См. также часть 1
Я впервые приехал в Киев зимой 1992 г., несколько месяцев спустя после распада Советского Союза.
Эта поездка была почти случайностью. Один английский бизнесмен хотел продавать в Украине медицинское оборудование. В Киеве находился знаменитый нейрохирургический госпиталь, и он хотел взять с собой туда нескольких британских нейрохирургов, чтобы они рассказали о современной нейрохирургии и необходимом для нее оборудовании. У него был дядя, который работал местным педиатром, и он посоветовал этому бизнесмену позвонить в нашу больницу и выяснить, не хочет ли кто-нибудь поехать. Больничный телефонный оператор, несколько обескураженный вопросом, не хочет ли кто-то из нейрохирургов поехать в Украину на следующей неделе, переадресовал звонок моей секретарше по фамилии Гейл. Недаром о ней говорили, что она может решить практически любую проблему. Когда она заглянула в мой кабинет, я был как раз там.
«Хотите поехать в Украину в следующий четверг?»
«Конечно, нет, – сказал я с некоторым недоумением. – У меня в тот день амбулаторные больные. Слишком поздно предлагают».
«Да, ладно. Вы всё время говорите, как вы интересуетесь Россией, а до сих пор там не бывали».
Гейл обычно больше всех бывала недовольна, когда я отменял амбулаторию, потому что именно ей приходилось принимать все звонки от расстроенных пациентов и переносить их запись. Поэтому в этот раз мне пришлось прислушаться к ее совету.
«Ну хорошо. Тогда поеду», – сказал я.
Так получилось, что я с двумя коллегами поехал в Украину. Советский Союз распался за несколько месяцев до того, и Украина объявила себя независимой. Но так как раньше никогда не было отдельного украинского государства, было совершенно непонятно, что значит эта независимость. Ясно было только, что страна в полном хаосе, а ее экономика близка к коллапсу. Заводы были закрыты, по всей стране была безработица. Условия в больницах, где я побывал, были кошмарными.
В Киеве нас отвезли в Институт нейрохирургических исследований; это гигантское уродливое здание с бесконечными коридорами – как во всех больших больницах. Коридоры были темными, и плохо освещенными. На стенах можно было разглядеть плакаты с изображением достижений советской нейрохирургии: зернистые черно-белые фотографии героев-нейрохирургов в высоких белых шапках вперемежку с серпами, молотами, красными звездами, вдохновительными лозунгами и изображениями сцен Великой Отечественной войны. Всё – от самого здания и плакатов на стенах до спертого воздуха, пропахшего дешевым табаком и каким-то странным, тошнотворным дезинфицирующим средством, – отдавало упадком и изношенностью.
Нас привели в кабинет директора института – видного академика Ромоданова. Это был высокий, старый, внушительного вида человек с большой головой, увенчанной львиной гривой белых волос; на нем был белый халат с высоким стоячим воротником. При этом он выглядел таким же изношенным, как и коридоры; он и в самом деле умер несколько месяцев спустя. После обычных формальностей знакомства – всё при посредничестве переводчика – мы расселись вокруг длинного стола.
«Зачем вы сюда приехали? – сердито спросил он. – В качестве туристов? Поразвлечься, глядя на наши трудности? У нас сейчас плохие времена». Мы старались отвечать дипломатично, говорили о дружбе, профессиональном взаимодействии и международном сотрудничестве. Но это его, казалось, не убеждало, и он был, конечно, совершенно прав.
Потом один из его ассистентов показывал нам знаменитый институт. «Это крупнейшая нейрохирургическая больница в мире, – сказали нам. – Здесь восемь отделений, пять этажей и четыре сотни больничных мест». Я был поражен: в моей собственной больнице с одним из крупнейших нейрохирургических отделений в Британии, было только пятьдесят мест. Мы бродили по лестницам и коридорам, переходя из одного отделения в другое, точно такое же, как предыдущее.
Во время осмотра здания мы практически не встречали пациентов, зато было полно персонала, которому, видимо, было нечем заняться. За столами для виду сидели секретари и медсестры, но столы пустовали, как пустовали и больничные койки. Ничто не свидетельствовало о том, что где-то проводятся операции; мы просили показать нам операционные, но в ответ большей частью слышали отговорки: казалось, все операционные были закрыты на ремонт. Одну операционную нам всё-таки удалось посмотреть. Оборудование было грубым и примитивным, кафель на полу был разбит, инструментов было очень мало. Было ясно, что советская нейрохирургия в своей изоляции и нищете на много десятилетий отстала от западной. Мне было страшно неловко за них, и в то же время я сердился и огорчался.
Мы выступили с нашими лекциями. Несколько вопросов из зала показали вопиющее непонимание того, о чем мы говорили. Мы вернулись к себе в гостиницу. Как во сне, мы смущенно проследовали мимо многочисленных девиц, которые надеялись заработать у западных мужчин денег, и скрылись в одном из наших номеров. Там мы выпили много виски, которым запаслись в duty free. Мы были в смятении и замешательстве от сюрреалистической разницы между тем, что мы видели, и тем, что нам рассказывали во время экскурсии по больнице.
На следующий день наш гид спросил меня, что бы я особенно хотел посмотреть. Мне говорили, что Институт не имеет дело с травматологией – хотя, насколько я мог видеть, он в тот момент вообще ни с чем не имел дела.
