Относительная слабость Советского Союза в 1930-е годы сочеталась с выгодным геополитическим положением страны, являвшейся частью «европейского треугольника», две другие стороны которого представляли Германия и Франция. Сближение между двумя странами чаще всего было связано с позицией третьей: так, во времена Бисмарка речь шла об идее «общности судеб» Германии и России, в случае же германской угрозы после прихода к власти Гитлера необходимым представлялся союз с Францией. Однако, помимо этих двух противоположных решений, существовала дипломатическая тактика маятника, к которой широко прибегал Советский Союз. «Полит.ру» публикует главу из книги французского историка Сабин Дюллен «Сталин и его дипломаты. Советский Союз и Европа. 1930-1939 гг.» (М.: РОССПЭН, 2009). В главе, предлагаемой ниже, автор размышляет о том, почему после провала попыток заключить с Францией и Великобританией соглашение, которое гарантировало бы защиту от нацистской угрозы, Советский Союз совершил поворот на сто восемьдесят градусов и в августе 1939 года подписал пакт с Германией.
Зная, чем закончилась история – подписанием советско-германского пакта в августе 1939 г., – исследователи нередко приходили к ретроспективному выводу, будто Сталин изначально хотел договориться с Германией, движимый геополитическими соображениями, ощущением близости к Гитлеру – другому тоталитарному правителю того времени – и стремлением разжечь противоречия между империалистическими странами и воспользоваться этим для расширения собственной сферы влияния. Принципы, заложенные Рапалльским договором, представляли собой достаточно надежный фундамент для сотрудничества между двумя странами, и приход Гитлера к власти привел лишь к некоторым поверхностным изменениям во внешней политике Советского Союза[1]. Подобная точка зрения означает, однако, что мы рассматриваем Сталина как всеведущего политика, способного – в отличие от всех остальных лидеров того времени – предвидеть действия Гитлера на много лет вперед. Весной 1933 г. казалось, что Адольф Гитлер, ставший канцлером в январе, занимает открыто антисоветские позиции и отнюдь не склонен вести переговоры с СССР. Международную политику всегда, и особенно в середине 1930х гг., характеризовало отсутствие уверенности в чем бы то ни было. М. М. Литвинов с долей иронии напоминал, что во внешней политике нельзя выработать пятилетнего плана. Советская внешняя политика, отличавшаяся высокой степенью реактивности, быстро менялась, следуя за прихотями конъюнктуры[2]. В этих условиях на плечи советских дипломатов, рано осознавших специфику Гитлера и связанную с ней опасность, легла обязанность поднять тревогу и предложить такие дипломатические рецепты, которые позволили бы предупредить конфликт, объединив антигерманские силы в Европе. Однако, чтобы сохранять влияние и продолжать идти выбранным курсом, Литвинову было необходимо во что бы то ни стало добиваться убедительных результатов; в противном случае на повестке дня могла оказаться другая концепция – «умиротворение врага».
От Германии к Франции
Германская угроза
Начиная с весны 1932 г. рост влияния НСДАП в Германии вызывал ощутимую тревогу среди дипломатов. Внешнеполитические планы Гитлера, которые уже тогда – по мнению советского полпреда в Берлине – оказывали существенное влияние на политику канцлеров Брюнинга и фон Папена, были направлены прежде всего против СССР[3]. Однако точка зрения дипломатов на нацизм не совпадала ни с официальным дискурсом советского правительства, ни со взгляда ми, преобладавшими среди руководства Коминтерна. В январе 1933 г. председатель СНК В. М. Молотов напоминал об «особом месте», занимаемом Германией в советской внешней политике[4]. Руководство Коминтерна видело в Гитлере последнее порождение германского капитализма, переживающего кризис, и считало его меньшей угрозой, чем социал-демократов – замаскированную буржуазную силу, стремящуюся обмануть рабочий класс. Коминтерн положительно отзывался о предлагаемой НСДАП внешней политике, поскольку коммунисты, как и нацисты, были ревизионистами и ярыми противниками Версальской Европы. Их объединяла ненависть к социал-демократам – «столпам гегемонии французского империализма и защитникам Версальского мира»[5]. Дипломаты были настроены совершенно иначе. Не исключено, что еврейское происхождение большинства советских дипломатов обусловило раннее осознание ими гитлеровской угрозы. Л. М. Хинчук в Берлине, В. С. Довгалевский и М. И. Розенберг в Париже, И. М. Майский в Лондоне, М. М. Литвинов в Москве очень рано начали серьезно относиться к гитлеровским теориям и уже в 1932 г. были знакомы с содержанием «Майн кампф». Литвинов сравнивал нацистские образы и методы с инквизицией[6]. Больше всего, однако, их интересовали внешнеполитические вопросы в нацистской идеологии, причем основное внимание уделялось не ревизионизму Гитлера и его стремлению свести счеты с Францией, а планам экспансии в восточном направлении и концепции жизненного пространства, которое предполагалось расширить за счет славянских народов и СССР[7]. Анализируя прошедшие в Германии в апреле 1932 г. выборы президента, обеспечившие победу Гинденбургу, но одновременно продемонстрировавшие и популярность Гитлера (он набрал 13,4 млн голосов), Л. М. Хинчук предсказывал быстрый приход к власти нацистов. Однако осознание опасности не было обусловлено у советских дипломатов принципиальной антифашистской позицией. Доказательство этому – упорное подчеркивание ими различий между Гитлером и Муссолини[8].
Итальянский фашизм ни в тот момент, ни раньше не тревожил советское руководство. Наоборот, дуче – как говорил сам Литвинов на одном из заседаний Политбюро осенью 1931 г. – был одним из самых надежных партнеров Москвы[9]. Тем не менее публичные выражения симпатии в адрес фашистской Италии должны были ограничиваться дипломатической сферой, иначе это могло скомпрометировать западных коммунистов. В декабре 1931 г. Мануильский, один из руководителей Коминтерна, пожаловался Кагановичу на неуместное заявление Луначарского: тот, будучи делегатом Советского Союза на конференции по разоружению, дал интервью, в котором восхвалял режим Муссолини, способный якобы уберечь Италию от европейского кризиса. Социалдемократы и анархисты использовали эти слова в полемике с коммунистами, и Мануильский потребовал, чтобы Луначарский решительно опроверг свои утверждения[10].
Таким образом, Литвинов и его коллеги, говоря об угрозе со стороны гитлеровской Германии, руководствовались не антифашизмом. Но речь шла и не о германофобии. Литвинов порой проявлял даже бóльшую заинтересованность, чем Сталин, в успешном продолжении советско-германского партнерства. Так, в сентябре 1931 г., в ходе дискуссии в Политбюро по вопросу о том, следует ли вести серьезные переговоры с Польшей с целью подготовки пакта о нена падении, Литвинов выступил против переговоров, заявив, что они могут привести к потере такого «стратегического» для Москвы партнера, как Берлин. Эти аргументы вписываются в рапалльский курс, одним из главных принципов которого было отрицательное отношение Германии и Советского Союза к самому факту существования польского государства. Напомним в связи с этим, что вплоть до 1935 г. в стратегических планах Красной армии Польша рассматривалась в качестве главного врага на западной границе[11]. Убежденности Литвинову (он заявил, в частности: «Я лучше знаю, а вы здесь ничего не знаете») придавала его нелюбовь к полякам. Со времен еврейского детства, проведенного в Восточной Польше, у него сохранилось недоверие к полякам, чьей основной целью, на его взгляд, было формирование антисоветского военного блока на территории от Финляндии до Румынии. Политбюро, однако, не согласилось с его выводами и встало на противоположную точку зрения, которую отстаивал Сталин, считавший это «дело» «очень важным, по чти решающим»[12]. Тем не менее оставался еще щекотливый вопрос границ, и Литвинов не преминул заговорить о нем. Генерал Адам, начальник Генштаба рейхсвера, предупредил наркома обороны К. Е. Ворошилова, что «для [германской] армии было бы очень не приятно, если бы при этих переговорах с Польшей были бы подтверждены наши существующие границы, которые мы не можем признать за Польшей»[13].
После первого предупреждения весной 1932 г. дипломаты вновь подняли тревогу. Они сделали этот не в тот момент, когда Гитлер стал канцлером, а несколько месяцев спустя, в результате все новых и новых конфликтов. В первое время советское руководство делало вид, что не замечает выпадов в свой адрес и накапливающихся проблем. 5 мая, после встречи Л. М. Хинчука с Гитлером, было продлено действие Берлинского договора, который в 1926 г. пришел на смену Рапалльскому[14]. Советскому Союзу, однако, становилось все сложнее осуществлять экспорт в Германию в связи с участившимися обысками в торговых фирмах и даже случаями нападений на консульства. Тем не менее только весной 1933 г. предостережения дипломатов, говоривших о немецкой угрозе, были по-настоящему услышаны партийным руководством. Это произошло после того, как нацистские идеологи сделали ряд заявлений на тему Украины – в момент, когда голод достиг там апогея, а в Германии и Польше шел сбор средств в пользу его жертв. Члены Политбюро были чрезвычайно чувствительны к вопросу украинского ирредентизма. Хинчук, кстати, в конце 1932 г. добился выделения специальных средств на публикацию в Берлине книг, в благоприятном свете рисующих положение в УССР[15]. Голод на Украине привел к формированию в Львове Центрального украинского комитета помощи, в который вошли западноукраинские депутаты польского сейма и представители различных украинских общественных организаций[16]. Тогда же Альфред Розенберг упомянул о возможности пере дачи украинских земель Польше в обмен на Данцигский коридор. Этот план фигурировал и в речи Гугенберга на Лондонской экономической конференции в июне 1933 года.
В этих условиях военное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией прекратилось. Последние немецкие военные базы, действовавшие на советской территории и позволившие Красной армии познакомиться с рядом передовых технологий, были демонтированы в период с мая по август 1933 г.[17] Конфликты, связанные с этим сотрудничеством, зародились, впрочем, еще в 1931 г., когда советские военные жаловались на то, что немцы держат от них в секрете свои последние изобретения[18]. По словам М. Н. Тухачевского, СССР теперь по многим вопросам, в том числе о «новых танках германской конструкции», информировался «более полно со стороны Англии либо Италии», чем Германии[19]. В мае 1933 г. Ворошилов и начальник Штаба РККА А. И. Егоров предупредили немецкого генерала фон Боккельберга, начальника бюро вооружений, о невозможности продолжать совместную работу в связи с германским политическим курсом, а 30 мая советский военный атташе в Германии В. Н. Левичев информировал главу русского отдела рейхсвера о частичном свертывании программ технического обмена и прекращении исследований в области отравляющих веществ[20]. Дальней шее сохранение немецких испытательных площадок на территории СССР становилось неудобным по отношению к Франции, парламент которой 16 мая ратифицировал советско-французский пакт о ненападении.
