тщательного отбора. «Русский Гулливер» (за что ему и спасибо) пошел третьим путем. Чтобы понять тупиковый характер тоненьких «абсолютно новых» сборничков, надо восстановить ассоциированную с ними читательскую ситуацию. Это нацелено на читателя-коллекционера, у которого семь первых книг этого автора уже стоят на полке и ждут восьмую. Конечно, вбрасывание в культурный эфир больших самодостаточных «избранных» ведущих отечественных поэтов адекватнее – эти книги в состоянии утолить поэтический голод, который они же и вызывают; приобщить к современной поэзии нового читателя.
Как человек, на протяжении последних семнадцати лет занимающийся выпуском примерно двух десятков «тоненьких «абсолютно новых» сборничков» в год, я не могу пройти мимо этой идеи равнодушно (пусть даже в моём случае эти сборнички редко оказываются восьмыми в библиографии автора – всё больше первыми, вторыми да третьими). Не приходится особо спорить с образом «читателя-коллекционера, у которого семь первых книг этого автора уже стоят на полке»: да, малое книгоиздание, оперирующее тиражами в несколько сотен экземпляров, апеллирует преимущественно к вовлечённому читателю, который – не в том дело, что сам как-то причастен к литературным занятиям (хотя по факту это зачастую именно так), а, что гораздо важнее, заинтересован в происходящем ровно настолько, чтобы гоняться за этими экземплярами, пристрастно следить за изменениями, случившимися с поэтом между пятым и шестым тоненькими сборничками, и вообще проявлять к этой самой поэзии тот градус неравнодушия, который с трудом находит себе рациональные объяснения. Такой читатель – товар, разумеется, штучный, его не бывает слишком много. Но концентрические круги от этого узкого круга посвящённых расширяются, похоже, не слишком быстро – поскольку «большие самодостаточные избранные» вроде гандельсмановского, насколько бы они ни были приспособлены для приобщения нового читателя, печатаются тиражами в одну тысячу, редко в две тысячи экземпляров, то есть всего-то навсего в два или в четыре раза больше «тоненьких «абсолютно новых» сборничков». Для «вбрасывания в культурный эфир» это, может быть, и неважно, но в прозаическом пространстве культурного рынка это соотношение цифр подсказывает нам, что на приобщение нового читателя издатели «больших самодостаточных избранных» не больно-то рассчитывают.
Теперь посмотрим на эту медаль с другой её стороны. Может быть, я уже совсем оторвался от народа и не до конца понимаю мотиваций нового читателя. Но мне-то кажется, что новый читатель не всегда будет новым: полюбив некоторого поэта, допустим, благодаря знакомству с «большим самодостаточным избранным», он, глядишь, сумеет пронести свою любовь через год-другой житейских треволнений — и дождётся следующей книги своего любимца, чтобы оказаться перед дилеммой: потратить кровные 200-300 рублей на новое «большое самодостаточное избранное», в котором три четверти содержимого у него уже есть в предыдущем издании, или расстаться с надеждой иметь у себя долгожданные новые стихи излюбленного автора. То есть сосуществование в издательской практике обеих тенденций — выпускать сборники новых стихотворений и «большие самодостаточные избранные» — проистекает всё же не из нечуткости издателей к потребностям нового читателя, а из здравого смысла, подсказывающего, что оба варианта целесообразны, поскольку отвечают на несколько различный запрос.
Кроме этого, меня смущает идея о том, что нечто «в состоянии утолить <...> голод, который оно же и вызывает». Чисто по конструкции эта формула напоминает мне сакраментальный вопрос о том, может ли Бог создать такой тяжёлый камень, который сам не сможет поднять. Если же от этого отвлечься, то я вспоминаю свою юность, когда добывание настоящей поэзии было довольно сложным делом. Обычно это происходило так: где-то (в том числе в каком-то совершенно случайном месте) вдруг обнаруживалось волшебное стихотворение неведомого (или, напротив, легендарного, но совершенно недоступного – в смысле неизданности) автора. Оно создавало отчаянный «поэтический голод», настоятельно требовавший пуститься на розыски и добыть этого волшебного вещества ещё и ещё. Так, помнится, в начале 80-х я познакомился с милыми сердцу Леонида Костюкова Адамовичем и Георгием Ивановым: по одному стихотворению каждого цитировалось в симпатичном романе писателя Слепухина из жизни русских эмигрантов, под соусом погони за фашистскими преступниками в парагвайской сельве, борьбы героя за перевоспитание очаровательной девушки недостаточно пролетарского происхождения и т. п. И так я с тех пор себе это и представляю: голод вызывают малые дозы, на грани отсутствия, — а утоляют его большие дозы (но не слишком большие, потому что от Полного собрания сочинений иного великого и любимого автора можно и отрыжку заработать). Строго говоря, ровно для этого существуют журналы: чтобы малыми дозами журнальных подборок вызывать потребность в большей дозе, то есть в авторском сборнике. И я готов поверить, что для кого-то это устроено иначе и оптимальным корпусом текстов для первого («вызывающего голод») знакомства является «большое самодостаточное избранное» (то есть, скажем, сотня-другая стихотворений), — но такое устройство восприятия, скажем осторожно, не кажется мне самоочевидным.
