Внешняя политика новой России

Внешняя политика независимой Российской Федерации, официально ведущая свой отчет с декабря 1991 г., была внутренне противоречива. Она определялась борьбой различных группировок внутри самой России, каждая из которых имела свои интересы и идеологию, свою модель самоопределения новой России в изменившемся мире. Вначале появилась реальная возможность преодолеть негативное наследие прошлого, накопившееся со времен как Российской империи, так и Советского Союза, и выработать новый перспективный стратегический курс. Этого требовали изменившиеся реалии. Однако в силу социально-политической и психологической инерции, сопротивления сил прошлого и личностно-субъективных факторов этого сделано не было: новая эффективная концепция внешней политики посткоммунистической России, направленная на вхождение в мировое сообщество демократических государств, так и не родилась. Политика, приносимая в жертву внутриполитической борьбе, носила в основном «реактивный» и запаздывающий характер. Эти общие недостатки, а также внутренняя борьба между различными группировками внутри правящего класса, включая и непосредственное окружение первого президента РФСР Бориса Ельцина проявляли себя на протяжении всех десяти последующих лет. В частности, в подходах к проблеме распада СФРЮ, происходившего военным путем, который превратился в одну из ключевых проблем мировой политики и взаимоотношений России с США и странами Западной Европы. Впрочем, это было связано и с теми изменениями, которые происходили в российском национальном и политическом сознании – как массовом, обыденном, так и профессиональном, научном – историческом и политологическом.

Оценивая период становления дипломатии независимой посткоммунистической России, а также соотношение традиционных и новаторских элементов в этой весьма специфической области деятельности, министр иностранных дел РФ в 1998–2004  гг. И.С. Иванов писал: «Даже в условиях такой глубокой трансформации, которую пережила Россия в конце XX века, сам факт включения государства в систему международных отношений предполагает определенный набор базовых внешнеполитических установок, определяющих его место и долгосрочные интересы в мировой политике. Эти установки, конечно же, отражают позицию господствующих на данном историческом отрезке времени политических сил. Вместе с тем они, как правило, опираются на объективные особенности исторического развития страны, ее экономики, культуры, геополитического положения. Именно эти факторы составляют некую «константу» внешнеполитического курса государства, в наименьшей степени подверженную воздействию внутриполитической и международной конъюнктуры»[i].

Распад советской политической системы произошел столь внезапно и стремительно, что ни государственное руководство, ни, тем более, российское общество не имели и не могли иметь в тот момент полного представления о дальнейших путях развития страны, в том числе - о ее внешнеполитических приоритетах. Об этом прямо и откровенно говорил в 1992 году, выступая в Верховном Совете, первый Президент России Б. Н. Ельцин: «Болезненное переходное состояние России не позволяет пока четко разглядеть ее вечный и одновременно новый облик, получить ясные ответы на вопросы: От чего мы отказываемся? Что хотим сберечь? Что хотим возродить и создать вновь?»[ii].

Сказалась также и организационная и концептуальная неоформленность позиции демократических и либеральных сил. 

«На международной арене Б.Н.Ельцин и А.В.Козырев, по сути дела, продолжили курс М.С. Горбачева и Э.А. Шеварднадзе», – считают бывшие сотрудники аппарата первого президента России[iii]. И носила эта преемственность отнюдь не только положительный характер. Унаследовано было недостаточное внимание к связям России с ближайшими соседями в Средней (Центральной и Юго-Восточной) Европе (Восточная Европа в понимании 1945-1991 гг. с прекращением деятельности Варшавского договора и СЭВ прекратила свое существование) и непонимание сути их формировавшихся новых национальных внешнеполитических концепций, что относилось и к постюгославскому пространству.

«Провозглашенная российская Realpolitik, – иначе говоря, геополитический курс великой державы – на поверку оказывается безосновательной, – полагает заместитель директора Московского центра Карнеги Д.В. Тренин. – Интересно, однако, что она совершенно не тождественна той реальной политике, которую вынуждено проводить российское руководство»[iv]. С другой стороны, «наша «политическая элита» хронически страдает расщеплением сознания, потерей самоидентификации, – считает известный российский политолог А.А. Пионтковский. – Её реакция на события в Косово показала, что её интересовали не сербы, не албанцы, а исключительно её, “элиты”, статусная роль в мировой политике»[v].