В июле Л. М. Хинчук констатировал, что «от советско-германских отношений ничего не осталось». Возвращаясь в письме Кагановичу к «основным ориентациям» нацистской внешней политики, он приходил к выводу, что из всех воображаемых сценариев войны единственным возможным было нападение Германии на СССР: «Они понимают, что если великие державы им позволят против кого-либо воевать, то только против СССР. Воевать против Польши невозможно, т. к. Франция не даст ее на съедение Гитлеру. Воевать против Франции и Польши одновременно – значит восстанавливать против себя англосаксонские страны. К тому же и в военном отношении это дело довольно безнадежное. Рассчитывать при этом на сотрудничество Италии не приходится, т. к. в борьбе за среднюю Европу Италия все больше и больше склоняется на сторону Франции и так же, как и эта последняя, опасается чрезмерного усиления Германии, в случае присоединения к ней Австрии. Остается лишь один план, который имеет все же несколько лучшие шансы, чем война против Польши и Франции: план расчленения СССР и создания независимого государства под германским протекторатом, компенсация Польши за счет Литвы и Украины и возвращение коридора. Этот план можно осуществить лишь путем военного союза с Польшей и, если возможно, с Францией. С этой точки зрения не случайно, что Гитлер принял польского посланника Высоцкого, отправил данцигское нац.соц. правительство с визитом в Варшаву и в своей речи в рейхстаге совершил немыслимую еще полгода тому назад для него вещь – признал право польского народа на независимое существование и прокламировал мирную политику по отношению к Польше. В то же время мы слышим, что Геринг по три часа сидит у французского посла Франсуа Понсе и дает дружественные интервью для французской печати. Наряду с заигрыванием с Польшей и Францией, антисоветская подоплека которого ясна, гитлеровское правительство не прекращает переговоров об интервенции против СССР с английскими консервативными кругами (Розенберг), с Италией, с Ватиканом, с украинской и русской эмиграцией (РОНД и т. д.). Трудно ожидать, что рейхсвер окажет какое-либо серьезное сопротивление авантюристским внешнеполитическим планам национал-социалистов. Еще во времена Шлейхера в рейхсвере были сильны тенденции в пользу военного блока с Францией и Польшей за счет СССР. Теперь эти тенденции должны, несомненно, под влиянием национал-социалис тов усилиться»[21].
Помимо непременной идеи антисоветского блока, в своих рас суждениях Хинчук обрисовывал, какой, на его взгляд, могла стать европейская конфигурация: с одной стороны, германско-польский альянс, направленный против СССР, а с другой – возможные противники немецкого экспансионизма во главе с Францией. Этот прогноз будущей войны полностью разделял Литвинов, который, опираясь на программную книгу Гитлера и предвидя быстрое вооружение Германии и аншлюс, в ноябре 1934 г. уверял Сталина, что, «вероятнее всего, Германия будет искать выхода накопляемой ею военной энергии в направлении Прибалтики, СССР и Украины» при поддержке Японии, Польши и Финляндии[22].
Несмотря на существование начиная с июля 1932 г. советско-польского пакта о ненападении и многочисленные последующие переговоры между Москвой и Варшавой, угроза германско-польской коалиции, которую с весны 1933 г. предрекали дипломаты, стала одним из архетипов геополитических и стратегических концепций советского руководства в 1934–1935 гг. Страх перед альянсом между Берлином и Варшавой материализовался в момент подписания германско-польского договора 26 января 1934 г.: Литвинов подозревал (безосновательно) существование секретных территориальных и военных протоколов. Этот же страх лежал в основе изменения стратегии Красной армии, предпринятого заместителем наркома обороны М. Н. Тухачевским и командующим Белорусским военным округом И. П. Уборевичем[23]. До февраля 1935 г. стратегический план, разработанный на случай войны на западе, «основной своей задачей ста вил разгром Польского государства». Он предусматривал как минимум косвенную помощь со стороны Германии, которая, будучи «временно благожелательной к СССР и резко враждебной Польше», разместила бы войска на границе Восточной Пруссии и создала бы тем самым угрозу польскому тылу. Как считалось, в таком случае на помощь Варшаве пришла бы Румыния. Новая стратегия, предложенная Тухачевским, парадоксальным образом представляла собой одно временно разрыв и преемственность по отношению к предыдущему плану. Разгром Польши продолжал оставаться важной военной зада чей. Но «основным организатором антисоветской интервенции» становилась «Германия в союзе c Польшей». Красная армия должна была теперь сражаться одновременно против польской и немецкой армий, коалиция которых представляла собой гораздо большую угрозу, чем рассматривавшийся ранее союз Варшавы с Бухарестом. Это объяснялось как военным потенциалом Германии, так и отсутствием географических барьеров, а значит – возможностью быстро вторгнуться в Литву и, угрожая оттуда Риге, надавить на Латвию, чтобы получить «авиационный плацдарм для совершения систематических налетов на Ленинград и Кронштадт», расположенных на расстоянии 500 км. Германско-польский блок мог также рассчитывать на поддержку Японии и, возможно, Финляндии. Сроки и возможные изменения, внесенные в этот проект, в точности неизвестны; как бы то ни было, осенние маневры 1936 г. были проведены по сценарию войны с германско-польским альянсом[24].
Французские перспективы
Советские дипломаты начали интересоваться перспективами сближения с Францией еще до прихода Гитлера к власти. Подобно тому как Германия благодаря Локарнским соглашениям и вступлению в Лигу Наций вышла из изоляции, в которой оказалась в на чале 1920х гг., точно так же Литвинов в начале 1930х гг. считал необходимым попробовать завоевать для СССР место на европейской дипломатической сцене, завязав контакты с Францией. Советско-французское сближение приняло антигерманскую направленность только в 1933 г. Хорошие отношения Москвы с Парижем в значительной мере зависели от присутствия радикалов в составе правительства. Именно кабинет Эррио в 1924 г. принял решение признать СССР. Благодаря сформированному в июне 1932 г. радикальному правительству во главе с Эдуардом Эррио, а затем Жозефом Поль-Бонкуром в ноябре того же года был подписан пакт о ненападении. Наконец, в октябре 1933 г. по инициативе Поль-Бонкура были начаты переговоры с советскими представителями по вопросу о договоре о взаимопомощи[25].
Тем не менее в условиях политической нестабильности, характер ной для III Республики, невозможно было рассчитывать на длительное сохранение у власти доброжелательно настроенного кабинета. Для дипломатов жизненно важным было как можно быстрее закрепить сделанные жесты доброй воли, чтобы избежать их пересмотра в случае смены правительства. Так, одной из важнейших задач полпредства в Париже было добиться ратификации французским парламентом подписанных пактов до смены парламентского большинства и как можно быстрее наполнить их конкретным содержанием. Медлительность, свойственная французской парламентской жизни, выводила диплома тов из себя. В январе 1933 г. Литвинов писал Довгалевскому: «Придаю большое значение скорейшей ратификации пакта, и мне кажется, что можно было бы осторожно подталкивать Бонкура на проведение ратификации упрощенным способом без палаты – иначе неизбежны затяжки, а возможно, и провал». Давление со стороны Москвы воз росло еще больше, когда в феврале возникла угроза падения кабинета Бонкура: Литвинов говорил о необходимости отказаться от «бесполезной церемонии» обсуждения и голосования в парламенте[26].
Чтобы ускорить ратификацию, в ход шли любые средства. В «Правде» была опубликована статья Карла Радека, в которой впер вые в СССР был поставлен знак равенства между пересмотром мирных договоров и новой войной. Она адресовалась прежде всего французскому правительству и достигла поставленной цели[27]. Литвинов не преминул немедленно поинтересоваться у советских дипломатов в Париже реакцией на эту публикацию: «Хотя статья напечатана не в “Известиях” и не в качестве передовой, а за подписью тов. Радека, она не могла не обратить на себя внимания французских политических и общественных деятелей, ибо впервые за последние годы в нашей печати трактуется столь жгучий злободневный вопрос, как ревизия договоров. В Польше эта статья встречена с явным удовлетворением, и таково же, вероятно, отношение к ней и Франции. Эта статья тем более кстати, что многочисленные заявления Эррио, Даладье и других радикальных деятелей, а также статьи в печати о сближении с СССР встречали до сих пор в нашей печати весьма сдержанные отклики»[28].
Другой важнейшей целью было как можно скорее наполнить конкретным содержанием сближение между двумя странами. Особенно акцентировались два направления: развитие культурных связей и военное сотрудничество[29].
В декабре 1932 г. в Париж прибыла делегация под руководством М. Е. Симонова, заместителя начальника Административно-мобилизационного управления РККА, имевшая в своем распоряжении около 500 тыс. руб.[30] Франция, однако, занимала отнюдь не первое место среди советских поставщиков военной продукции, как напоминал Тухачевский Крестинскому. Развитию торговых отношений между двумя странами мешал тяжелый груз в виде неурегулированного вопроса о царских долгах, и французское правительство систематически отказывалось гарантировать кредиты, предоставляемые Советскому Союзу. Чтобы компенсировать сокращение заказов, размещаемых в Германии, советское правительство рассматривало в качестве возможных партнеров прежде всего США, Великобританию и Чехословакию[31]. Довгалевский подчеркивал, однако, необходимость использовать доброжелательное отношение со стороны кабинета Поль Бонкура и напоминал, что переговоры о продаже оружия носили во Франции «гораздо более политический, чем коммерческий характер»[32]. «Тест» на добрую волю со стороны Франции дал хорошие результаты. 28 декабря 1932 г. военный министр Даладье информировал французский Генштаб о том, что правительство дало принципиальное согласие на поставки военного оборудования в СССР[33]. Даладье старался даже надавить на таких упрямцев, как Шнейдер (компания «Шнейдер»), который отказывался продавать оружие Красной армии, ссылаясь на незначительные объемы заказов, риск после дующего копирования полученных образцов на территории СССР и возможные политические последствия подобной политики[34].
Укрепление связей между СССР и французскими радикалами выражалось также в организации визитов государственных деятелей. В мае М. И. Розенберг предлагал организовать визит в СССР Эдуарда Пфейфера, бывшего генерального секретаря радикальной партии и советника Даладье по вопросам внешней политики. Советские дипломаты полагали, что приезд этого политика мог быть полезен, учитывая его влияние, симпатию к Советскому Союзу и интерес к даль невосточным вопросам, которые советская сторона, обеспокоенная японской экспансией, была намерена затронуть в ходе переговоров с Францией[35]. В сентябре 1933 г. Эдуард Эррио, вышедший из состава правительства, и Пьер Кот также совершили визит в СССР[36]. Их ожидал здесь особенно теплый прием в рамках тщательно организованного путешествия, целью которого было произвести максимально благоприятное впечатление и повлиять таким образом на французское общественное мнение. Эдуард Эррио, по возвращении из поездки певший хвалы Советскому Союзу и отрицавший голод на Украине, стал с тех пор лучшим другом советского народа. Когда в своем докладе на заседании ЦИК СССР 29 декабря 1933 г. Литвинов упомянул «недавний приезд в Союз одного из самых выдающихся и ярких представителей французского народа», зал встретил эти слова аплодисментами[37].
