Это одна глава из книги Андрея Прокофьева "Шкала стресса. Хроники глянцевого журналиста". Книга вышла в 2009 году в издательстве "Захаров". Об этой книге, к сожалению, знают не так много людей, как надо бы. Редко кому удается так держать интонацию и так достойно себя вести не только в жизни, но и в тексте. Мало тех, кто так умеет и в прозе, и в публицистике. Поэтому, я, например, считаю Андрея Прокофьева самой настоящей писательской элитой, и прямо оттуда тоже говорю ему: "Привет, Андрей! Как дела?"
Олег Попов
Как-то, по привычке, приобретенной за время работы информационным журналистом, читая новости различных уважаемых агентств, я вдруг поразился: то ли «Рейтер», то ли Би-би-си, но точно кто-то очень уважаемый, сообщил, что в ближайшее время начнутся съемки фильма известного телеведущего, журналиста и режиссера Александра Невзорова. Картина-де, имеет пока рабочее название «Третье пришествие», а рассказывать она будет о воскрешении Ленина, которого сыграет в фильме певец Борис Моисеев. По словам Моисеева, проект его заинтересовал сразу, тем более что он, Моисеев, уверен: если бы Ленин появился сейчас, он точно бы устроил еще один переворот. А фильм позиционировался как комический триллер-фэнтези-боевик.
Я почесал под коленом, думая, как же мне хочется побыстрее найти контакт Бориса Моисеева, чтобы встретиться с ним и обсудить все это дело. Благо у меня тогда была колонка на последней странице, где я мог размещать разные неформатные интервью. Я приглашал какого-нибудь интересного или полезного, или просто смешного человека в какое-нибудь необычное место, чтобы он там ответил на мои вопросы. Так я водил Анфису Чехову в музей (см. выше), потому что она в музеи не ходила с детства из-за переизбытка работы, режиссера Андрея Звягинцева — в пассаж у метро «Аэропорт» и в сквер под дождь, потому что он дождь в своих фильмах использует часто, актера и режиссера Александра Баширова — к памятнику Юрию Долгорукому, потому что он увлекается историей, комментатора Виктора Гусева — в ботанический сад, потому что у него папа был известным ученым-ботаником, писателя Владимира Сорокина — к помойке у него во дворе, потому что он дальше пойти не захотел, писателей Белоброва и Попова — в зоопарк, потому что они много о животных пишут, певца Николая Баскова — в китайскую чайную, чтобы он там про чай спел, актера Вдовиченкова — в тир стрелять из пистолета, а известного телеведущего — на боксерский матч.
Бонус-текст
Короткие встречи с великими
С Глебом Пьяных на боксерском матче
Встретились мы с ним на боксе. Тогда первый большой матч проходил в «Олимпийском»: Маскаев с каким-то не самым известным африканцем. С Самим Маскаевым я общался месяц до того, и, надо сказать, было интереснее. Глеб был очень активен, с удовольствием повествовал о своих занятиях спортом: водным поло, бадминтоном и бегом — «с похмелья — не с похмелья — не важно» и о том, как он дома мебель сам выпилил лобзиком. О своей программе заявил: «Это вопрос вкуса. Говорят: ребята, вы перегибаете. Но я считаю, что если мы перегибаем, то редко, если вообще перегибаем. Угодить интеллигенции невозможно. Если им угождать, то все каналы будут в лучшем случае каналом «Культура», а в худшем — советским телевидением 70-х годов. Может быть, один сюжет из десяти программ мне дико неприятен, но коллектив говорит: «Нет, это классно». Интересны народу эти больные, сумасшедшие или сексуально озабоченные люди, или Дима Билан, например. Мне вот самому не нравится Дима Билан, ну и что ж теперь, если народу нравится. Телевидение — массовый жанр».
