Статья Леонида Костюкова, начавшаяся как отзыв на статьи Анастасии Афанасьевой и Евгения Никитина, закончилась почему-то как полемика со мной. Так что придётся и мне встрять.
Сперва по поводу того, о чём пишет Костюков. Мне, честно говоря, кажется, что он полемизирует не со мной, а с какими-то фантомами. Потому что мне приписывается вот какая формулировка: «автор или произведение вводится в литературу не старшим, а младшим (по отношению к этому автору) поколением». В то время как утверждал я следующее: «новое поколение авторов выбирает себе предшественников, выделяет среди старших тех, кто для него наиболее важен и интересен. Именно этот процесс намечает контуры будущей истории литературы» здесь) или «Литературная эволюция идет не путем в-гроб-сходя-благословения (старшие выбирают себе преемников), а путем присвоения наследства (младшие выбирают себе предшественников, и то, что они выбрали, продолжает жить, а прочее сдается в архив)» (интервью Ирине Скоропановой, вошло в мою книгу). Что абсолютно согласуется с мыслью Леонида Костюкова, развёрнуто излагающего то же самое: «По-моему, очередное новое поколение может только востребовать поэта, перевести в актив – или, наоборот, перестать им интересоваться, перевести в пассив. Оба жеста не фатальны, обратимы. А в пассивный запас – что и впрямь важно – поэт и его книги попадают при жизни, усилиями скорее сверстников и старших, чем следующего поколения». «Архив» и «пассивный запас» — это, как мы понимаем, совершенно одно и то же. Расхождение между моим подходом и подходом Костюкова — только в расстановке акцентов. С точки зрения вечности важнее, что нечто один раз попало в архив — и дальше уж оттуда никуда не денется (и, в принципе, может быть извлечено для новой жизни — хотя вероятность этого постепенно снижается: конечно, граф Хвостов был переиздан Максимом Амелиным спустя более чем полтора столетия после того, как его стихи канули в Лету, но это всё-таки эксцесс, во многом вызванный специфической легендарной репутацией автора). С точки зрения текущего литературного процесса — важнее то, находится ли некоторое явление недавнего прошлого в активном или пассивном запасе. Я высказывался всякий раз именно о текущем процессе — отсюда соответствующий акцент. При этом, однако, финальный вывод статьи Костюкова: «Мне, если честно, очевидно, что младшие над старшими не производят никакого серьезного необратимого отбора и суда» — кажется мне слишком сильным и не вытекающим из хода его рассуждений. Младшие, натурально, производят отбор, и отбор этот вполне серьёзен (никто не шутит); разумеется, он не является необратимым, но чем дальше, тем вероятность его пересмотра ниже.
Отчасти, мне думается, несогласие Костюкова со мной связано с тем, что в его статье смешаны два вида востребованности поэта прошлого: читательская и авторская. На эту мысль наводит такой пассаж: «Например, младоэмигранты – Д.Кнут, А.Скрябина, Ю.Терапиано, А.Штейгер, Б.Божнев, А.Присманова и другие – каким таким судом молодых предоставлены мне? Где то следующее за ними молодое поколение, которое их легализовало? При жизни это были сверстники и старшие. А если кого-то конкретно я могу благодарить за возможность читать этих поэтов, то Крейда, Кольчужкина, Витковского, Мосешвили – примерно этот круг. <...> Крейд, Кольчужкин, Витковский, Мосешвили и т.п. никакого суда не производят. Они лишь воспроизводят литературную карту того или иного времени с возможной полнотой». Это прекрасно и правильно, что названные Костюковым коллеги издают тех, кого они издают (хотя воспроизводят они, конечно, не всю карту, а тот её фрагмент, который в большей степени занимает их как читателей или исследователей: какого-нибудь Ивана Игнатьева или Неола Рубина или Нину Хабиас — нет, не воспроизводят). Замечательно, что читатели, в том числе и мы с Костюковым, имеем возможность читать этих авторов. Но сказать, чтобы творчество этих авторов оказывало серьёзное влияние на то, что пишется по-русски сегодня, кажется, нет никакой возможности. А если какой-то отдельный конкретный автор со своей личной причудливой траекторией развития в той или иной мере этим поэтам наследует или на них ориентируется — то это совершенно штучный факт, важный для разговора об этом авторе, но не имеющий серьёзного значения для разговора о литературной эволюции в целом. И коллеги Кольчужкин и Витковский, при всём уважении, для появления такого штучного факта не необходимы (в моей юности их не было, и занимавших мое внимание никому не ведомых декадентов и авангардистов 1890-1920-х гг. я самостоятельно вылавливал из малоизвестных альманахов Серебряного века).
Поэтому вопрос о том, что именно из поэзии недавнего прошлого сегодняшние молодые поэты держат у себя в активном запасе, кажется мне вполне правомерным и важным. Можно это выяснять путём опроса молодых поэтов, а можно аналитически, рассматривая их поэтику и уясняя себе, каковы её корни. В этом смысле попытки такого анализа, предпринимаемые заметными представителями самого младшего поколения, ценны и интересны вдвойне, даже если качество этого анализа оставляет желать лучшего.