Для Москвы радикальное трио, которое составляли Поль Бонкур, Эррио и, временно, Даладье, было козырем, и в конце 1933 г. Политбюро надеялось, что эти три политических деятеля, настроенных по отношению к СССР довольно доброжелательно и занимавших схожие позиции в вопросе о гитлеровской угрозе, останутся у власти.
Необходимо было, однако, предусмотреть запасной выход и на вполне вероятный случай смены правительства. Литвинов настаивал на том, чтобы советское полпредство в Париже «укрепляло связи с Тардье и с его политическими единомышленниками и во обще с правыми партиями»[38]. Это было непростой задачей. По со общениям полпредства, только Поль Рейно, «один из самых умных представителей правых», высказывал «приличные» мнения о Советском Союзе[39]. Речь шла также о расширении связей с военными кругами. Этому способствовал обмен военными атташе. Полковник Мандра, о котором М. И. Розенберг отзывался как о «человеке культурном, знакомом с русской литературой», прибыл в Москву в апреле и немедленно с радостью отметил «подчеркнутое дружелюбие» в отношении французов[40]. Что касается советского военного атташе в Париже, то после первого назначения, которое полковник Мандра считал неудачным (по его словам, назначенный на этот пост А. И. Седякин не только не владел французским языком, но был «непреклонным коммунистом», человеком «ограниченным, замкнутым, с узким интеллектом»), в конце концов эту должность занял комдив С. И. Венцов, прибывший в Париж 7 мая. Это был «открытый, общительный, производящий приятное впечатление человек, ранее служивший в Женеве и немного говорящий по-французски»; кроме того, добавлял полковник Мандра, «Литвинов никогда не скрывал от нас, что Венцов с самого начала был его кандидатом»[41]. Параллельно с деятельностью военных атташе всячески поощрялись встречи советских дипломатов с руководителями французской армии[42].
Французская и советская стратегия стали сближаться после того, как 14 октября 1933 г. Гитлер вышел из Лиги Наций, заявив о своем намерении вооружить Германию. Сделанное тогда Поль-Бонкуром советскому полпреду предложение заключить пакт о взаимопомощи и вступить в Лигу Наций были приняты Москвой в качестве основы для переговоров. За этим решением советского руководства скрывались следующие соображения: «Мы решительно против увеличения германских вооружений, так как при внешнеполитической установке нынешнего германского правительства эти дополнительные вооружения рано или поздно обратятся против нас. Существует, однако, большая опасность, что эти дополнительные вооружения будут Германии разрешены.
Хотя мы еще не имеем от тов. Литвинова сообщения об его разговоре с Муссолини, но есть основания думать, что итальянское правительство согласно разрешить Германии некоторое, как качественное, так и количественное усиление ее армии. Точно так же и Англия, по-видимому, не будет возражать против доведения рейхсвера до 300 тыс. человек, делая оговорки лишь в части авиации. У нас нет никакой уверенности в том, что Польша, за те или другие компенсации в настоящем или обещание компенсации в будущем, не санкционирует новых германских вооружений. Наконец, и среди французских политиков нет по этому вопросу полно го единодушия.
Нам важно поэтому поддержать тех членов нынешнего французского правительства и тех кандидатов в руководители французского правительства в ближайшее время, которые являются противниками как сепаратных переговоров с Германией, так и увеличения германской армии. Такими политиками являются Бонкур и Эррио. Наше принципиальное согласие говорить о вступлении в Лигу наций и заключить соглашение о взаимопомощи дает Бонкуру возможность в спорах со своими противниками в кабинете противопоставить бо лее тесное сближение с нами предложению частично уступить Германии в вопросе о довооружении. Вот почему мы решили ответить положительно на предложение Бонкура»[43].
Эта политика приобрела официальный характер в декабре 1933 г. Решение было принято очень быстро. После совещания в Кремле 9 декабря Литвинову поручили вместе с юристами наркомата В. В. Егорьевым и А. В. Сабаниным разработать содержание советского проекта. Результаты, представленные на заседании Политбюро Литвиновым и Довгалевским, были 19 декабря окончательно одобрены Сталиным и его помощниками, а 28го переданы Поль-Бонкуру[44]. В качестве условий своего вступления в Лигу Наций Советский Союз выдвигал признание его теми членами этой организации, которые не сделали этого раньше, и внесение ряда поправок в систему мандатов на бывшие колонии. СССР говорил также о своей готовности заключить в рамках Лиги Наций региональный договор о взаимопомощи, направленный на предотвращение германской угрозы. В предложенной советскими дипломатами структуре этого пакта имелось несколько обязательных звеньев (Франция и Польша) и ряд возможных участниц (Бельгия, Чехословакия, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия). Стремясь заручиться поддержкой на случай войны с Японией, Советский Союз настаивал также на взаимных обязательствах в области материальной и моральной помощи в случае внешней агрессии. В ходе переговоров с французской стороной Литвинов неоднократно возвращался к важному для него дальневосточному вопросу[45]. Так, в июле в беседе с Даладье он напомнил о «неделимости» мира, делавшей не возможным для любого, кто стремился к миру в Европе, «безучастное отношение к событиям в Азии, где любой конфликт может быть использован Германией и другими для создания затруднений в Европе». Советский Союз также очень рассчитывал на только что признавшие его Соединенные Штаты. Уезжая в Вашингтон, Литвинов получил от Политбюро указание участвовать в любых конкретных переговорах по вопросу об отношениях с Токио и соглашаться на любые возможные предложения Рузвельта, в том числе о временном договоре против Японии[46].
На открытии сессии ЦИК СССР 28 декабря 1933 г. Молотов произнес хвалебные слова в адрес Литвинова[47]. На следующий день тот лично выступил перед участниками сессии, что было исключением, так как начиная с 1929 г. нарком иностранных дел больше не делал специальных докладов на сессиях ЦИК[48]. Все это говорило о внимании, которое уделялось в тот момент дипломатии, а также о стремлении советского руководства «персонализировать» избранную тактику. Фигура Литвинова олицетворяла собой сближение с Францией и Соединенными Штатами во имя защиты СССР от двойной угрозы со стороны Германии и Японии. Новый дипломатический курс обусловил избрание Литвинова в состав ЦК на XVII съезде партии[49]. «Съезд победителей», призванный символизировать всемогущество Сталина и успешное завершение «Великого перелома», проходил меньше чем через год после важного кризиса, в ходе которого под влиянием экономических провалов и масштабной социальной дестабилизации многие советские руководители стали склоняться к тому, чтобы поставить перед 2й пятилеткой более умеренные цели. Стремление к более взвешенной социально-экономической политике и, с другой стороны, взятый Литвиновым внешнеполитический курс на сохранение территориального статус-кво в Европе были параллельными явлениями. Сами советские лидеры, разумеется, не могли помыслить о подобной взаимосвязи. Тем не менее у истоков обоих политических курсов стояло осознание слабости Советского Союза – «общества зыбучих песков»[50], по мнению тех, кто определял внутреннюю политику, уязвимого и неспособного защитить себя государства в глазах дипломатов и военных.
Влияние, которое приобрел Литвинов в середине 1930х гг., может быть понято только в контексте этого ощущения слабости, заставлявшего советское руководство идти на компромиссы.
Безопасность любой ценой и компромиссы с действительностью
Переговоры с целью выработки Восточного пакта приобрели конкретный характер только следующей весной[51]. «Правительство национального единства», сформированное Гастоном Думергом в феврале 1934 г., в первое время вызывало у советских дипломатов скорее опасения, так как они хорошо знали об антисоветских взглядах Андре Тардье и помнили о позиции, занятой Луи Барту на Генуэзской конференции 12 годами ранее[52]. Однако, как оказалось, именно с последним политиком советские представители смогли найти общий язык в вопросе о целях и средствах, необходимых для отражения германской угрозы.
Эта «гармония» особенно ясно проявилась в ходе встречи между Литвиновым и Барту, состоявшейся 18 мая в Женеве[53]. Хорошо осознавая угрозу со стороны Германии, и тот, и другой политик стремились создать пакт, направленный против этой страны. В своем отчете о ходе встречи Литвинов цитирует даже прозвучавшую из уст Барту фразу о «дружбе вплоть до военного союза», которая не упоминается в записях, сделанных французской стороной[54]. Надо заметить, что во французском Министерстве иностранных дел это слово являлось табу под влиянием «травмы», вызванной Первой мировой войной. Литвинов и Барту, однако, должны были действовать в соответствии с принципами коллективной безопасности. Так, проект, подготовленный Алексисом Леже, генеральным секретарем МИД Франции, пред полагал подключить Германию к Восточному пакту о взаимопомощи, исключая таким образом любой намек на антигерманский блок. По мнению Барту, это была единственная возможность сохранить верность избранному французским МИД курсу, заручиться поддержкой общественного мнения, а главное – добиться согласия Англии и центрально-европейских союзников[55]. Для Литвинова, находившего проект «довольно остроумным», речь шла об удобном способе победить возможные колебания Москвы, ибо в подобном случае пакт не мог рассматриваться как выпад против Германии, которую старался не задеть Сталин. Обратившись в Политбюро, Литвинов 10 мая 1934 г. получил его согласие; в качестве аргумента нарком использовал «значительные преимущества» этого проекта, который гарантировал по мощь Франции, Германии и Прибалтики (за исключением Литвы) против Польши, а также Франции, Польши и Прибалтики против Германии[56].
Этот договор рассматривался как Восточный пакт о взаимопомощи, дополненный советско-французскими гарантиями. Он должен был носить строго региональный характер и по возможности включать Германию. В случае отказа последней – что представляло собой, по мнению Литвинова и Барту, наиболее вероятный сценарий развития событий – пакт должен был быть заключен без участия этой страны[57].