С продюсером программы «Максимум» — главным идеологом всей желтухи в ней — я работал в newsru.com. Это — огромный Гоша, забыл фамилию, весом 200 с лишним килограммов. Он съедал по две целых пиццы Jack’s за обедом — это, как известно, самая большая пицца в городе, и ее хватает на 4-5 человек. Гоша очень гордился своим весом, так как справедливо считал это признаком выдающейся натуры. Натура его практически не могла передвигаться. Естественно, такое отношение к своему здоровью требовало быть циничным до самых глубин. И это было действительно так и помогало Гоше в работе. Он работал точно, как классический американский журналист в фильмах 80-х — беспринципно и цепко. Он, например, когда Гундареву разбил инсульт, написал: «У Натальи Гундаревой инсульт, и она скоро умрет». А как-то Гоша позвонил жене тогда еще здравствующего Александра Солженицына и спросил об интервью, но та попросила обождать, сославшись на недомогание мужа.
— Смотрите, а то получится, как с Роланом Быковым...
А он как раз недавно скончался.
После интервью Глеб Пьяных часто звонил, жестко, как в своей программке, требуя отредактировать текст перед публикацией и не веря, что у меня почта барахлит. В итоге вырезал слова: «Не понимаю, как можно бегать по беговой дорожке рожей к телевизору», — чтобы, как он выразился, не обижать людей.
С писателями Белобровым и Поповым в зоопарке
С ними было по-настоящему весело, потому что я другого и не ожидал, после того как прочел «Шампанского брызги на белых штанах». «Ездил к губернатору. Весь вспотел. Паштеты кушали. Парадоксальное блюдо — выглядит как говно, а вкуса наинежнейшего...»
Весна была теплая. Март, а в зоопарке уже жираф гулял.
— Можете рассказать про русскую гигиену, есть у вас такая идея, — спрашиваю их.
— Идеал русской гигиены для нас — это Порфирий Иванов. Только про него нельзя говорить в линейных формах, потому что, как только начинают рецепт какой-то сообщать: как похудеть или как быть здоровым, сразу сакральность процесса рушится, и надо таких писателей убивать всех. Порфирий Иванов — великий и таинственный человек, который посетил наш мир и часто купался в холодной воде. Никто не знает, почему и что это ему дало, но мы знаем, что он великий. В нашей книге «Возвращение русского обливатора» рассказывается о его втором пришествии, потому что мы сейчас живем в эру Водолея, скоро начнется пора наводнений и разных заплывов, она год от года растет и ширится.
— А как вам вот этот русский медведь? Русский — он вообще медведь?
— Мы думаем, медведь — подходящая характеристика для русского народа. И она давалась не из-за того, что он у нас живет, большой и сильный. А потому что у него свойства подходящие. Мы одну поучительную историю знаем: на Камчатке два человека выпили и поспорили, что пойдут на медведя с рогатиной. Она состоит из древка с острым наконечником, а с другой стороны — обод или рогулька просто, которую нужно упирать в живот, чтобы всем телом медведя натягивать. А простые люди думают, что раз рогатина — значит, нужно медведю козу показывать этой рогатиной. Вот, значит, пошли. У одного было ружье, но все равно, когда он увидел, что тот начал медведю показывать козу, он обалдел и, вместо того чтобы выстрелить, стал кричать, мол, неправильно. А медведь бьет же обычно по затылку и с затылка когтями скальп натягивает на глаза. И привет этому пацану.
С Николаем Басковым в китайской чайной
Он меня удивил своим жизнелюбием: уж сколько на него дерьма вылито, а ему все нипочем — знай себе поет дуэтом с Кабалье. Кстати, моя покойная преподавательница испанского из университета была постоянной переводчицей Монтсеррат Кабалье, когда та зачастила в Москву. И я тоже как-то с ее группой работал. Помню, как она не смогла подняться в лифте в консерватории, потому что лифт был рассчитан на 240 кг, а в ней под 200, и больше никто не умещался, поэтому она шла пешком и жутко ругалась. Можно подумать, ей где-то, кроме России, такие деньги бы платили за выступления. А мажорный Коля Басков заодно и в ученики Кабалье устроился, что вообще бывает крайне редко. Тогда особенную популярность Николаю принесла рекламная песня про чай, поэтому я позвал его в китайскую чайную на Курской.
Ведущая чайных церемоний бессовестно предложила нам самый дорогой чай, который только был в этой самой дорогой чайной. Даже, помню, редакционных денег не хватило, пришлось у Коли просить. Чай назывался фэнхуан-дан-цун.
— Такое, — говорю, — название сложнее спеть, небось.