Эту же двойственность и расщепленность российского политического сознания отмечает и отечественный психолог И.Ю. Киселев. «Мы являемся свидетелями не только раскола гражданской и этнической идентичности, но и «расщепления» идентификационных моделей двух поколений. Нация освобождается от стереотипных идей во внутренней и внешней политике», – писал он. К негативным последствиям «доминирования этнической идентичности» ученый относит «”нарциссизм малых различий”, этнические конфликты, центробежные тенденции во внутренней политике, регресс в международных отношениях; доминирование гражданской идентичности в идентификационной матрице ведет в нашем случае к неадекватному пониманию роли и возможностей России в системе международных отношений»[vi].

«Осознания того, что мир открыт, недостаточно. Возникает комплекс неполноценнности, и тогда следует признать, что либо ты находишься в полной изоляции, что само по себе чрезвычайно болезненно, либо на основе этого комплекса ты найдешь самооправдание, что ты находишься в самоизоляции не потому, что ты плохой, а совсем наоборот. Здесь и консервация идей, проистекающих из истории, но совершенно неприемлемых в современных условиях и нынешней ситуации.  И у нас существует стремление к “великой России”, к созданию Российской империи в ее прежних границах. Здесь коренятся, с одной стороны, и “Великая Сербия”, а с другой, – “Великая Хорватия”. И начинается борьба в духе ХVIII и ХIХ веков за размер территории, за защиты соплеменников. Все развивается по правилам в духе старорежимного, ветхозаветного образца. Ставятся под вопрос договоры, и сила является абсолютной опорой. Вновь на поверхности оказывается то, что составляло фундамент коммунистической системы». Так представлял психологическую картину происходящего в начале 1990-х годов первый министр иностранных дел независимой России А.В. Козырев, несколько упрощенно и не всегда вполне корректно отождествляя процессы на постсоветском и постюгославском пространствах»[vii].

В России в 90-е годы ХХ века можно было выделить несколько элементов партийно-политической системы, каждый из которых занимает определенную позицию по отношению к событиям на территории распавшейся Югославии и на Балканах: исполнительная власть; думская оппозиция; политический класс, в более широком смысле - политизированная часть общества; большинство населения, слабо интересующееся внешней политикой и слабо ориентирующееся в ней. Расходились официальные политические декларации и насущные экономические интересы субъектов Российской Федерации. Практически не было единого мнения внутри какого-либо научного учреждения, газеты, политической партии. В стране существовало множество внутренне противоречивых позиций и оттенков. Везде были и есть люди, придерживающиеся самых разных точек зрения как на причины кризиса СФРЮ, ее распада и последовавшей затем войны, так и на их последствия. Это касалось и специалистов, и политиков, и политизированной части рядовых граждан[viii].

Не был исключением и узкий слой высших российских политиков, в котором существовали весьма различные взгляды на причины югославского кризиса и подходы к его решению. Одним из самых ярких представителей группировки, ориентировавшейся на сотрудничество со странами Западной Европы и США и негативно относившейся к попыткам создать «великие» моноэтничные государства, будь то Сербия, Хорватия или Россия, был министр иностранных дел Козырев.

Распад СССР объективно означал для русского народа известную утрату своего положения в международном сообществе. В одночасье оказался он и без государства, которое считал своим, с новыми, трудно воспринимаемыми границами, без традиционных союзников и партнеров, лицом к лицу с новыми национальными государствами других народов, которые не забыли нанесенных им в недалеком прошлом обид. Все это не могло не породить у русских чувства оскорбленности, униженности, национального поражения, одиночества, чувства угрозы национальному существованию. Чтобы преодолеть сложившиеся психологические комплексы и идейные стереотипы, необходимо было новое мировоззрение и мироощущение, новые концепции национальных интересов и национальной безопасности. Перед Россией встала задача обретения нового самоопределения. С другой стороны, над значительной частью российского правящего класса довлели и по сей день довлеют традиции и идейно-психологическая инерция, которые тянут к объективно невозможной ныне политике прошлого. Психолог И.Ю. Киселев рассматривал «самоопределение» как элемент психологического процесса «адаптации России и россиян к новым условиям», который еще далеко не завершен[ix].