Восточный пакт был возможен только при условии хороших от ношений между Францией и СССР и существования общей атмосферы сотрудничества между ними и государствами Центральной и Восточной Европы. Стремясь оживить ослабевшие связи, Луи Барту посетил в конце апреля центрально-европейские столицы. По мнению советской стороны, это начинание не везде увенчалось успехом. Опираясь на большое количество собранных сведений о встрече Барту с маршалом Пилсудским, советская разведка сообщала о «чрезвычайно холодном приеме в Варшаве», уготованном французскому министру иностранных дел, и о настойчивости, с какой Пилсудский говорил о необходимости «свободы действий» для его страны. В результате руководство Красной армии пришло к выводу, что Польша может стать главным препятствием к заключению Восточного пакта[58]. Тем не менее статус союзницы Франции был крайне полезен для Москвы, стремившейся упрочить свое влияние в соседних странах, которые как Сталин с Молотовым, так и Литвинов считали ключевыми факторами безопасности СССР. Особое беспокойство наркома иностранных дел вызывала Прибалтика, казавшаяся ему «возможным плацдармом в будущей войне против СССР». Кроме того, учитывая враждебность Польши, только эти страны обеспечивали пря мой доступ к Германии в случае, если бы перед Советским Союзом встала необходимость выполнить взятые им на себя обязательства по оказанию помощи Франции[59]. Именно поэтому в ходе переговоров с французским правительством Литвинов неоднократно настаивал на том, чтобы оно предоставило прямые гарантии помощи Прибалтике, что позволило бы ослабить давление Германии на эти страны[60]. Выработанные в 1935 г. стратегические планы Красной армии предусматривали возможность германской агрессии в направлении Балтийского моря через Литву, а затем Латвию. Несмотря на все усилия, Литвинову ничего не удалось добиться от Франции по этому вопросу: «Хуже всего, однако, то, что и Прибалтийские страны лишаются всякой помощи, если не считать Чехословакии, в случае участия Прибалтики в пакте взаимопомощи без Германии и Польши. Что касается нашей помощи Прибалтике, то, оказав ее, мы сразу лишаемся возможности получения помощи от Франции по гарантийному пакту, ибо мы в отношении Германии будем считаться агрессором. Иначе говоря, мы должны равнодушно смотреть на оккупацию Прибалтики и ждать перехода германской армией нашей границы, для того чтобы вступила в действие гарантия Франции»[61].
Со времен пакта Келлога Советский Союз выражал желание стать оплотом мира в регионе. Благодаря договорам о ненападении и Лон донскому соглашению, подписанному в июле 1933 г., он отчасти стал гарантом нерушимости границ и сохранения статус-кво на востоке Европы. Проект Восточного пакта усиливал солидарность между соседями, так как отныне речь шла не только о ненападении, но и об оказании помощи в случае агрессии. Советскими политиками руководили отнюдь не филантропические соображения: этот проект нес на себе отпечаток имперского подхода, так как в основе его лежало стремление обезопасить советскую территорию от немецкой агрессии путем ведения военных действий в «буферной» зоне, входившей до революции в состав Российской империи. Преимущество проекта Восточного пакта заключалось в том, что он обеспечивал этой операции по опережающей защите СССР на территории Польши, Прибалтики или Румынии поддержку Франции и придавал легитимность, опирающуюся на идею взаимопомощи.
Оставалось, однако, добиться того, чтобы эти государства согласились на помощь Красной армии против немецкой агрессии. В случае Польши это было отнюдь не легким делом. Через несколько месяцев после шока, вызванного подписанием германско-польского договора, встала задача по мере возможности бороться с германофильскими тенденциями в польском общественном мнении, опираясь на сближение с Францией. С этой целью Литвинов предлагал такие конкретные меры, как организация поездки представителей Красной армии в Польшу и подписание торгового договора и воз душного соглашения[62]. Тем не менее с конца 1934 г. Варшава отказывалась присоединиться к Восточному пакту и потому рассматривалась Москвой как союзница Гитлера.
В Прибалтике (по крайней мере, в Литве) шансов на успех, казалось, было больше. В марте 1934 г. Литвинов и Стомоняков решили предложить Берлину предоставить Прибалтийским странам общую гарантию нерушимости границ и независимости. Делая этот жест в направлении Запада и самих прибалтов, Литвинов хотел убедить их в своей готовности идти на компромиссы в антигерманской политике и, более того, продемонстрировать стремление сотрудничать с Германией в вопросе о защите пограничных государств. При этом нарком был уверен, что Гитлер не пойдет на предоставление подобных гарантий. Так оно и случилось: 14 апреля немецкая сторона уведомила о своем отказе[63]. Помимо этого предложения, призванного расположить Прибалтийские страны в пользу СССР, советские дипломаты собирались прибегнуть к «систематической работе» по оказанию влияния в «области политики, экономики и культуры». В январе 1934 г. Литвинов предложил вести более активную политику в регионе; Политбюро одобрило эту идею. Речь шла об организации поездок в СССР финских и прибалтийских политических и военных деятелей, увеличении закупок в этих странах по линии Наркомата внешней торговли, а также широкой культурной политике (организации гастролей, путешествий журналистов, ученых и т. д.)[64]. Литвинов считал, что для упрочения советского влияния решающее политическое значение имеют торговые связи; при этом он признавал, что Советский Союз мог извлечь из них лишь ограниченную экономическую выгоду[65]. В Наркомате внешней торговли весьма сдержанно относились к идее развития неперспективного с экономической точки зрения обмена. В мае Литвинов жаловался на своих коллег из НКВТ, которые почти ничего не закупали в Прибалтике, при том что экспорт СССР в данном регионе существенно превосходил импорт. Это обусловливало, по его словам, «неблагоприятное положение» в экономических взаимоотношениях и отрицательно сказывалось на политических контактах, усиливая влияние Германии, ведь она покупала в этих странах сырье, которое отказывался приобретать Советский Союз[66]. Главным объектом беспокойства наркома иностранных дел была Литва. Он знал, что в Эстонии и Латвии сильно немецкое и польское влияние. Литва, таким образом, занимала «ключевое положение» и была единственным «рычагом», который мог задействовать СССР, чтобы оказать влияние на При балтийские страны. По мнению Литвинова, если Советский Союз хотел удержать Литву на своей стороне, ему не следовало «экономически оставлять ее на милость Германии»[67].
Советское влияние в Центральной Европе развивалось также путем установления, при поддержке Франции, дипломатических отношений с государствами Малой Антанты. В случае Югославии и Чехословакии все прошло без особых проблем[68]. С Прагой отношения быстро стали весьма теплыми[69]. Существенно бóльшую трудность представляли переговоры с Румынией, осложнявшиеся наличием яблока раздора – бессарабского вопроса. Литвинов был сторонником компромисса: «Я лично считал бы возможным и целесообразным теперь уже окончательно урегулировать вопрос о взаимных претензиях с Румынией»[70]. Но советское политическое руководство настаивало на том, чтобы Бухарест признал существование территориальных споров между Румынией и СССР[71]. Литвинов предложил тогда компромисс, который заключался в том, что бы вообще не упоминать Бессарабии. 1 июня это решение было одобрено Политбюро[72].
Интерес СССР к дунайскому региону проявился также в его просьбе принять его в состав Европейской Дунайской комиссии, в которую входили Великобритания, Франция, Италия и Румыния. Возможность использовать Дунай для транзита товаров из или в СССР была первой причиной, толкнувшей Политбюро 5 июля на принятие этого решения[73]. Однако для Литвинова и Розенблюма, начальника экономического отдела НКИД, оно означало одновременно и следующий шаг в нормализации отношений с Румынией. Наконец, речь шла об очередном этапе процесса возвращения СССР в круг крупнейших европейских держав: претендуя на место в Европейской Дунайской комиссии, Москва ссылалась на историческую легитимность и напоминала о том, что Россия входила в состав комиссии с момента ее создания в 1856 году[74].
Стремясь расширить свое влияние в Восточной Европе, советская дипломатия помимо дружбы с Францией не раз с успехом использовала дореволюционное наследие и традиционные связи с другими славянскими народами[75]. Особенно заметным это стало после вступления СССР в Лигу Наций в сентябре 1934 г. Французский делегат Рене Массильи, говоря о приобретенном советской делегацией за год капитале доверия, объяснял его возрождением традиционной славянской солидарности: «Присутствие СССР в Женеве позволило славянским странам более свободно заявлять о своем чувстве солидарности и подтолкнуло их к тому, чтобы все больше и больше опираться в своей политике на Москву. Страны Малой и Балканской Антанты ориентируются в данный момент на Россию в не меньшей степени, чем на Францию»[76].
Вхождение СССР в Лигу Наций, ставшее возможным благодаря одобрению Англией французского проекта Восточного пакта, должно было бы привести к ускорению переговоров с целью подписания данного соглашения. Убийство Л. Барту 9 октября 1934 г., однако, нанесло очень серьезный удар по советско-французскому проекту. Теперь, действуя в совершенно изменившихся условиях, Литвинов пытался спасти хотя бы некоторые элементы этого наследия.
Новый министр иностранных дел Пьер Лаваль, относившийся к Германии совсем иначе, чем его предшественник, мог использовать нежелание Варшавы и Берлина присоединяться к Восточному пакту в качестве предлога, чтобы отказаться от этого проекта[77]. В начале ноября Литвинов, опасавшийся изменения курса со стороны как французского, так и советского руководства, направил Сталину докладную записку, в которой настаивал на важности Восточного пакта. В условиях, когда нелегальная ремилитаризация Германии позволяла ей меньше чем через два года подготовиться к войне, система взаимных гарантий могла сыграть важную сдерживающую роль. Продолжение переговоров любой ценой имело и более непосредственное значение: оно могло помешать тому, что представляло собой, по словам Литвинова, «фокус стремлений» Лаваля, – соглашению с Германией, направленному против Советского Со юза. Стремясь развеять возможные опасения, нарком подчеркивал: «Этот пакт в то же время на нас налагал бы меньше обязательств, чем на остальных участников, вследствие отсутствия у нас общей границы с Германией и ограниченной нашей помощи странам, которые подверглись бы германской агрессии»[78].
2 ноября наркома вызвали в Кремль на заседание Политбюро, в ходе которого была принята следующая резолюция:
«а) Признать возможным заключение Восточного пакта и без участия Германии и Польши в случае согласия на это Франции и Чехословакии или одной Франции.
б) Никаких предложений о легализации вооружения Германии по нашей инициативе не делать. В случае обнаружения со стороны Франции готовности согласиться на требование Германии о легализации предлагать Франции настаивать на участии Германии в Восточном пакте о взаимной помощи.
в) Предложить Франции соглашение об обоюдном обязательстве СССР и Франции не заключать никаких политических соглашений с Германией»[79].
Как и годом ранее, советское руководство больше всего было озабочено вооружением Германии, но теперь к этому добавлялся возродившийся страх перед возможностью сговора между Францией, Англией, Италией и Германией, которые развязали бы руки Гитлеру в восточном направлении[80]. Восточный пакт должен был служить одновременно страховкой и разменной монетой в переговорах, так как СССР соглашался на вооружение Германии только при условии предоставления гарантий в Восточной Европе. Слухи о подписании советско-французского военного союза, которые в то же время распространяли советские дипломаты и их французские друзья, были призваны спровоцировать обеспокоенность Гитлера и заставить его взять на себя обязательства если не по оказанию взаимопомощи, то хотя бы по ненападению[81].