Претензии к статье Афанасьевой, высказывавшиеся в разных местах, в том числе Никитиным и Костюковым, кажутся мне, признаться, довольно надуманными. Афанасьева выдвигает тезис: в первой волне поэтического поколения 2000-х тон задавали авторы с одними эстетическими ориентирами (говорится, какими именно), а наиболее заметные дебюты 20-летних в последние несколько лет связаны с другими ориентирами (они также названы). Я, кстати, полтора года назад писал ровно об этом же — и не в претензии, что Афанасьева об этом не помнит: тут как раз важно, что так оно видится изнутри поколения. Это, разумеется, всего лишь схема, и какие-то авторы в неё укладываться не будут, но никакая тенденция не всеохватна: более того, отклоняющийся и не вписывающиеся явления удобнее понимать, понимая, от чего именно они отклоняются и во что не вписываются. И в этом смысле беглые намётки Афанасьевой, да, вызывают разные вопросы: скажем, хотелось бы не упускать из виду носителей альтернативных идей в младшем поколении начала 2000-х – Марианну Гейде, Вадима Кейлина, Аллу Горбунову; желательно понять, каким образом соотносятся с этой схемой те дебютанты конца 2000-х, которые как будто ближе к дебютантам начала 2000-х, в чём их своеобразие (разумею, в частности, Свету Сдвиг); стоило бы поразмыслить, какие мосты могут быть наведены и наводятся между двумя основными линиями, намеченными Афанасьевой (скажем, Ксенией Чарыевой и Андреем Черкасовым, движущимися как будто совершенно с разных сторон). Но отделываться от этой логики размышлений замечанием о том, что «мейнстрим двадцатилетних – талантливых в разной степени – проходит, к сожалению, совсем в другой степи. Это, как правило, искренний дневниковый лепет, равно далекий как от постмодернизма, так и от метафизики», как это делает Костюков, — по-моему, неконструктивно, если нас интересует не социокультурная статистика (как сочиняет большинство), а тенденции, определяемые наиболее значимыми в художественном отношении событиями.
Вообще если схема вызывает резкое неприятие, то можно не пытаться её развивать, а оспорить и предложить иную, другой взгляд на поэтическое поколение 2000-х. Но статья Никитина этого вовсе не делает — в ней не названо ни одно имя молодого автора, чьё появление в последние годы заставило бы по-иному посмотреть на то, что из русской поэзии недавнего прошлого попадает в активный запас сегодняшних дебютантов. Вместо этого Никитин оспаривает вводную часть текста Афанасьевой (занимающую, впрочем, в нём неоправданно много места — но, с другой стороны, текст писался для публикации по-украински на сайте современной украинской литературы, читатели которого, вполне вероятно, не имеют о русской поэзии последнего полувека вообще никакого представления). Никитин полагает, что о русской поэзии 1950-90-х гг. Афанасьева сказала слишком бегло и слишком много имён и тенденций пропустила. Никаких признаков того, что статья Афанасьевой претендовала описать основные тенденции в русской поэзии 1950-90-х гг. и дать основной список имён, я в этой статье не усматриваю: восемь крупнейших авторов эпохи самиздата и два наиболее ярких дебютанта 90-х очевидным образом названы ею для примера, и не более того. Задача, поставленная Никитиным, — дать общую картину русской поэзии предшествующего полувека «и хоть с грехом пополам, но как-то раскидать по литературным течениям – в помощь молодым и начинающим авторам, с трудом ориентирующимся на недостаточно структурированных сайтах, посвященных современной поэзии, в помощь авторам, введенным в заблуждение составителями лживых антологий и вузовскими программами», — слов нет, благородная, но к задаче Афанасьевой — рассказать зарубежной аудитории, каковы наиболее заметные, с её точки зрения, русские поэтические дебютанты 2000-х, — не имеющая никакого отношения. Что же касается недовольства, которое эта статья вызвала у некоторой части литературной общественности, то я с большим интересом ознакомился с хитроумным поиском причин этого недовольства, проделанным в статье Костюкова, но мне кажется, что это всё слишком сложно, а действительным поводом к недовольству послужило попросту множество ошибок и неточностей в «раскидывании авторов по течениям», которое предпринял Никитин. К слову замечу pro domo mea, что попытка общего обзора настоящего и недавнего прошлого русской поэзии — разумеется, тоже неполная и нуждающаяся в дальнейшем расширении и уточнении — была мною в своё время уже предпринята и (по состоянию на 2007 год) благополучно опубликована в интернет-журнале «РЕЦ» (а также в переводах на сербский и эстонский). Легко увидеть, что ряд важнейших, с моей же точки зрения, для сегодняшней русской поэзии авторов (фигурировавших, например, в рубрике «Глубоко вдохнуть: Герой номера» в журнале «Воздух») в этом обзоре не названы вовсе или упомянуты вскользь — потому что меня интересовали общие тенденции. Но понятно и то, что раз они важнейшие — значит, какая-то тенденция за ними всё же стоит, только в другой плоскости усматриваемая (скажем, требующая заходить не со стороны просодии, а со стороны преимущественной тематики, особенностей лирического субъекта и т. д.). Вот это переключение взгляда с персональных списков на проблемы и тенденции — узкое место в сегодняшнем культурном сознании: уже не в первый раз я вижу, как попытка говорить о принципах наталкивается на хор возражений по персоналиям (особенно заметно это было по реакции блогосферы на недавнюю этапную статью Ильи Кукулина в «Новом мире»). Но без навыка воспринимать такое переключение в конструктивном ключе никакая критическая дискуссия невозможна.