— Да ничего сложного: фэн-хуан-дан-цууууун! — спел Николай. — А вообще с роликом было интересно. Ведь известно, что тенор для женщин — наиболее привлекательный на бессознательном уровне голос. Скорее даже, не для женщин, а для самок. Вспомни, как слоны орут: уо-уо-уо-уо! Так что я в этой рекламе зазываю самок!
— А тебя баски любят?
— Не особенно. Я как-то выступал в Бильбао. Когда объявили: «Николай Басков», я ждал, что зал взорвется овациями, а они и не поняли ничего. Пока только ведущий объяснил, они там пару раз крикнули «оле-оле». Не врубились.
— Ты в школе в группах играл?
— Не, я занимался бизнесом, цветочным. Тогда как раз, помнишь, в школе был предмет профподготовка, или что-то такое, и наш класс отправили в цветочный колхоз. Помню, хорошо тогда раскрутился там. В пятнадцать лет уже приличные деньги зарабатывал.
Вообще Николай нас здорово развлекал. Когда бесстыдная ведущая чайной церемонии попросила познакомиться с чаем, он заявил:
— Здравствуй, чай. Меня зовут Николай. Ты мне нравишься. Мне чай принес хорошие деньги, и я люблю чай. Давай, просыпайся.
А потом Николая пригласил к себе на беседу «сам Бронислав Брониславович», как его отрекомендовала бесстыдная девушка, сам редкий прохвост, как мне сказали друзья-китаисты. К нему ходят всякие идиоты из правительства, чтобы он им предсказывал будущее. Ну и Коля пошел тоже.
С Владимиром Вдовиченковым в тире
Мы с ним пошли в милицейский тир на «Алексеевской». Там, конечно, не «Макаровы», но мелкокалиберные «Ижи», очень похожие на настоящие. Я там опозорился прилично. Все в молоко залепил. А Владимир — видно, что до этого тренировался. Но вообще он мне понравился тем, что не строил из себя брутала, типа как в кино. Наоборот, говорил, что ему было бы интересно не только бойцов играть, потому что он драматический актер и служит в театре.
— Однажды, — говорит, — я ходил на стрельбище, учился там стрелять из ПМ, из «стечкина». Кстати, насчет приемов: говорят, сразу можно вычислить профессионала, потому что он после выстрела не моргает. Я вот в «Параграфе» много стрелял и не моргнул ни разу.
— Володя, — обратился к актеру инструктор, — ты же Володя, да? Вот у тебя ошибка — ты берешь пистолет под низ. Никогда не берем пистолет под низ. Плечи расслаблены, руки симметрично, голову как бы прячем за пистолетом.
— А у нас был Юрий Николаич — спец по стрельбе, он говорил: «Володя, я тебе дам пистолет, пять патронов, отойду на пятьдесят метров, и ты в меня ни разу не попадешь». Я: «Почему?» — «Да потому что из пистолета очень сложно попасть».
— Да ладно. Вот держи. Считай, что та мишень — твой Юрий Николаич.
— Мне Юрий Николаич говорил: «Вова, пуля — это продолжение твоего взгляда». В общем, стрелял я из «стечкина», из десяти два только попал. А тут, смотри, засадил, блядь, все вокруг, все вокруг. Небось, на норматив отстрелялся?
— Конечно, я удивлен, что у тебя из «стечкина» не получилось.
— А я человек такой. Мне сказали: не получится, а мне и не надо. Я вообще оружие не люблю. И стрелять не люблю. Охоту ненавижу. Тут как-то попал случайно. Тупо расстреляли животное с вертолета. Глумление. Я тоже выстрелил раз, потом все не мог успокоиться. И лося-то этого не забрали, бросили там, он в вертолет не поместился. Черт-те что, в общем.
С актером Александром Башировым у памятника Юрию Долгорукому
Мне жена Баширова Инна — лидер группы «Колибри», по фамилии не Баширова, а Волкова — рассказала, что Александр, в общем-то, нормальный мужик, не особенно юродивый, как мы его привыкли видеть. Любит спорт посмотреть, гонки, историей увлекается. Поэтому я его, как петербуржца, решил отвести к основателю Москвы. По дороге Баширов успел закорешиться с пьяным в мясо грузином.