В конце концов, большой проект Восточного пакта превратился (под влиянием Лаваля и Леже и вопреки сопротивлению советской стороны) в проекты двухсторонних договоров между СССР и Францией с одной стороны и СССР и Чехословакией – с другой. Теперь предполагалось, что взаимопомощь в случае немецкой агрессии будет предоставлена только после принятия соответствующего решения Советом Лиги Наций и странами, подписавшими Локарнское соглашение, что делало систему совершенно неэффективной[82]. В подобной двухсторонней и ограниченной форме пакт не мог устроить советское руководство, и Литвинов получил распоряжение пре рвать переговоры. Дело в том, что такой договор представлял ряд важных неудобств: он выглядел союзом, направленным против Германии, но при этом не обеспечивал никаких реальных гарантий безопасности странам Восточной Европы. Что касается самого Литвинова, то он, казалось бы, соглашаясь со Сталиным и другими членами Политбюро, настаивал, тем не менее, на скорейшем подписании пакта в любом виде, так как такой договор имел, на его взгляд, не военное, а политическое значение. Он должен был помешать развязать войну, а не обеспечить средства для ее ведения: «Не следует возлагать на пакт серьезных надежд в смысле действительной военной помощи в случае войны. Наша безопасность по-прежнему останется исключительно в руках Красной Армии. Пакт для нас имеет преимущественно политическое значение, уменьшая шансы войны как со стороны Германии, так и Польши и Японии. Кроме того, пакт может оказаться препятствием осуществлению стремлений Польши к созданию антисоветского блока из Польши, Германии и Франции плюс некоторые другие страны. Если стать на эту точку зрения, то те или иные формулировки значительно теряют в своем значении»[83].
После трех совещаний с участием наркома, организованных за короткий промежуток времени (пять дней), советское руководство согласилось с его точкой зрения[84].
В случае Восточного пакта речь шла о двух основных задачах: желании избежать подписания антисоветских договоров и стремлении найти дипломатические средства, способные помешать Германии начать агрессию в восточном направлении. Литвинов был убежден, что единственная возможность предупредить конфликт с Германией – заставить бояться себя, укрепляя Красную армию, и одновременно использовать дипломатические средства, чтобы заручиться поддержкой Франции и ее союзников. Нарком сыграл решающую роль в определении целей, а также в ведении и ускорении переговоров. И хотя советское руководство не полностью разделяло его точку зрения, в условиях неопределенной конъюнктуры Литвинову всегда удавалось в конце концов настоять на своем.
Три стороны геополитического треугольника
Относительная слабость Советского Союза сочеталась с выгодным геополитическим положением страны, являвшейся частью «европейского треугольника», две другие стороны которого представляли Гер мания и Франция[85]. Начиная с XIX в. эта геометрическая фигура занимала прочное место в сознании правящих элит трех стран. Сближение между двумя сторонами чаще всего было так или иначе связано с позицией третьего игрока. Советский Союз унаследовал обе традиции, обусловленные этим стратегическим положением. С одной стороны, речь шла об идее «общности судеб» Германии и России, достигшей апогея во времена Бисмарка и в годы Рапалло, а с другой – о союзе с Францией, который мог стать категорическим императивом в случае германской угрозы, например в конце XIX в. или после прихода к власти Гитлера. Помимо этих двух противоположных решений существо вала дипломатическая практика маятника, к которой, подобно другим странам, широко прибегал Советский Союз.
Именно в этом контексте следует понимать слова Хинчука, когда тот в июле 1933 г. говорил об «игре в Рапалло», которую вели немцы, стремясь укрепить свои позиции в глазах западного мира. Эту игру следовало продолжать и Советскому Союзу, если он хотел сохранить козыри в переговорах с Францией и ее союзниками: «Если мы открыто признаем, что от советско-германских отношений осталось пустое место, то это лишь понизит нам цену в глазах противников Германии»[86].
Речь шла главным образом о почти никогда полностью не прерывавшихся экономических отношениях, выгодных Советскому Союзу.
В ходе встречи с немецким министром иностранных дел К. фон Нейратом Литвинов с иронией говорил об этой игре в «качели», которую практиковали и Берлин, и Москва: «Я отметил, что мы так же, как и Германия, будем стремиться к дальнейшему сближению с этими двумя странами. Я в шутку добавил, что наше расположение к Франции будет повышаться по мере роста любви Германии к ним. Нейрат ответил, что он не возражает против подобного рода “конкуренции”»[87].
Многообразие прочтений
По мнению Литвинова и его ближайших коллег, в частности Хинчука и сменившего его в 1934 г. Сурица, то немногое, что еще оставалось от Рапалльского договора, должно было служить только дополнительным козырем в осуществляемой Москвой смене стратегии и переориентации на Францию. Сохраняя осторожность в отношениях с Берлином, Литвинов не скрывал предпочтения решительно антигерманского курса. В письме к Майскому он открыто проводил параллель между пактом о взаимопомощи, подписанным в мае 1935 г., и российско-французским договором 1892 г.: «Необходимо напомнить, что между царским правительством и Францией не существовало никогда никакого договора, а имелся лишь обмен нот и соглашение генеральных штабов»[88].
Иной точки зрения придерживался Крестинский, в течение 10 лет, в период расцвета рапалльского курса, являвшийся полпредом в Бер лине и отказывавшийся смириться с концом советско-германского сотрудничества. Это расхождение стало заметным уже в начале 1933 г. В то время как сотрудники советского полпредства в Париже использовали все возможности, чтобы улучшить отношения с Францией, Крестинский настаивал на необходимости поддерживать связи с Германией. То, что Розенберг, советник полпредства в Париже, считал «поворотом во французской политике», Крестинский рассматривал как «большой внешнеполитический маневр временного характера», призванный сбить с толку советских и немецких дипломатов[89]. В декабре 1933 г. Крестинский продолжал оценивать действия советского руководства с точки зрения того, как они могли быть восприняты в Германии: «Вступление в Лигу Наций является менее подчеркнутым антигерманским, менее острым шагом, чем заключение соглашения о взаимопомощи»[90].
Точка зрения Крестинского была во многом обусловлена должностями, которые он занимал на протяжении своей дипломатической карьеры. Вместе с Д. Г. Штерном, начальником 2го западного отдела, он занимался текущим наблюдением за германским направлением[91]. Этого было достаточно, чтобы немецкое Министерство иностранных дел зачислило обоих дипломатов в «германофилы», противопоставляя их Литвинову, считавшемуся «франкофилом». То же самое касалось Наркомата обороны и Генштаба Красной армии: по мнению немцев, офицеры, принимавшие ранее участие в программах военного сотрудничества с Берлином и сохранившие хорошие отношения с немецкими коллегами, занимали прогерманские позиции: «В Рос сии наблюдается заметная тенденция к отдалению от нас и сближению с Францией. В Наркомате иностранных дел сторонником этого очень влиятельного направления является Литвинов. Большинство русских настроено враждебно. На мой взгляд, необходимо – любезным, но без заискивания, отношением – дать еще оставшимся у нас в СССР среди военных и правых кругов партии друзьям возможность выступать против франкофильской политики Литвинова»[92].
В дискурсе советского руководства также существовали нюансы, которые свидетельствовали о более или менее выраженной антигерманской позиции и о сдержанной поддержке системы коллективной безопасности.
В отличие от Литвинова, опиравшегося в своем анализе ситуации в Германии на антинацистские убеждения, Молотов всегда был склонен к осторожности в оценках гитлеровского режима. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить выступления этих двух политиков 28 и 29 декабря 1933 г.[93] Нарком иностранных дел произнес настоящую обвинительную речь в адрес нацизма и сказал, что советские отношения с Германией стали «неузнаваемыми». Это вызвало официальный протест германского посла в Москве[94]. Молотов, со своей стороны, тщательно различал подлинную, чуть ли не «вечную» Германию и нацистских идеологов, представлявших собой конъюнктурное, временное явление в немецкой политике: «Наши отношения с Германией всегда занимали особое место в международных отношениях. Оставаясь верным своим принципам, принципам защиты всеобщего мира и независимости страны, СССР не имеет со своей стороны оснований к перемене политики в отношении Германии. Однако со стороны правящих групп Германии делался за последний год ряд попыток к пересмотру взаимоотношений с Советским Союзом. Тенденции этого рода нетрудно предвидеть и, как говорят, невооруженным глазом. Нет необходимости останавливаться на заявлениях господ Розенберга, Гугенберга и других, о которых достаточно говорилось и писалось. Одно для нас ясно – до последнего времени дружественные отношения между СССР и Германией покоились на базе их стремления к миру и развитию экономических отношений. Этим принципам мы полностью остаемся верны и теперь.
Только в проведении их мы видели силу политического и экономического сотрудничества СССР и Германии, сотрудничества в интересах обеих стран и всеобщего мира. С другой стороны, политика идеологов воинствующего национал-социализма, вроде Розенберга и других, прямо этому противоположна. Поскольку эта политика насквозь пропитана реакционными вожделениями и захватническими империалистическими планами, она несовместима с укреплением дружественных отношений с СССР. И мы думаем также, что она несовместима с великим будущим Германии».
Речь Молотова свидетельствовала о его надежде на то, что поворот в сторону Франции, который вынужден был совершить Советский Союз в конце 1933 г., – лишь временный шаг. Тон выступлений обусловливался также функциями, выполняемыми двумя деятелями внутри советской государственной системы. В то время как Литвинов в качестве главы дипломатического ведомства находился в авангарде политики нейтрализации Германии, Молотов, возглавлявший правительство, должен был заботиться о преемственности в межгосударственных, а значит, и в советско-германских отношениях.
Сталин занимал в германском вопросе промежуточную позицию. В своем докладе на XVII съезде партии в феврале 1934 г. он достаточно долго разоблачал германский фашизм и его расовые и экспансионистские теории, говорил о преобладании этих теорий в Германии и подчеркивал «изменения в политике Германии», «отражающие рост реваншистских и империалистических настроений». Кроме того, он ставил акцент на «переломе к лучшему в отношениях между СССР и Польшей, между СССР и Францией» и говорил об ожидании конкретных результатов. Сталин не забывал, однако, напомнить о существовании старой политики и ее сторонников: «...причём “новая” политика явным образом берет верх над старой. Нельзя считать случайностью, что люди “новой” политики берут во всем перевес, а сторонники старой политики оказались в опале»[95].