Взгляды Козырева, одного из видных представителей того направления в российской политике, которое окрестили «либеральным» и/или «западническим» (что далеко не одно и то же!) претерпели известную эволюцию под влиянием политических процессов в России. В то же время, как и у всех современных российских политиков, они не могли не восходить к традиционному советскому мировоззрению и мировосприятию. На сходство подходов «либералов» и «национал-консерваторов» обратили внимание российский политический аналитик Б.В. Межуев, писавший, что «и евразийство, и альтернативное ему западничество 90-х годов ХХ века в равной степени апеллировали к культурной идентичности и «цивилизационному выбору» страны как к основным критериям ее «национального интереса».  Различие заключалось лишь в том, что представители одной части политического спектра утверждали: Россия – европейская страна, и потому всегда должна следовать в русле общеевропейской политики (подразумевая при этом, что культурная близость Европе предполагает отождествление политических интересов России и Запада)[x]. Еще в 1987 г. Горбачев в своей вышедшей за границей книге «Перестройка» подчеркнул выбор СССР: «Мы – европейцы»[xi]. В этом отношении Козырев был его последователем, хотя так же, как и он, не до конца выдерживал логику отказа от мышления в «культурно-цивилизационных» категориях[xii].

Представители другого направления (в этом случае их, по-видимому, можно объединить со «славянофилами») не менее категорично заявляли, что Россия – евразийская страна, и, соответственно, ей следует определять свои внешнеполитические интересы как минимум независимо от европейских держав»[xiii]. При этом очевидно, что даже самые завзятые «евразийцы» всерьез не считали и не считают Россию не-европейской, азиатской страной. Главной их заботой было и остается лишь одно – «боязнь остаться не у дел» в европейском  раскладе сил»[xiv] при всем «противостоянии Европе»[1].

Некоторые политологи посчитали, что в России сложился общенациональный консенсус по отношению к внешней политике России. Однако какова была природа этого консенсуса и его концептуальное содержание? Отмечая совпадение позиций непримиримых противников – А.В. Козырева и Г.А. Зюганова относительно «евразийского» характера российского государства, оценки грядущих перспектив (для обоих неприемлемы и «установление гегемонии США», и «сползание к глобальному хаосу») и прагматичной трактовки «национальных интересов», отечественный политолог Межуев приходит к выводу, что в «1994-1995 гг. в среде российских политиков начал постепенно складываться консенсус относительно внешнеполитических приоритетов страны, обусловленный молчаливым отказом полярных политических сил от крайних идеологически мотивированных подходов»[xv].

На возможность распространения и господства идей национализма в посткоммунистический период указывали многие ученые. В сознании значительной части общества, ориентированных на имперское и советское прошлое «патриотизм», воспринимаемый как русский национализм, был и остается его синонимом. Хотя на самом деле это принципиально различные по содержанию и функции понятия.  

Рассматривая сходство коммунистической и либеральной идеологий, российский исследователь Е.Е. Левкиевская также отмечает типологическое сходство «советскости» и «западничества» как мифологических моделей. По ее мнению, они «являются почти зеркальным отражением друг друга», поскольку «в основе обоих мифов лежит позитивистская идея прогресса как единственного мерила полноценности того или иного этноса или общества. Оба признают существование двух противоположных общественно-культурных образований - России (СССР) и Запада». При этом «неправильная» модель должна исчезнуть, а «правильная» – победить во всем мире[xvi].  

На еще одну, весьма важную для нашей проблематики черту сходства сторонников марксизма-ленинизма в СССР и западных теоретиков либерализма (у которых впоследствии многое весьма некритично было заимствовано отечественными реформаторами), обратила внимание талантливый ученый-этнолог и видный демократический политик Г.В. Старовойтова. Она справедливо отмечала, что несмотря на различие подходов и те, и другие «недооценивали национализм как политический и психологический феномен (…). Представители обоих направлений склонны рассматривать национализм как идеологическое отклонение, или как искусственно внедренное зло». Объясняя успехи национализма, либералы были «более склонны объяснять национализм влиянием диких атавистических сил крови и территории»[xvii].