— А, вот ты где, — говорит Баширов, — а я тебя видел там, спал ты под ларьком, что ж ты там спал головой под ларьком? Вчера на выпускном вечере тусовался, только школу закончил?
Грузин что-то бубнил, пускал слюни и показывал на сигарету, которую хотел прикурить. Баширов помог.
— Вот вы, я знаю, историей интересуетесь, какой период вам интересен?
— Ну, не период Юрия Долгорукого. О нем я только знаю, что у него были длинные руки и он любил всех ими доставать и хватать. Вторая мировая война — она же Великая Отечественная, мне больше интересна.
— А как вы относитесь к тому, что сейчас историки уже и не спорят о том, что Сталин готовил удар по Германии.
— Это естественно, что он готовил, потому что это подразумевает стратегия собственной обороны. Сейчас ведь в мире пытаются повесить ярлыки на нас. Замазать нас всех. Переложить ответственность с реальных агрессоров — Хорти, Маннергейма — на русских и татар.
А еще, помню, когда я собирался брать интервью у главного раввина Федерации еврейских общин России Берла Лазара, мне все Леха Яблоков просил задать ему вопрос: «А вы случайно не еврей?» Но встретиться с раввином не сложилось, и мы решили задать этот вопрос Баширову.
— Александр, — говорю, — а вы случайно не еврей?
Александр, видно, решил, что над ним недобро подшучивают, и смешался с толпой французских туристов, выкрикивая лозунги: «Вив ля Франс! Вив Женераль де Голль!» — потом стал бегать от меня по лужам, но все же вернулся, прыгнул мне на плечи и говорит: «Давай, неси меня, как раненого». Все-таки мне удалось еще раз вернуть его к более или менее серьезному разговору.
— Вам Москвы не жалко? — спрашиваю.
— Не-а. А что с ней?
— Ну, ломают все, строят какую-то ерунду.
— Ну и нормально. Дело в том, что разностильность, даже китч, для Москвы естественны. Это такая атака пошлости, но в этом ее обаяние. Любое желание сформулировать красоту бесшабашности бессмысленно, потому что деструктивное — оно здесь одновременно и конструктивно. Здесь бессознательно происходит деконструкция любых попыток сформулировать имитацию идеологии и все превращается в торжество хамства.
— То есть, то самое «хамло московское», о котором питерцы любят говорить?
— Ну нет. Синкретизм Москвы — более загадочное явление. Тайна пряника, как Василий Блаженный. Это надо только приветствовать. И уникальность, и самобытность — как раз в этой каше.
С Владимиром Сорокиным у помойки во дворе
Вообще, когда я был юнцом и прочел роман Сорокина «Роман», я его возненавидел лютой ненавистью неофита — точно так же я его и полюбил любовью неофита за рассказы и «Норму». И поскольку один мой друг знал, где живет этот гениальный русский писатель, мы даже представляли акт сожжения перед его дверью этой книги, конечно, только гипотетически. Очень уж нас возмутили кишки на иконах. Это теперь я понимаю, что наше внимание к иконе часто можно привлечь, лишь разместив на ней кишки. Наши планы вроде бы воплотили активисты молодежного движения партии власти на площади Большого театра. Повзрослев, я полюбил Сорокина уже не любовью неофита, а нормальным, взрослым чувством. И когда встретился с ним, он ничуть меня не разочаровал. Бывают люди, встречи с которыми стоят нескольких десятков походов в театр или года университета.
Встретиться с Сорокиным я пытался давно, но он все отговаривался, что, мол, много интервью давал в последнее время. И тут мне позвонили девочки-пиарщицы из театра «Практика» — редкий случай хорошо образованных пиарщиц, где ставилась пьеса Сорокина, и помогли устроить встречу с писателем и труппой во главе с Эдуардом Бояковым. Бояков с труппой явился, а Сорокин нет — в Германию улетел внезапно. Но я девочек все же дожал и встретился с писателем под предлогом пропаганды его новой пьесы. Как раз только что умер поэт Дмитрий Пригов, и когда нас жена Сорокина пропустила в квартиру, сам Сорокин что-то там говорил о похоронах и некрологах. Собственно, первый вопрос, который я ему задал, был о Пригове. Сорокин очень трогательно ответил, я не помню дословно, потому что литературовед главный редактор Men’s Health ответ выбросил, сказав: «Кому он будет нужен, этот Пригов, через месяц». Зато я хорошо помню разговор о театре. Мне понравилось, что Сорокин тоже театр не любит.