Сталин коренным образом расходился с Литвиновым в вопросе о войне и мире. Для генсека мир не был «неделимым», и существовало два различных типа войн: война, направленная против Советского Союза, которую надо было предупредить, и межимпериалистическая война, которая не только не угрожала советской безопасности, но и могла оказаться полезной благодаря вызываемым ею революционным кризисам и ослаблению воюющих капиталистических стран. Условием для поддержки со стороны Сталина политики Литвинова, направленной на нейтрализацию нацистской агрессии, было развитие событий по первому сценарию. Во втором же случае, соответствовавшем наиболее распространенному среди коммунистов взгляду, Сталин отказывался «воспевать Версальский договор» и с большой неохотой соглашался на роль СССР как одного из защитников межимпериалистического мира[96].
Поэтому Сталину так трудно было согласиться на вступление в Лигу Наций, даже если этот шаг мог послужить безопасности СССР, как признало Политбюро в декабре 1933 г.: «Если отвлечься от того момента, что мы в течение ряда лет отвергали вступление в Лигу Наций, и подойти к вопросу по существу, то ясно, что после выхода из Лиги Японии и нынешней Германии мы стали бы играть в Лиге одну из руководящих ролей и могли бы, в известной степени, использовать Лигу Наций в интересах своей безопасности»[97].
Надо заметить, что нападки на Лигу Наций, именуемую «старо стой империалистических предпринимателей» и «антинародной комедией», обвиняемую в колониализме и милитаризме, с начала 1920х гг. регулярно встречались в речах Сталина[98]. Когда Уолтер Дьюранти, корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Москве, 25 декабря 1933 г. поинтересовался у советского лидера его позицией, выражения, использованные Сталиным, красноречиво свидетельствовали о том, как трудно было ему в положительном тоне отзываться о женевской организации: «Несмотря на уход Германии и Японии из Лиги Наций – или, может быть, именно поэтому, – Лига может стать некоторым тормозом для того, чтобы задержать возникновение военных действий или помешать им. Если это так, если Лига сможет оказаться некоторым бугорком на пути к тому, чтобы хотя бы несколько затруднить дело войны и облегчить в некоторой степени дело мира, то тогда мы не против Лиги. Да, если таков будет ход исторических событий, то не исключено, что мы поддержим Лигу Наций, несмотря на ее колоссальные недостатки»[99].
Весной 1934 г. Литвинову понадобился весь его дар красноречия, чтобы убедить Сталина и других членов Политбюро, продолжавших сомневаться в пользе подобного шага, представить кандидатуру СССР на сентябрьской сессии Ассамблеи Лиги Наций[100]. Большую роль здесь сыграли путешествие Л. Барту в Лондон и полученное 10 июля от англичан одобрение проекта советско-французского пакта о взаимопомощи, которое Литвинов представил Сталину в качестве жеста «колоссального значения»; наконец, немаловажным аргументом стало твердое обещание обеспечить СССР место постоянного члена в Совете этой международной организации[101].
Проблема вновь встала со всей остротой в марте 1935 г., когда Германия заявила о своем намерении вооружаться. Этот шаг казался Сталину опасным, но он не хотел протестовать против нарушения Версальского договора. Литвинов был не согласен с такой позицией и считал, что Советский Союз должен выразить солидарность с Францией[102]. Несколькими днями ранее Сталин сказал в разговоре с заместителем министра иностранных дел Великобритании сэром Энтони Иденом, прибывшим в Москву с визитом: «...такой великий народ, как германцы, должен был вырваться из цепей Версаля». Это не мешало ему делать очевидные выводы: «Однако формы и обстоятельства этого освобождения от Версаля таковы, что способны вызвать у нас серьезную тревогу, и для того, чтобы предупредить возможность каких-либо осложнений, сейчас нужна известная страховка. Такой страховкой является Восточный пакт взаимной помощи, конечно, с Германией, если к тому имеется какая-либо возможность»[103].
Различия во мнениях были порой вызваны профессиональным положением их сторонников, но чаще всего они определялись их взглядами и подходами к реальности. Несмотря на то что в 1933– 1936 гг. существовал глобальный консенсус в вопросе о германской опасности и имевшихся у СССР средствах ее предупредить, Литвинов, Сталин и Молотов пользовались разными «декодерами» для расшифровки окружающего их мира. Эти различия создавали порой у некоторых собеседников Москвы, в частности у немцев, впечатление, что они могут через отдельных людей влиять на советскую внешнюю политику. Советские дипломаты действовали точно так же, ориентируясь в Париже или Берлине на влиятельных лиц, считавшихся сторонниками Советского Союза. Поиск потенциальных то чек опоры и их использование для продвижения того или иного политического курса является частью работы дипломатов всех стран. Однако в случае СССР – как и Германии – специфика режима приводила к тому, что подобная деятельность оказывалась отчасти иллюзорной. Различия во мнениях были выгодны прежде всего самому советскому руководству, которое получало таким образом возможность задействовать различные рычаги в случае смены тактики или движения маятника в обратную сторону.
Германофилы и их противники
Советское руководство не хотело раздувать конфликт с Германией и демонстрировало готовность воспользоваться любой возможностью, чтобы смягчить имевшиеся противоречия.
Так, в октябре 1933 г. Политбюро рекомендовало использовать поездку Литвинова в США, чтобы организовать встречу с фон Нейратом или даже Гитлером и дать им понять, что Советский Союз готов сделать все возможное для возрождения былых отношений между двумя странами[104]. Заметим, что это происходило в момент максимальной напряженности, на фоне, с одной стороны, переговоров с Францией о пакте о взаимопомощи, а с другой – Лейпцигского процесса сентября 1933 г., в ходе которого на скамье подсудимых оказались коммунисты, обвинявшиеся в поджоге рейхстага. Советским журналистам было тогда отказано в доступе в зал суда, на что Москва ответила высылкой немецких журналистов с советской территории[105].
Периодически, в контексте экономических переговоров или действуя под влиянием очередной неудачи профранцузской политики, советские дипломаты вновь пытались зондировать почву на предмет отношения Берлина к СССР. Такие моменты сопровождались мобилизацией всех, кто стремился найти общий язык с Германией.
Когда шедшие с начала 1934 г. переговоры привели к подписанию 14 апреля кредитного соглашения, Крестинский ожидал (напрасно) от немецкого правительства политического жеста, который открыл бы дорогу к примирению. К его большому разочарованию, Берлин в тот же день отверг предложенный Литвиновым проект предоставления гарантий независимости Прибалтийским странам. Выражая свое непонимание, он писал Хинчуку: «...отрицательный ответ явился неожиданностью для самого Надольного, который и в тот момент, когда т. Литвинов делал ему свое представление, и после того, в раз говоре с т. Ворошиловым и мною, запись которого послана Вам с прошлой почтой, лично высказывался за принятие нашего предложения, хотя, может быть, с некоторыми оговорками. Хотелось бы знать, что в действительности явилось основной причиной отрицательного решения»[106].
В 1935 г. перед лицом французских колебаний и на фоне советско-германских экономических переговоров Литвинову неоднократно приходилось защищать свой курс от атак тех оптимистов из советского полпредства в Берлине, которые всячески подчеркивали влияние симпатизирующих Советскому Союзу групп в рейхсвере и деловых кругах; чаще всего при этом назывались имена Я. Шахта и Г. Геринга[107]. Главными сторонниками этой точки зрения были торг пред Д. В. Канделаки и советник полпредства С. А. Бессонов, которого его коллега Е. А. Гнедин считал ставленником Молотова[108]. Бессонов передавал слова Шахта о политических отголосках, которые должны были последовать за экономическими контактами, и о тенденции к сближению с СССР, существовавшей с ведома и одобрения Гитлера[109]. Что касается Я. З. Сурица, занимавшего с 1934 г. пост полпреда, то он был гораздо сдержаннее в оценках.
Экономические переговоры, закончившиеся подписанием в апреле 1935 г. соглашения о кредитах на общую сумму 200 млн марок, мешали политике коллективной безопасности, проводимой в тот момент советской дипломатией. Дело прежде всего в том, что эти переговоры пробудили у «ряда товарищей» надежду на присоединение Германии к Восточному пакту, что, по мнению Литвинова, могло замедлить переговоры о пакте о взаимопомощи с Францией[110]. Кроме того, в ответ на вооружение Германии в Женеве был создан комитет, призванный выработать экономические и финансовые санкции на случай, если Берлин и дальше станет нарушать лежащие на нем международные обязательства. Советский член комитета, Е. В. Гиршфельд, отстаивал на его заседаниях твердые позиции, до тех пор пока Литвинов, руководствуясь, как он выражался, «политическо-коммерческим положением СССР», и под давлением Кремля не распорядился занять более осторожную позицию[111].
Когда в июне Шахт предложил Советскому Союзу кредит в 1 млрд марок в обмен на нефть и другое сырье, мнения разделились. Литвинов опасался обходного маневра со стороны немцев с целью испортить советско-французские отношения сразу после подписания пакта о взаимопомощи. Чтобы удостовериться в искренности намерений немецкого правительства, Канделаки предложил попросить у Берлина письменно подтвердить свое предложение. В конце концов, чаша весов склонилась в пользу Литвинова, который в период между 22 июня и 5 июля неоднократно приезжал в Кремль со своими заместителями. Канделаки получил распоряжение «уклониться от дальнейших разговоров на тему о новом кредите», а Литвинов, чтобы продемонстрировать французам искренность советской политики, 26 июня проинформировал их посла в Москве Альфана о поступившем от немцев предложении и о последовавшем отказе Кремля[112].
Расхождения между Литвиновым и Канделаки объяснялись в первую очередь уже упомянутым соперничеством между наркоматами иностранных дел и внешней торговли. НКВТ заботился исключительно о развитии экономических связей СССР. Литвинов же, наоборот, всегда настаивал на том, чтобы торговые связи зависели от состояния политических отношений между СССР и его партнерами. Когда 15 июля Канделаки в разговоре с Шахтом вы разил пожелание, чтобы любому новому торговому соглашению предшествовало улучшение советско-германских политических от ношений, это свидетельствовало, на мой взгляд, не столько о навязчивом стремлении советского руководства договориться с Гитлером, сколько о влиянии точки зрения Литвинова, которого не устраивала предлагаемая нацистами полная «разводка» экономических и политических контактов.
Тем не менее в советско-германских отношениях вопрос, разумеется, не исчерпывался столкновением интересов двух ведомств. Об этом красноречиво свидетельствует следующий пример.