Заметим, что этнический нигилизм – явление не новое. В жизни Европы после Второй мировой войны феномен «денационализации», т.е. «отрицания национального начала», отметил еще известный российский философ Федор Степун, высланный в 1922 г. за границу. Признавая, что «оспаривать лживость и грешность национализма и его ответственность за тяжелое и одновременно преступное положение мира явно невозможно», он возражал сторонникам этого «отрицания», что это «никому не дает права отрицать положительного значения нации как некоего своеобразно-соборного (естественно, не в смысле современных «национал-патриотов» – С.Р.) облика многоликой человеческой культуры. Ошибка недостаточно строгого разделения понятий: нация – национализм, а также личность - индивидуальность, постоянно встречается в острой, зачастую резвой, но и весьма поверхностной европейской публицистике. Как-то никому не приходит в голову самоочевидная мысль Соловьева, что нация относится к национализму, как личность к эгоизму»[xviii].

Со своей стороны, отечественный историк А.А. Левандовский отмечает «абсолютно органичное слияние так называемых коммунистов с так называемыми патриотами», произошедшее на основе выполненной консервативными кругами интенсивной работы по реанимации старого мифа, со всеми привычными идеалами, постулируемыми ими»[xix].

К этому необходимо еще добавить и отождествление этнического и конфессионального самосознания: этнонимы «русский» и «серб» часто воспринимаются обыденным, да и не только обыденным сознанием  как  синонимы «супер-этнонима» – «славянин» и конфессионима – «православный».  Нужно упомянуть и мифы периода холодной войны, прочно укоренившиеся не только в российском постсоветском, но и в американском политическом сознании[xx].

Весь комплекс идей, свойственный как бывшей «государствообразующей» этнической общности, так и бывшим неполноправным народам, группируется вокруг нескольких достаточно простых мифов, воспринимаемых обыденным массовым (а зачастую, к сожалению, и элитарным – как политическим, так и профессиональным!) сознанием как подтвержденная наукой истина:  – об исконности этнической культуры и языка, об этнической преемственности и об автохтонности народа на данной территории; – о максимальной древности и максимальных размерах этнической территории; – об этнической семье (в том числе различные формы панславянской идеологии); – о славных предках; – о заклятом враге; – о народе, выстрадавшем свое право на независимость; – о национально-освободительной борьбе, сбросившей иго имперской зависимости; – о наличии у народа богатой истории борьбы за свою государственность (в том числе и после утраты этой государственности); – о тождественности образования национального (моноэтничного) независимого государства и свободы и демократии; – о тождестве этнической, государственной и экономической общностей; – о тождестве рыночных отношений и демократии; – о конфликтопримиряющей роли рыночных отношений после краха распределительной экономики и др[xxi].

Все эти идеи, мифы, предрассудки, этнические стереотипы, фобии, филии, иллюзии и иные содержательные и структурные образования, вносимые извне в человеческое сознание, в политической практике, когда количественно и качественно их «критическая масса» начинает определять работу индивидуального и коллективного, обыденного и зачастую даже профессионального – политического и научного - сознания, ведут в практической политике к погоне за миражами и химерами, к построению утопий в реальной политике. Слова «духовность», «братство, «славянство» и производные от них превратились в постсоветском политическом лексиконе применительно к Югославии в новые «ключевые» слова. В устах их носителей эти термины подчеркивали положительные черты новой «общности» двух народов. Они заменили господствовавшие в советской лексике и воздействовавшие на сознательном и подсознательном уровне по отношению к Югославии «положительные» слова-клише вроде «интернационализма», и этикетированные слова-проклятия – «национализм», «троцкизм», «фашизм» и «ревизионизм», а в югославской, применительно к СССР – «сталинизм», «этатизм», «реальный социализм», «панславизм», «империализм», «гегемонизм» и т.д. Но функция этих новых «символов-клише» была иной: подчеркивались уже не различия, а общность перед лицом «угроз» со стороны «враждебного» внешнего мира, определялась ориентация в новых границах прежнего черно-белого мировоззрения, построенного на упрощенных, хотя и видоизменявшихся с течением времени дихотомиях – «мы – они», «свои – чужие», «зло – добро», «хорошее – плохое», «старое – новое», «истинное – ложное», «правильное-неправильное», «Восток – Запад» и т.д.

«Тезис о “враждебном окружении” страны Советов со времен Гражданской войны исправно служил одним из самых эффективных рычагов управления Советским государством», – пишет помощник президента Горбачева А.С. Грачев[xxii]. Именно «враждебное окружение» (этнотерриториальные проблемы практически со всеми соседними странами), а также «советcкая угроза» на разных этапах развития СФРЮ служили эффективным средством сплочения масс вокруг Тито и возглавлявшегося им Союза коммунистов, мобилизации масс и борьбы с демократической и националистической оппозицией.