— Я не могу себя причислить к театралам, но читать пьесы как прозу — это для меня большое удовольствие. В основном на восемьдесят восемь процентов театр разочаровывает, а уж наш — это... Там две пропасти есть. Между ними надо суметь пройти. Это пошлость и рутина. И когда постановки валятся то налево, то направо, начинаешь просто идиосинкразию испытывать к театру.
— Было, — говорю, — необычно заметить в пьесе такие реалии, как сложносоставные соки, сбор кирпичей или осколков кирпичей в качестве аэробной нагрузки.
— Сложносоставные соки — это... Ну, например, я был сегодня в спортзале и пил там яблочно-сельдерейный сок, могут быть и более сложные конструкции. Это — знак нашего времени.
— А вот ваш последний роман — «День опричника» — кто-то назвал антиутопией, но что-то мне так не кажется.
— Конечно. Опричнина просто пронизывает наше общество, у этой идеи уже генетические корни, она мутировала десятки раз, заползает в сознание людей и живет там. Обратите внимание, что, даже когда обыкновенный человек попадает на невысокое чиновничье место, он начинает преображаться просто. В нем просыпается эта идея, что он отдельный человек уже и носит некую высокую идею, хотя в государстве обычном европейском нет ничего ни высокого, ни низкого. Это как искать высокое или низкое в разводном ключе. Это инструмент, и он должен хорошо работать. Но у нас государство по-прежнему наделено неким мистическим ореолом.
— И чего же нам ждать?
— Вы знаете, я думаю, что на моем веку не будет другой России. Может быть просто хуже. Хуже может быть. И это, конечно, настораживает. Я вообще стараюсь не строить никаких прогнозов. Удел нашей интеллигенции — непрерывно думать о будущем, а зачем? Будущее уже наступило. Но общая тенденция, естественно, идеологически, удручает меня. Это ностальгическое возвращение в совок. Я им объелся, в общем, в юности, мы это все проходили, и не хочется опять возвращаться туда.
С Андреем Звягинцевым в сквере под дождем
Когда мы пришли, европейская звезда Звягинцев нудно беседовал с каким-то хипстером, похожим на кинокритика. Мы посидели минут пять с Серегой Чуркиным и спросили, долго ли он еще?
— А вы надолго меня?
— Нет, минут тридцать от силы.
Он попросил хипстера обождать, и мы сели было за столик в кофейне в пассаже у метро «Аэропорт».
— Читали, как вас тут Волобуев разнес?
— Не читал, но слышал, что он камня на камне не оставил.
— Так ведь он дело говорит: что диалоги у вас куцые, не живые, будто специально на экспорт.
— Я бы не сказал. Вообще не понимаю я этих критиков: не хочешь — не смотри, что ж все грязью поливать.
— Работа такая.
— Ну, в изначальном сценарии действительно были слишком напыщенные диалоги, длинные фразы.
— Давайте в сквер выйдем, пока еще не темно. Ну вот, дождь. У вас дождь в фильмах местами — настоящий персонаж. Что для вас дождь?
— В дождь хорошо дышится. Чувство обновления непременно посещает. Недаром он считается символом чистоты, очищения. Смывается предыдущий день, человек готов к новому. И вообще дождь — это очень выразительный визуальный инструмент.
— Вы вот сами совершили брутальный поступок: взяли и в армию ушли, чтобы уйти из театра на пике карьеры. Вы вообще крутой?
— Возможно, что-то во мне спит внутри, подавленное, и я боюсь этого чудовища, не знаю. Хотелось бы, конечно, быть таким цельным, сильным, уверенным, решительным, знающим цену каждому своему поступку, но я — обычный человек, подверженный слабостям и рефлексии, как все. И вся брутальность на самом-то деле — всего лишь бегство от собственной тонкости. Мужчина хочет быть таким, так как миф о мужчине — таков. А вы меня в героическом ракурсе снимаете, да, снизу вверх? — обратился он к Чуркину.