«Мне сказали, что здесь есть травматологическая больница, – ответил я. – Можно мне туда?» Так как в Институте я не увидел никакой практической работы, я подумал, что понаблюдав за работой скорой помощи, я смогу получить более отчетливое представление о состоянии украинской нейрохирургии.
Это пожелание вызвало беспокойство. Гид и переводчик некоторое время совещались. Возможно, они ожидали, что я попрошу их показать мне туристические достопримечательности Киева. «Мы наведем справки», – сказал мне переводчик. В тот же день мне сообщили, что мне покажут больницу скорой помощи.
Больница скорой помощи была на окраине города. По дороге к ней был пустырь с разрушенными зданиями и теми гигантскими, немыслимыми трубами, которые, кажется, окружают все советские постройки. Там были в полнейшем беспорядке припаркованы потрепанные «лады», «москвичи» и «волги». С одной стороны был обветшалый рынок с мятыми оцинкованными палатками, предлагавшими прискорбно скудный ассортимент дешевой косметики и водки. Впоследствии я слышал, что сбор нелегальной арендной платы с рыночных продавцов был важной обязанностью директора больницы и служил источником дохода городской здравоохранительной администрации.
Мы приехали к вечеру. Уже начало темнеть. Со свинцового неба начал падать чистый белый снег. Всё было серым, бесцветным и тусклым, как бывает только в советских городах. Десятиэтажная больница, в которой, очевидно, было уже восемьсот мест, была совсем убогим местом в сравнении с внушительным, хоть и полуразрушенным, исследовательским институтом. Зданию было всего десять лет, но оно уже казалось заброшенным. С электричеством были проблемы, и значительная часть больницы пребывала в кромешном мраке. Повсюду стоял запах нашатырного спирта: дезинфицирующие средства закончились, остался только нашатырь. Здание казалось необитаемым.
Меня привели в одну из темных операционных: это было огромное, похожее на пещеру помещение с большим окном, из которого открывался вид на развалины, какие бывают после бомбежки. В тусклом свете, идущем из окна операционной, мелькала метель. Хирург «оперировал» пациента, который был полностью, начиная от шеи, парализован в результате, как мне сообщили, несчастного случая, произошедшего несколько лет назад. На маленьком подносе возле хирурга лежали изуродованные временем инструменты, которые, казалось, были подобраны на свалке для металлолома.
Пациент лежал на боку, частично укрытый старой занавеской с выцветшим цветочным узором. Хирург воткнул в спину пациенту несколько больших игл и через них вводил ему в позвоночный канал холодный физиологический раствор. Видимо, предполагалось, что это стимулирует спинной мозг к выздоровлению; рефлекторные движения ног парализованного вызывали у хирурга радостные возгласы: видимо, он считал это свидетельством того, что терапия работает.
Мне, как и любому западному врачу, эта процедура представлялась нелепой и даже гротескной. Позднее я понял, что в России тогда еще не было разделения между конвенциональной и альтернативной медициной, которое принято на Западе и считается делом объективного сравнения терапии. В Украине, к примеру, я своими глазами наблюдал, как астматикам делали радоновые ингаляции, а слепым стимулировали зрительный нерв. Врачи с радостью прописывали пациентам такие формы терапии, которые едва ли имели право на существование; это было что-то вроде псевдонаучного знахарства, только чуть более опасного, нежели аналогичные альтернативные методы, популярные на Западе, – например, рефлексология или остеопатия. Последние представляют собой, главным образом, массажные практики – важное медицинское искусство, которое академические западные врачи давно утратили, если вообще когда-либо им владели.
Мы шли по какому-то особенно темному и мерзкому коридору, когда ко мне с восторженностью спаниеля подбежал молодой человек.
«Это нейрохирургическое отделение, – сообщил он на исковерканном английском. – Здесь всего три отделения неотложной нейрохирургии. Я директор отделения хирургии позвоночника». Я приготовился выслушать длинный и нудный монолог. Нескончаемое исчисление отделений, больничных мест и достижений, которым приветствовали посетителей украинских больниц, стало мне до боли привычным. Я ожидал уверений в том, что украинская спинномозговая нейрохирургия держится на мировом уровне, если не превосходит его.
А он вдруг сказал: «Здесь всё ужасно. Вы можете помочь?» Условия в отделении у Игоря были еще кошмарнее, чем в престижном исследовательском институте. Большинство пациентов с серьезными спинными травмами и параличом умирали. В рутинном порядке проводились по большей части ненужные и крайне грубые операции. Советская медицинская система не была заинтересована в хронической инвалидности, поэтому отделение Игоря представляло собой затхлое, всеми забытое болото.
Так я познакомился с Игорем Курельцом.
Генри Марш – старший консультирующий нейрохирург в Atkinson Morley Wing of London’s St George’s Hospital. Джеффри Смит снял для BBC Storyville документальный фильм “The English Surgeon” («Английский хирург») о работе Генри Марша и Игоря Курильца в Украине. Генри Марш организовал благотворительный проект, чтобы собрать денег для работы с Игорем в Украине. Подробности о фильме и о проекте см. здесь: http://www.theenglishsurgeon.com/