В конце ноября 1935 г. советское правительство поручило Сурицу расширить контакты с немецкими правительственными кругами. Этот шаг был продиктован обеспокоенностью Москвы действиями Парижа и решением поступать, как французы. Дело в том, что французский посол в Германии Франсуа-Понсе с конца октября несколько раз встречался с Риббентропом и Гитлером, а Фернан де Бринон, которого в Москве считали эмиссаром Лаваля, находился в тот момент в Берлине. Поручение, данное Сурицу, представляло собой в первую очередь реакцию на политику Лаваля, рассматриваемую как прогерманскую. Одновременно оно вписывалось в серию периодически предпринимаемых Кремлем попыток зондировать почву в немецких правительственных кругах. Всякий раз эти попытки сопровождались в обеих странах активизацией сторонников оживления советско-германских отношений. Ощущение возможности поворота в политике нацистов, несомненно, усиливалось благодаря оценкам ситуации в Германии, которые делали Коминтерн, ЦК и дипломаты. Все они были убеждены, что эта страна переживает сильный экономический кризис, а это, согласно марксистской логике, может при вести к ослаблению власти Гитлера и росту политической оппозиции, которую Москва хотела использовать в своих интересах.
Со своей стороны, Литвинов старался рассеять иллюзии относительно возможной оппозиции Гитлеру. В записке Сталину от 3 декабря 1935 г. он делал все, чтобы дискредитировать ключевую фигуру в этой игре – директора Рейхсбанка Я. Шахта, которого Канделаки и Бессонов представляли в качестве лучшего друга СССР.
После того как Розенберг и Потемкин подтвердили достоверность сведений о том, что Шахт говорил директору Банка Франции Ж. Таннери о намерении Германии поделить с Польшей Советскую Украину, Литвинов постарался использовать эту историю, чтобы про демонстрировать Сталину ненадежность директора Рейхсбанка, который, по словам Канделаки, был якобы готов защищать СССР перед Гитлером и при этом, оказывается, поддерживал план расчленения советской территории[113].
Как и Суриц, Литвинов не верил в возможность смены политического курса в Германии. 28 ноября Суриц подводил неутешительные итоги своим встречам с дипломатами (министром иностранных дел фон Нейратом, послом Надольным и чиновником министерства Криге) и нацистским руководством (Геббельсом, Розенбергом и сотрудником отдела внешней политики НСДАП). Он приглашал также самого доктора Шахта вместе с генералом рейхсвера фон Бломбергом. Подчеркивая, что тремя центральными идеями Гитлера остаются враждебность по отношению к СССР, еврейский вопрос и аншлюс (именно в таком порядке), Суриц делал следующий вывод: «Все мои общения с немцами лишь укрепили уже раньше сложившиеся у меня убеждения, что взятый Гитлером курс против нас остается неизменным и что ожидать каких-либо серьезных изменений в ближайшем будущем не приходится»[114].
Литвинов полностью разделял это убеждение: «Выводы, к которым Вы пришли на основании усиленного контакта с немцами, меньше всего удивляли меня... У меня никаких иллюзий на этот счет давно уже не было»[115].
Бессонов, со своей стороны, в декабре представил в НКИД два отчета: «О перспективах советско-германских отношений» и «О на строениях в рейхсвере в отношении Красной армии». Опираясь на свои беседы с рядом менее важных ответственных лиц, советник полпредства приходил к иному выводу и говорил о «наличии в Гер мании слоев и групп, по разным причинам заинтересованных в нормализации отношений с СССР». Речь шла в первую очередь о промышленниках, военных и части дипломатического аппарата. На взгляд Бессонова, нескольких доброжелательных жестов со стороны Москвы могло бы оказаться достаточно, чтобы позволить этой тенденции усилиться и повлиять на Гитлера[116].
Эта точка зрения, судя по всему, одерживала верх. В конце концов сам Суриц признал, что в случае удачных экономических переговоров можно чего-то ожидать от немцев[117]. Литвинов же по-прежнему был убежден в обратном и не скрывал своего скепсиса при чтении отчетов, поступавших из советского полпредства в Берлине. Нарком не видел никакой политической пользы от увеличения объема закупок в Германии и считал, что это означает оказывать «большую поддержку немец кому фашизму» в момент, когда тот переживает серьезный экономической кризис[118]. На его взгляд, тот факт, что некоторые круги в рейхсвере и тяжелой промышленности не поддерживали антисоветскую политику нацистов, хотя и был очевидным, но не играл никакой роли в выработке внешней политики Гитлера. Литвинов возмущался предложением Бессонова представить доказательства доброй воли СССР по отношению к Германии: «...При этом вопрос о наших взаимоотношениях ставится ногами вверх. Как будто мы отошли от Рапалло, резко изменили прежнюю линию отношений, стали проповедовать поход против Германии, Германия же заняла совершенно пассивную роль, а теперь мы должны дать доказательства своей доброй воли и чуть ли не извиняться за свое поведение»[119].
Нарком иностранных дел отстаивал противоположный курс: он предлагал свести до минимума контакты с Германией и занять в ее отношении очень жесткую позицию. Об этом он со всей искренностью говорил Сталину, выражая свое крайне отрицательное отношение к тем людям в СССР, которые стремились к сближению с Гер манией. Литвинов критиковал «толстовскую позицию непротивления злу», занимаемую советской прессой в отношении нацистов, и просил Сталина дать распоряжение начать «систематическую контркампанию против германского фашизма и фашистов»[120]. Всячески подчеркивая грубость нацистских выпадов против Советского Союза, он явно стремился спровоцировать гнев Сталина, несомненно весьма далекого от идеалов христианского гуманизма, который дипломат приписывал Толстому и советским журналистам. Литвинову, однако, не удалось полностью нейтрализовать влияние «германофилов» на генсека.
Советское руководство заняло промежуточную позицию. Считая Германию незаменимой в роли торгового партнера и стремясь сохранить связи с немецкими правящими кругами, Кремль решил – вопреки мнению Литвинова – оставить открытыми двери для экономических переговоров. При этом он отказался от питаемых кое-кем надежд на изменение политического курса Германии. Когда в конце 1935 г. Шахт предложил Канделаки новый кредит на 500 млн марок, советское руководство выразило готовность обсуждать его, подчеркнув при этом отсутствие малейших признаков изменения политических позиций германского правительства в отношении СССР[121].
Относительный успех, выпавший в конце 1935 г. на долю московских «германофилов», объяснялся отчасти ощущением провала политики коллективной безопасности. Советско-французский пакт все еще не был ратифицирован, несмотря на усилия Потемкина и вмешательство Литвинова и Осуского, посла Чехословакии во Франции[122]. Советские дипломаты совершенно не доверяли Лавалю, а правительство Эррио, на приход которого так рассчитывало советское полпредство в конце 1935 г., так и не было сформировано. По мнению Литвинова, президент французского Совета министров, опиравшийся на поддержку Франсуа-Понсе, был сторонником политики умиротворения Гитлера и сближения с Германией. Лаваль, придерживавшийся антикоммунистических взглядов, считал советско-французский пакт ошибкой, а не успехом; при этом занятые им во время абиссинской войны проитальянские позиции способствовали дискредитации Лиги Наций и политики коллективной безопасности[123].
В конце 1935 г. оба политических курса: сотрудничество с Гер манией и твердость по отношению к ней – казались недостаточно убедительными. Тем не менее позиции Литвинова были ближе к реальности. На его счету уже имелся один успех – советско-французский пакт, с которым не могло соперничать советско-германское кредитное соглашение. Кроме того, существовала гипотеза о возможной смене правительства и формировании нового кабинета, более благосклонного к СССР. Шансов на осуществление подобно го сценария в демократической Франции было гораздо больше, чем в гитлеровской Германии. Ратификация советско-французского пакта в марте 1936 г., а затем победа Народного фронта могли бы дать временное преимущество политическому курсу, отстаиваемому Литвиновым. Однако ремилитаризация Рейна и война в Испании в глазах советского руководства свидетельствовали о слабости Франции и, напротив, выдвигали Германию на роль ведущей политической силы в Европе. Советские расчеты не могли не учитывать этого факта.
В поисках точки равновесия
Невозможность франко-советского военного договора
Приход правительства Народного фронта вызвал активизацию советско-французских связей, прежде всего в военной сфере. За время, прошедшее с 1918 г., французские стратеги, разумеется, пересмотрели свои взгляды на геополитическую роль бывшей союзницы. Теперь роль восточного противовеса германской угрозе отводилась уже не России, а так называемому восточному барьеру из новых центрально-европейских государств, возникших в результате Версальского мира. Как видно из докладов французских военных, Париж рас считывал в первую очередь на польскую армию, в то время как Красной армии не удавалось предстать в качестве возможной союзницы. В лучшем случае Генштаб рассматривал ее как потенциальный источник логистической помощи[124]. Тем не менее традиционная геополитическая концепция российско-французского союза по-прежнему оставалась укорененной в сознании части французских и советских руководителей, и после ремилитаризации Рейнской области, повлекшей за собой ослабление военной эффективности сети восточноевропейских союзников, эта концепция несколько укрепилась.
Литвинов понял, что, ослабляя Францию, ремилитаризация может обеспечить Советскому Союзу более важное место[125]. 7 сентября 1936 г. в письме Сталину он доказывал, что пришел момент преодолеть «капитулянтские настроения» и наполнить конкретным содержанием пакты о взаимопомощи путем подписания договора о военном сотрудничестве. Он опирался при этом на мнение полпреда в Праге С. С. Александровского и приводил в качестве аргументов доброжелательное отношение чехов и вхождение Леона Блюма во французское правительство[126]. В сентябре это начинание получило одобрение Сталина и других членов Политбюро. Интересно отметить, что одновременно сторонники военного сотрудничества с Францией приобретали все большее влияние внутри Наркомата обороны. Так, в состав Военного совета при НКО вошел И. Э. Якир, который присутствовал в качестве главы делегации на серии маневров французской армии и сохранил контакты с ее руководством[127]. В начале сентября в разговоре с французским генералом Швейсгутом, присутствовавшим на маневрах в Белоруссии, Тухачевский подчеркивал необходимость провести встречи с участием генштабов двух стран. Переговоры начались в октябре по инициативе Пьера Кота и с согласия Леона Блюма[128]. Несмотря на то что они ограничивались воздушными силами, эта инициатива получила положительную оценку полпреда Потемкина, который считал, что «деловые переговоры в Москве по вопросам эвентуальных согласованных действий французской и советской авиации» представляли собой лучшую альтернативу, чем «расплывчатый и ни к чему не обязывающий зондаж общего характера»[129]. Предложив 21 октября наладить обмен сведениями о немецкой армии, военный атташе Венцов затронул деликатный вопрос прохода советских войск через территорию Польши: «Франция будет помогать Польше в ее политике вооружения. Может ли она быть уверена в том, что усилия, предпринимаемые в настоящее время Польшей в военной области, направлены исключительно против Германии? Не следует ли Франции добиться от Польши формальной гарантии того, что ее вооружение не будет направлено против другой нации (то есть, разумеется, СССР)? Не стоит ли также воспользоваться случаем, чтобы добиться от Польши права свободного прохода через Восточную Галицию для советских войск, в случае, если они должны будут выступить в поддержку Чехословакии во исполнение советско-чехословацкого соглашения о взаимопомощи? Польшу и СССР не разделяют вопросы территориального характера. В случае конфликта с Германией советская промышленность могла бы оказаться чрезвычайно полезна для Польши. Нельзя ли использовать это в качестве основы для соглашения между двумя странами и не может ли Франция, в обмен на помощь, которую она обещает Польше, оказать на нее давление с целью заключения подобного соглашения?»[130]
Договор между Францией и Польшей, подписанный в Рамбуйе в сентябре, после путешествия генерала Гамелена в Варшаву, предусматривал 4-летний кредит на 2 млрд франков для закупки вооружений. Это соглашение обеспокоило Кремль, который расценил его как предоставление Францией односторонних преимуществ генералу Беку, чрезвычайно влиятельному министру иностранных дел Польши. Однако, по мнению Москвы, наступил удачный момент для того, чтобы французские военные попробовали нажать на поляков и склонить их к соглашению с СССР[131].