— А это героический ракурс?
— Да, есть правило, по которому, если ты берешь персонажа и снимаешь его снизу, ты его героизируешь. Фильм «Коммунист» помните? Так говорят учебники по кино. Но, по-моему, эти законы уже как-то не актуальны. Я лично не люблю ракурсную съемку.
— Мне представили вас как «человека в себе», а вы такой улыбчивый и никак не выглядите на 43. Как это вы?
— Мне недавно, кстати, два человека дали разный возраст. Один таксист говорит: «Мне все дают 52 года, а мне 69». Я ему: «Да, в самом деле, вы отлично сохранились. А как вы думаете, сколько мне?» Он говорит так, скосившись: «Вам — 51-52». Я обалдел, честно скажу, ну как так, потому что все как один не дают мне моего возраста. Недавно один парень на мастер-классе, когда узнал, сколько мне лет, спросил: «Вы выглядите, как 25-летний, чем вы занимаетесь?» На что я ответил правду: «Я сплю до полудня-часа-двух и устраиваю так свою жизнь, чтобы мне не надо было вставать раньше».
Мы уже попрощались, когда Звягинцев догнал нас и попросил непременно выслать текст ему на правку, так как он по натуре перфекционист. Мы выслали. Он там какие-то запятые вставил, какие-то слова убрал. В общем, сделал, чтобы было так же мертво, как и диалоги в его фильмах. И еще название попросил сменить. Мы и сменили. На «Взятый снизу».
Конец бонус-текста
Я уж сейчас точно не припомню, кто мне помог с контактом Бориски Моисеева: то ли уроженка Химок редактор отдела красоты Оля Сабельникова, то ли кто-то в корпоративной почте (было и такое), но ответил не Борис Моисеев, а его администратор.
— Мы, — говорю, — тут узнали, что Моисеев собирается играть Ленина.
— Ну да. Был такой проект.
— А теперь нет?
— Заморожен.
— Но все равно мы бы хотели встретиться у Мавзолея и обсудить это дело.
— Ок. Давайте завтра в два.
Назавтра, взяв с собой безотказного фотографа Серегу Чуркина, я притащился на Красную площадь, и очень скоро у ГУМа замаячила голова неестественно белого цвета в очках. Вокруг Моисеева была свита из людей, похожих на каких-нибудь бирюлевских наркоманов. Моисеев поздоровался и сразу бодро поинтересовался, будем ли мы заходить внутрь Мавзолея.
— Еще бы, — говорю, — не будем. Нас, — говорю, — уже давно ждут там: профессор Абрикосов и профессор Воробьев. Вы же должны вжиться в мертвый образ и, вживаясь, дать.
— Ух ты! — обрадовался Моисеев. — Талантливая молодежь собралась.
— Да, Оля, да! — раздался рядом крик туриста, проходящего мимо. — Да! Вот иду по Красной площади. Борис Моисеев здесь вот прямо передо мной! Да!
В тот же самый момент вокруг головы знакомого белого цвета стала собираться галдящая толпа.
— Не кричите вы так, б...дь, щас тут митинг целый соберется! — шикнул на толпу Борис.
— А давайте уже пойдем внутрь. Кстати, фильм-то этот в работе, о Ленине?
— Нет, этот фильм был в работе. Его закрутили-замутили. Прекрасный режиссер — Александр Невзоров — придумал интересную концепцию. Это не Ленин как Ленин. Это как если бы появился новый Ленин, с новой идеей, с новой революцией, с новым взглядом.
Мы остановились у почетного караула ожидая, пока откроют двери в Мавзолей.
— C какой идеей-то?
— Ну, он немножко такой экстремальный, современный, который собирает вокруг себя продвинутых людей, любящих модные самолеты, модные машины. Очень интересные сцены восстания. Невзоров мне предложил роль вот такого Ленина-экстремальщика, мечтающего покорить не только всю Землю, но и другие планеты. Это такая фантасмагория-шизофрения.
— Почему фильм завернули?
— Дело в том, что затормозились инвестиции. Проект очень масштабный. Есть, скажем, сцена, когда прилетают инопланетяне, которые, проникнувшись его идеями, предлагают Ленину улететь на другую планету, и тут начинается шумиха. И в одной из сцен на Красной площади должны были гореть четыреста «мерседесов». И вроде бы даже компания Mercedes давала какие-то бракованные машины или их скелеты для этой съемки, но главный инвестор соскочил.