Обусловленный внутриполитическим раскладом в России «консенсус», воспринимаемый зачастую как вновь обретенное «единомыслие» или «национальная идея», основанная на оживлении элементов советского (или дореволюционного) сознания, вовсе не означал выработку оптимального внешнеполитического курса, в том числе и на постюгославском пространстве. Политолог Межуев отмечает неестественность такого консенсуса, его «наиболее фундаментальной причиной стало осознание основными субъектами российской политики реальной скованности страны в ее внешнеполитических маневрах. Россия не могла заявить о себе как о силе, способной нарушить политическое равновесие в мире» [xxiii]. (А как же тогда постоянно декларируемые «исконное миролюбие» и стремление к «стабильности»)? Один из аспектов этой неспособности политолог определил  следующим образом: «в настоящее время (1997 г. – С.Р.) в Европе, да и в мире в целом – некого взять под свое покровительство (после Дейтонских соглашений из-под опеки России вышли даже сербы»[xxiv].

Рамки «консенсуса» отражали общее состояние нашего разрушенного и находившегося на перепутье национального политического сознания, которому еще только предстояло выработать новое реальное представление о месте и роли России в современном мире. Наличие консенсуса, впрочем, вовсе не означало, что во взглядах представителей различных политических сил нет противоречий[xxv]. Существовали противоречия и в самом реформистском – «демократическом» или «либеральном» лагере.

Анализируя эволюцию внешней политики России в 1990-е гг., когда в недрах российской элиты «тихой сапой» формировалась «реалистично-патриотическая» оппозиция «негативному», а потом, как оказалось, «предательскому внешнеполитическому курсу на интеграцию в западное сообщество»[xxvi], группа отечественных аналитиков отмечала: «более ощутимым стало влияние прагматизма, который строится на приоритете относительно устойчивых, базисных геополитических интересов России, лучшим условием обеспечения которых в сфере международной политики является глубокая демократизация и либерализация политической и экономической системы, доставшейся в наследство от коммунистической тоталитарности. Очевидно, эта позиция сходна с первой в ориентации на демократическую перспективу. Вместе с тем она фокусирует внимание на национальной специфике потребностей России как державы многоэтничной и евроазиатской»[xxvii]. Забегая вперед, отметим, что и «демократическое» неоевразийство (или «национал-демократия»), не говоря уже о распространившемся неоевразийстве тоталитарно-консервативного толка, впоследствии в качестве концепции внешней политики России «работали» и «сработали» не более, а менее эффективно, чем их «западническая» предшественница.

«Именно в противовес козыревскому “прагматизму”(…) и возникло “евразийство” как попытка вновь утвердить и защитить некую особую миссию России, ее особое призвание», – пишет Б.В. Межуев[xxviii]. По его мнению, следствием «союза между частью русских правых и реставраторами коммунистической империи», а также «превращения части российской политической элиты из сторонников независимой России в интеграторов постсоветского пространства» и «стало воскрешение «евразийской идеи», выступившей в данном случае аналогом панславизма XIX века»[xxix]. Эта аналогия, на которой настаивает политолог, оправдана лишь отчасти. Неоевразийство конца ХХ и панславизм как конца XIX, так и конца ХХ в. по своим принципам прямо противоречат друг другу, хотя имеют одинаковую цель – сохранение России как империи, и этом смысле играют в политическом сознании одинаковую (или сходную) роль. Однако даже современный «неопанславизм» вовсе не тождественен (к тому же не единому) «неоевразийству» и ведет в рамках национал-патриотического, имперского сознания самостоятельное существование. Сквозь призму внутрироссийских и постсоветских процессов и реалий рассматривали и рассматривают события в Югославии и на постюгославском пространстве и современные неоевразийцы, «панслависты» и «национал-демократы» – события, противоречившие их политическим иллюзиям и этноконфессиональным мифам.

Противоречия и различия вариантов российской внешней политики можно было рассматривать и под иным углом зрения. «Оппозиция «евроатлантистов» с «евразийцами» – это прежде всего несогласие российских «моралистов» с «прагматиками», – писали независимые эксперты[xxx]. Эти же эксперты еще в 1994 г. отмечали, что «массы проникаются постепенно духом “державности”»[xxxi].