Отчасти, разумеется, вопрос связан ещё и с сакраментальной дискуссией о количестве поэтов. Если подлинных поэтов, чьи книги «в состоянии утолить поэтический голод», раз-два и обчёлся — то десяток-другой «больших самодостаточных избранных» закрывает поле целиком, так что читателю, собственно, и заняться больше нечем, кроме как неспешно и помногу перечитывать каждое, ожидая через несколько лет добавки. Но если исходить из противоположного тезиса – о том, что в развитой национальной традиции заслуживающих внимания авторов может быть несколько сотен, причём очень разных и непохожих, – то глубоководное ныряние в 200-страничный том одного автора вряд ли можно считать удачным способом научиться плавать в этой стихии. Потому что удача такого погружения обеспечивается или ранее сформированным навыком – умением на сей раз подстроиться к именно этому автору с его индивидуальными смысловыми и просодическими глубинными течениями и т. п., – или идеальным совпадением, когда человек с первых четырёх строк ощущает: «Это моё». И чем больше авторов хороших и разных – тем маловероятнее такая точность попадания. Разве что если рядом есть мудрый и чуткий наставник, знающий и своего подшефного нового читателя, и всё наличное поле настолько хорошо, чтобы сразу положить перед новичком «большое самодостаточное избранное» именно того автора, – но такие мудрые наставники попадаются редко и как-то всё больше внутри узкого круга профессионалов, а окружающие их везунчики-новички тоже почему-то оказываются зачастую молодыми литераторами, стремительно теряющими читательскую невинность и превращающимися в «читателей-коллекционеров». (Ещё мудрыми и чуткими должны быть известные критики, но наша суровая реальность не благоприятствует мечтаниям на эту тему.) Если же на всякие подобные маловероятные стечения обстоятельств не рассчитывать, то в ситуации избытка предложения вариантов залогом успеха является хорошо отстроенный механизм их перебора, возможность (возвращаемся в образное пространство еды) дегустации. Чтобы поэта попробовать – двести страниц не нужно. А утолять голод, да, лучше тем, что ты сперва попробовал и хотя бы отчасти распробовал.
При всём том «тоненькие «абсолютно новые» сборнички» как предмет дегустации тоже далеко не идеальны. Восьмой сборник может оказаться инерционным договариванием блестящего седьмого или неуверенным нащупыванием новых путей, в нём просто нет нескольких самых главных текстов этого автора, без которых данный поэт непредставим... Но это довод не в пользу «большого самодостаточного избранного», а в пользу того, что на читателя-неофита следовало бы ориентировать особый тип издания.
Мысль об этом типе издания давно не даёт мне покоя. Избранное, да, – но как раз не «большое самодостаточное», а ровно наоборот: маленькое и по определению частичное, недвусмысленно намекающее на свою неполноту, на то, что за его пределами ещё осталось нечто очень важное. Избранное, в которое войдут лучшее из написанного автором (но не всё!), самое известное из написанного автором, какие-то наиболее неожиданные, нехарактерные для автора тексты, чтобы даже на малом объёме (стихотворений этак тридцать) цельности и завершённости впечатления что-то мешало. Избранное, в котором к стихам приложены слова мудрого и чуткого наставника – не столько раскрывающего, в чём волшебство, сколько растолковывающего, как это заклинание правильно использовать и для чего оно применяется. Такой тип издания отсутствует на нашем книжном рынке в принципе. И это можно понять: его бессмысленно просто так выбросить на книжный рынок, поскольку средний покупатель поэтического сборника как раз не является неофитом. Значит, введение в практику такого издательского формата должно быть сопряжено с формированием таких каналов дистрибуции, по которым книги нового формата будут попадать именно что к новому читателю. Я вижу ровно два таких возможных канала: один – студенческий, при условии заключения, наконец, ставшего очевидной данностью на Западе пакта между новейшим искусством и высшим образованием; другой – канал пишущей молодёжи, то бишь не тех без пяти минут профессионалов, которые группируются на ближайших подступах к премии «Дебют», а тех, кто писателем, скорее всего, не станет, но чей интерес к слову может быть конвертирован в читательскую квалификацию. То и другое решение требуют недюжинных организационных усилий – но иных серьёзных механизмов по привлечению нового читателя я, откровенно говоря, вообразить не могу. И, как заканчивает один из своих рассказов блистательный Николай Байтов, – «так вот чем нам по-настоящему следовало бы теперь заняться».