— Вы давно в Мавзолее были? Сохранились впечатления?
— Лет тридцать назад. У меня сохранилась тишина. Наверное, в ушах она у меня по сей день звенит. Есть тишина, которая звенит. Люди, входящие туда, получали сначала серьезную эмоциональную подготовку. Все начиналось с Александровского сада в четыре утра. Я помню этот рассвет, эта жара, эта Москва. Огромная церемония идет к Ленину, к идолу нашего государства, к богу нашего государства, потому что бога никто не знал, знали только, что бог — это Ленин. И в песнях, и в танцах он был. Вот этот хруст жары, духота, и когда ты входишь в совершенно холодный мраморный саркофаг, ты понимаешь, что пришел к богу. Там прекращалось дыхание, прекращался шепот и люди шли, как призраки, преклоняющиеся перед божеством. Вот это торжество я больше никогда в жизни не переживал.
Массивные двери отворились, и охранник нас пригласил внутрь. Там нас уже ждали Воробьев и Абрикосов.
— Вот, проходите, располагайтесь, — сказал Воробьев тепло, — тело было набальзамировано профессором Абрикосовым с тем мастерством, которое присуще этому крупному ученому.
Абрикосов стеснительно хмыкнул и тряхнул красным жабо.
— Мы не боимся ни набухания тканей, ни высыхания их, мы владеем вполне методами борьбы с теми изменениями, которые могут происходить под влиянием света, — глубокомысленно изрек Воробьев. — Вот только в отношении инфекции, несмотря на все предпринимаемые нами меры, мы имели два случая занесения в саркофаг грибка. Первый случай имел место в старом Мавзолее, и инфекция была занесена внесением в помещение Мавзолея знамени Парижской Коммуны.
— Учитывая теперешнее состояние тела, отсутствие в нем каких бы то ни было доступных для наблюдения изменений, мы считаем возможным заявить, что... срок дальнейшего сохранения тела может быть исчислен десятками лет... — весомо произнес Абрикосов.
— Обращаете ли вы внимание на сохранение нижележащих частей тела, в частности, в области спины? Они меня очень интересуют, эти части тела, — с видом начальника произнес Моисеев, — меня интересует знать, нет ли там слеживания частей или высыхания.
— Нижележащие части тела, как и вообще все тело, в одинаковой мере нами осматриваются, и до настоящего времени никаких изменений в этих частях, как и во всем теле, не наблюдали, — заверил Воробьев.
— Вы должны были играть Ленина или быть в своем образе? — спросил я Моисеева.
— Я должен был играть себя, но чуть-чуть подражать облику Ленина.
— А пластически вы образ продумывали? Ведь Ленин довольно порывистый был, а вы, наоборот, вальяжный.
— Ха-ха-ха-ха, — смех Моисеева заглушили стены помещения. — Конечно. Александр Невзоров специально приходил на мои концерты, мои шоу, и ему мой образ очень понравился: кошачья повадка, кошачья походка, немножко ехидства, немножко гламурности.
— Давайте приступим к осмотру тела Ленина, — предложил Абрикосов, тряхнув красным жабо. Борис Моисеев очень внимательно осмотрел тело, приподнял, где возможно, руки, пощупал нижележащую часть.
— На меня производит изумительное впечатление прекрасное состояние тела. Я помню, что нос был изменен, так как часть его отморожена, а теперь я не замечаю никаких изменений. Замечательно, что цвет волос совершенно не изменился. Сжатие губ чрезвычайно характерно для Владимира Ильича. Не понимаю, откуда берутся слухи, что лицо похудело, — сказал Борис.
— Я хорошо помню пятна на лице, а именно на щеке и носу, а также правое бедро было резко изменено. Сейчас я ничего этого не замечаю, исчезло очень большое пергаментного цвета пятно, которое находилось в области правого лобного бугра, исчезла еле-еле заметная бороздка, которая произошла при надломе с внутренней стороны поднятой нами при вскрытии трупа кожи, — подтвердил Абрикосов.