Консервативно настроенная часть населения России и отражающие их интересы и настроения политики, ученые и литераторы обратились в поисках ответов к опыту дореволюционной Российской империи. Существенными элементами и внешней политики, и общественных настроений стали пропаганда идеологии и распространение психологии «православной общности» всех славян. Принято считать, что это всегда совпадало с национальными интересами русских и государственными целями России. Идейные наследники русских националистов XIX – начала ХХ в. идеализировали дореволюционную Россию, представляя себя продолжателями ее политики, отождествляли прошлое и нынешнее положение и интересы русских и сербов. Рост панславистских настроений проявился в отождествлении славянства и православия, в противопоставлении «славяно-православного» Востока Европы католическому Западу и мусульманству в мировом масштабе, в неприятии западных ценностей.

Представители же коммунистического лагеря считали, что Россия и в новых исторических условиях должна играть на международной арене роль СССР, забывая о том, что именно в период правления в обоих государствах тоталитарно-коммунистических режимов (1948-1955)  между ними произошел наиболее глубокий конфликт, последствия которого в национально-политической идеологии и психологии окончательно не преодолены до сих пор. Обоим этим направлениям политической мысли свойственно отождествление прошлого и настоящего, отождествление интересов русских и сербов, что свидетельствует о потере ими ориентации во времени и пространстве.

Подход отдельных группировок российского политического класса и их отдельных представителей можно рассмотреть и с иной точки зрения. К сожалению, «в России границы между наукой, паранаукой, спекуляцией и оккультизмом слишком часто стираются. Это касается в особенности гуманитарных наук»[xxxii]. К этому нужно прибавить и распространившееся в традиционно-консервативных кругах националистически-славянофильского и евразийского толка превалирование «внеисторического, субъективного окрашенного подхода к предмету, нуждающемуся как раз во всестороннем, объективном и учитывающем факт культурно-исторической эволюции изучении»[xxxiii].

К этому надо добавить и сходство в принципах функционирования научного знания и мифологем. А это, в свою очередь, создает питательную среду для создания новых, прежде всего наукообразных – политических и исторических – мифов. А этот тип мифов с середины 1990-х годов в России стал неотъемлемым инструментом политического манипулирования настроениями населения, на чем, в свою очередь, основываются отечественные «политические технологии»[xxxiv]. Все это вместе взятое дает представление о том, с какими трудностями пробивает себе дорогу в российской политике не-идеологизированное и не-мифологизированное, отделенное от пропаганды научное знание

Весь комплекс вышеприведенных, зачастую взаимоисключающих взглядов является отражением переходного состояния общественного сознания России, когда «более половины опрошенных продолжали считать Россию сверхдержавой и ощущали потребность в «идеологии», а политическая элита демонстрирует образцы проективности, типичные для прошлого»[xxxv]. Однако, несмотря на «угрозу традиционному месту России в международных отношениях», «как бы ни было ущемлено национальное чувство русских, платить ценою крови за восполнение геополитических потерь общество абсолютно не [было] готово»[xxxvi].

[1] В понятие «евразийство» отечественные политики вкладывают совершенно иной смысл, нежели политики стран СНГ, которые также используют этот термин. Для первых «евразийство» – суть обособление от Европы и противостояние ей; для вторых – принадлежность к ней и интеграция в нее. 

[i] Иванов И.С. Новая российская дипломатия. Десять лет внешней политики страны. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. С.9. Очерки истории министерства иностранных дел России. Том второй.  1917-2002. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. С. 507-508, 519-526. (Далее – Очерки истории МИД).

[ii] Иванов И.С. Новая российcкая дипломатия. С.13.

[iii] Эпоха Ельцина. Очерки политической истории. М.: Вагриус, 2001. С.467.

[iv] Независимое военное обозрение. 1-7.10.1999.

[v] Новая газета. 20-27.06.1999.

[vi] Киселев И. Психологические аспекты адаптации России и россиян к новым реальностям меняющегося мира// Миропорядок после балканского кризиса: новые реальности меняющегося мира. Материалы конференции. Москва, 1-2 ноября 1999 г. Гл. ред. А. Кулик. М.: Добросвет, 2000. С.251-252.