— Видите, слабость ткани в области левого виска, в этом месте при вскрытии черепа при первом бальзамировании была надрезана соединительно-тканная основа кожи, — заявил бесцеремонно Воробьев.
— А меня поражает чрезвычайно хорошо сохранившаяся форма носа — крыльев носа и носовой перегородки, — сказал я. — Трудно себе представить, до какой степени бальзамировка повлияла на исправление этих частей, которые в самом начале были сделаны из бумаги.
— А что это за пятна темноватые? — спросил Моисеев.
— Это из-за неравномерной пропитки, — объяснил Абрикосов, — я вообще не обращаю внимание на эти пятна, потому что они обусловливаются большей или меньшей дегидратацией поверхностных слоев кожи, в зависимости от большего или меньшего притяжения к тем или иным участкам воды из окружающей тело среды. Любое из этих пятен может быть моментально уничтожено, хотите, покажу?
— Конечно, покажи, — говорим.
Воробьев тут же удалил два пятна рукавом.
— Но вообще эти пятна, они же ни на что не влияют. Так что лишний раз тереть Ильича не стоит. Борис Моисеев, продолжая трогать Ленина, нежно протянул:
— Такие податливые, мягкие ткани в области торса, шеи, конечностей. Сзади тоже все хорошо. Я доволен.
— Ну как? В целом образ Ленина у вас сложился?
— У меня к нему жалость, перемешанная с верой в него и с ощущением полного краха моей веры. Слово «Ленин» было вторым после слова «мама». Мама-Ленин-партия-СССР. Мне кажется, он не настолько плох, как и мы все. Готовясь к роли, я читал много литературы, которая раньше не издавалась у нас в стране. О его гульбах, загулах.
— Гулять любил?
— Очень. Меня это не удивило. Это видно и по телу. Большевики гуляли, пили, кутили. И в Париже, и в Цюрихе, и в Лондоне, и в Варшаве. Они любили веселиться. Он был абсолютно, если говорить сегодняшним языком, гламурным персонажем. Просто та пропагандистская машина, которая строила образ Ленина на века, подавала его образ совершенно другим. Не может быть человек публичный без легенды. О нем (кивает в сторону фотографа) скажут «золотой глаз», о вас — «золотые мозги», обо мне еще что-то. Так же и о Ленине. Можно найти много негатива, но можно найти много положительного. Например, такие яркие картины, как Ленин и дети, Ленин на елке. У него была тяга и желание быть хорошим отцом. Он ведь и правда помогал детям. Создавал никому неведомые детские дома для беспризорных.
— Я помню, как на заседании ученых, собранном под председательством товарища Дзержинского, единодушно была высказана мысль, что задача длительного сохранения тела является делом безнадежным, и никто ничего не мог предложить, — сказал Абрикосов. — Тем более замечательно, что профессор Воробьев с группой сотрудников так блестяще это дело закончил. Лицо преобразилось, побурение, оскал, высыхание в некоторых местах — все это исчезло.
— Искусство бальзамирования когда-то стояло на большой высоте, но секрет был потерян, — решил сумничать фотограф Чуркин, — но все то, что мы знаем по этому поводу, конечно, не может быть сравнено с тем, что тут достигнуто. Здесь применены новые методы, и такого опыта мы не знаем нигде в мире. Я выражаю свое восхищение перед работой.
— И ведь что важно, — добавил Моисеев, — миллионы трудящихся имели возможность пройти через Мавзолей и видеть облик гениального Ленина. Мы имеем в этом деле также научное достижение мирового значения. Нигде в мире до сих пор не было подобных прецедентов. Тут у Моисеева зазвонил телефон.
— Извините. Алле! Смотри, Лаврентий Палыч, давай мы с тобой встречаемся — ресторан «Купол», конец Нового Арбата, выскакивая на Кутузовский. С правой стороны я тебя жду. В пятнадцать минут шестого буду там. Извините, — обратился он ко мне, — борьба требует ехать. До свидания!
- Ленин был гламурным.
- Борис Моисеев — не совсем гомосексуал.
- Интервью — самый высокий жанр в журналистике.
- Стенограммы и письма зачастую смешнее юмористических рассказов видных писателей.
- Чтобы не было краха веры, не надо верить в людей.