[vii] Jugoslovenska kriza i Rusija. Guskova J. – ur. Beograd: Mediacom, 1996. S.272.

[viii] Напр., см.: Романенко С.А. История и историки в межэтнических конфликтах в конце ХХ века. Почему и как возрождается сознание «закрытого общества»? M.: Институт «Открытое общество». 1997.

[ix] См.: Киселев И. Психологические аспекты адаптации. С.246, 248.

[x] См.: Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес» в российской общественно-политической мысли // Политическая наука в России. Интеллектуальный поиск и реальность. Хрестоматия. Отв. ред.-сост. А.Д. Воскресенский. М.: МОНФ, 2000. С.458-467.

[xi] Брутенц К.Н. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перстройке. М.: Международные отношения, 2005. С.423.

[xii] См,: Известия. 08.06.1992; Независимая газета. 20.08.1992,

[xiii] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.452-453.

[xiv] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.455.

[xv] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.465. Об эволюции взглядов самого А.В Козырева, напр., см.: Кандель П. Российские национально-государственные интересы и заурядные отечественные парадоксы.//Pro et contra. 2001. Том 6, №4. С.12. Совпадения некоторых оценок при обсуждении внешнеполитических, в особенности, славянских и балканских проблем встречались у российских либералов и националистов и в конце ХIХ – начале ХХ в. (Б.Н. Чичерина и К.Н. Леонтьева). Однако  это были лишь внешние совпадения, поскольку в их основе лежали разные идеи. См.: Хевролина В.М. Власть и общество 1878-1894 гг. М.: ИРИ РАН, 1999. С.277.

[xvi] Левкиевская Е. Русская идея в контексте исторических мифологических моделей и механизмы их сакрализации// Под ред Карла Айиермахера, Фалька Бомсдорфа, Геннадия Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 2000; С.73-74. мира». Там же, С.72-73.

[xvii] Старовойтова Г.В. Национальное самоопределение. Подходы и изучение случаев. СПб: Лимбус Пресс,1999. С.19, 20.

[xviii] См.: Степун Ф.А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С.941.

[xix] Левандовский А. Миф как средство легитимации власти в России. // Мифы и мифология в современной  России. С. 155.

[xx] Подробнее об этом см.: Янов А.Л. Русская идея и 2000 год. C.200, 235, 307-308. Также см.: Митрохин Н.А. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953-1985. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2003. О типологии национализма на постсоветском пространстве, напр., см.: Дробижева Л.М. Социальные проблемы межнациональных отношений в постсоветской России. М.: Центр общечеловеческих ценностей, 2003. С.217-244.

[xxi] Напр., см.: Шнирельман В. Ценность прошлого: этноцентристские исторические мифы, идентичность и этнополитика// Реальность этнических мифов. М.: Гендальф, 2000. С.22-23; Галенко В. Нужны новые формы покровительства этническим россиянам// Независимая газета, 1995.11.11.

[xxii] Грачев А.С. Горбачев. М.: Вагриус, 2001, С. 179.

[xxiii] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.466.

[xxiv] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.466.

[xxv] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.466.

[xxvi] Кулагин В. Восстание ягнят. В российской внешней политике сложилось «двоевластие»// Общая газета. 2002, 21-27 марта.

[xxvii] Этап за глобальным. С.90-91.

[xxviii] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.451.

[xxix] Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес». С.448.

[xxx] Этап за глобальным. С.36. Характеристику политики «моралистов» см.: Там же. С.37-39.

[xxxi] Этап за глобальным. С.39.

[xxxii] Хагемейстер М. Миф о заговоре против России // Мифы и мифология современной России.  С. 107-108.

[xxxiii] Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI – начала XVIII в. 2-е издание. СПб: Петербургское востоковедение, 2000. С.7.

[xxxiv] Об этом подробнее см.: Аймермахер К. Бомсдорф Ф., Бордюгов Г. Введение// Мифы и мифология в современной России. С.10; Неклюдов С. Структура и функции мифа. // Там же. С. 37; Топорков А. Миф: традиция и психология восприятия// Там же. С.47; Левкиевская Е. Русская идея. //Там же. С.69, 84-85.

[xxxv] Киселев И. Психологически аспекты адаптации. С.248.

[xxxvi] Этап за глобальным, С.27, 31.