В начале ноября в правительстве Леона Блюма шла большая дискуссия о том, должна ли Франция вести переговоры с Советским Союзом на уровне генеральных штабов; разногласия среди членов кабинета оказались настолько велики, что решение по этому вопросу так и не было принято. Потемкин понял, что надо набраться терпения, не будучи при этом уверенным в результате[132]. К разногласиям внутри правительства добавлялись крайне отрицательные отзывы Генштаба, в частности доклад генерала Швейсгута, который советская разведка передала в ноябре Сталину[133]. Потемкин получил тогда из Москвы следующие директивы: «Для Вашего сведения сообщаю, что, по имеющейся у нас абсолютно достоверной информации, французская военная верхушка решительно настроена против франко советского пакта и открыто об этом говорит... Вам надо будет соответственно сманеврировать, исходя из того, что мы отнюдь не стремимся ускорить переговоры, не желая в то же время навлекать подозрений, будто мы сами уклоняемся от них»[134].
Учитывая поступившие из Москвы распоряжения и сведения «о прохладном отношении руководящих товарищей к проблеме франко-советского военно-технического контакта», Потемкин и его коллеги из числа военных заняли выжидательную позицию и отказались от проявления каких бы то ни было инициатив[135].
На первый взгляд, можно было бы сказать, что вся ответственность за неудачу лежала на Франции, и расценить последующее охлаждение со стороны Советского Союза как естественную реакцию на нежелание сотрудничать и антисоветские позиции французского Ген штаба. Но это было бы слишком просто.
Прежде всего, советско-французские отношения не удовлетворяли ни одну из сторон. Париж не устраивала нерешенность вопроса о российских долгах; кроме того, у него складывалось впечатление, что советско-французское сближение служит главным образом делу коммунистической пропаганды, которая полным ходом развивалась в стране в эпоху Народного фронта. Опасения у французской стороны вызывали и истинные планы Сталина, который в действительности мог сделать ставку на войну между Францией и Германией, что бы затем взять на себя роль арбитра в обескровленной Европе[136]. Советский Союз также видел немало недостатков в отношениях с Францией в том виде, в каком они существовали на тот момент. Прежде всего в них отсутствовала экономическая составляющая, столь важная в отношениях с Германией. Техническое сотрудничество с Францией в военной сфере, которому начиная с 1932 г. советская сторона придавала большое значение, также не могло ее устроить. Французы предлагали сотрудничать в области авиации, тогда как советских военных интересовал в основном военный флот. Поддержка, которую нашел СССР в лице Пьера Кота и главы его военного кабинета полковника Жоно, оставалась исключением, и в других родах войск преобладало сдержанное отношение к подобному сотрудничеству[137]. Уже 15 июля 1936 г. С. И. Венцов отмечал отрицательное отношение Даладье и морского министерства[138]. Кроме того, в конце 1936 г., после нескольких месяцев переговоров, компания «Шнейдер» отказалась взять на себя выполнение советских судостроительных заказов, используя в качестве предлога возможную национализацию компании, которая поставила бы под вопрос все существующие заказы. Этот неожиданный отказ вызвал возмущение Потемкина, писавшего: «В свое время я предупреждал Даладье и Блюма, что отношение правительства к делу наших военных заказов во Франции является, в своем роде, испытанием готовности французов содействовать укреплению нашей вооруженной мощи. Думаю, что вполне уместно было бы сказать французам сейчас, что такое испытание не дало, по нашему мнению, удовлетворительного результата»[139].
В то же время сам Советский Союз не демонстрировал большой готовности сотрудничать в области военно-технического обмена. На самом деле ни одна из сторон не желала способствовать развитию и модернизации чужой армии. За исключением представителей военно-воздушного флота, молодого и менее консервативного рода войск, возглавляемого к тому же просоветски настроенным Пьером Котом, никто среди французских военных не рассматривал Красную армию как союзницу. Для Москвы же французская армия оставалась капиталистической, а значит – потенциально враждебной. Наркомат обороны стремился в одностороннем порядке укрепить свои войска путем закупки западных образцов военной продукции. Ворошилов упорно отказывался продавать самолеты французам до тех пор, пока те не выполнят советские заказы. Так же обстояло дело в Чехословакии. Когда Бенеш просил техническую помощь и самолеты-бомбардировщики, СССР в ответ рассказывал, как ему трудно получить пушки от их производителя – компании «Шкода»[140]. В конечном счете единственными сторонниками по-настоящему двухстороннего сотрудничества были его непосредственные участники, т. е. сотрудники советского полпредства в Париже, а с французской стороны – персонал Министерства авиации.
Кроме того, когда в сентябре–октябре 1936 г. советские представители начинали военные переговоры с Парижем, они ставили своей главной целью завлечь Францию в лагерь противников Гитлера и осла бить влияние на нее Лондона. С момента ремилитаризации Рейнской области Москва считала войну неизбежной. В марте 1936 г. советские дипломаты поддержали предложение ввести коллективные санкции в ответ на действия Гитлера, надеясь, что Англия и Франция – будучи участниками Локарно – пойдут на военные меры против Берлина[141]. Когда этого не произошло, Литвинов и Майский расценили это как свидетельство полной зависимости Франции от Великобритании. Ремилитаризация уменьшала возможности Франции оказать конкретную помощь своим восточноевропейским союзникам; в то же время она показывала – и это не ускользнуло от внимания Кремля, – что гитлеровская агрессия могла повернуться против Запада[142]. Сценарий войны, начинающейся с атаки против Франции, о котором мечтал Сталин начиная с 1935 г., казался несбыточной надеждой вплоть до марта 1936 г.[143], когда вероятность его осуществления возросла и Советский Союз перестал выступать в роли главной и неизбежной жертвы нацистской агрессии. В речах и статьях того времени вновь в полную силу зазвучал изоляционистский тон[144]. Отвечая на вопросы корреспондента газеты «Тан» 19 марта 1936 г., Молотов достаточно ясно намекал на угрозу немецкой агрессии в западном направлении и в более завуалированной форме говорил о возможности для СССР разыграть карту умиротворения агрессора. Е. С. Варга, эксперт по экономическим вопросам в ЦК и директор Института мирового хозяйства и мировой политики, подчеркивал, со своей стороны, неизбежность межимпериалистической войны в мировой капиталистической системе[145].
Эта новая перспектива сыграла свою роль в политике СССР в от ношении Франции. Поддержание контактов, имевших целью возможное подписание военной конвенции, позволяло одновременно давить на французское правительство, с тем чтобы заставить его занять более жесткую позицию в отношении Германии. Советские дипломаты на деялись также убедить французское правительство Народного фронта вмешаться в ситуацию в Испании, с лета 1936 г. охваченной гражданской войной, и помочь испанским деятелям Народного фронта разгромить франкистских повстанцев. В августе Советский Союз согласился с отстаиваемой Англией и Францией политикой невмешательства в испанские дела; Майский и Каган, члены Лондонского комитета, которому было поручено следить за соблюдением этой политики, очень надеялись, что фашисты нарушат принцип невмешательства и это позволит СССР убедить Францию совместно поддержать республиканцев. В конце сентября, когда Политбюро решило отказаться от политики невмешательства и оказать военную помощь испанскому правительству, советские дипломаты в странах Европы все еще надеялись заставить французское руководство изменить занятую позицию, продемонстрировав ему эффективность более твердой политики[146]. В публикациях органов печати ФКП и беседах в полпредстве лейтмотивом звучала мысль об угрозе, которую представляла бы франкистская Испания для Франции. 21 октября 1936 г. Венцов де лился с начальником 2го бюро следующим наблюдением: «Франко получает мощную материально-техническую помощь от Германии и Италии. За эту помощь придется платить, возможно ценой территориальных уступок на Балеарских островах и в Марокко или, что еще более вероятно, путем экономических уступок. Должна ли Франция позволять Германии устанавливать прочное влияние в Испании?»[147]
Как бы то ни было, к большому разочарованию Москвы, правительство Л. Блюма осталось в стороне от решения испанского вопроса. В ноябре французское Министерство иностранных дел дало понять, что рассчитывать на вмешательство Франции в испанские дела было бы иллюзией, а также что развитие революционной деятельности представляет собой препятствие для улучшения советско-французских от ношений, а дружба между Англией и Францией крепка, как никогда[148]. Член Реввоенсовета генерал Эйдеман, прибывший в Париж с целью укрепления кооперации между советскими и французскими воздуш ными силами, приходил к следующему выводу: «Позиция Франции в отношении Испании вряд ли будет изменена. Мелкобуржуазное правительство Блюма слишком трусливо и слишком озирается по сторонам, чтобы решиться на какие-либо более решительные шаги»[149].
Что касается Литвинова, то он подчеркнул в отчете Штейна, советского делегата в Женеве, слова о том, что в ходе сессии Комитета «особенно ярко была выявлена слабость и нерешительность Франции»[150].
Несмотря на различия в тоне, дипломаты и военные пришли к одному и тому же выводу.
Одна политика против другой
Разочарование советских дипломатов было тем более сильным, что начиная с лета 1936 г. они выступили с рядом предложений, пытаясь проводить последовательную политику, которая позволила бы при активной поддержке Франции усилить систему коллектив ной безопасности в Европе. Литвинов и его коллеги – с одобрения французских политиков, особенно Жозефа Поль-Бонкура, – строили планы создать «англо-франко-советскую комбинацию»[151]. Когда 5 августа 1936 г. Франция предложила Советскому Союзу присоединиться к соглашению о невмешательстве, Литвинов именно поэтому положительно отнесся к данной идее и добился согласия Политбюро, несмотря на сомнения, высказанные Крестинским по ряду пунктов[152]. Кроме того, в июле 1936 г., по предложению Великобритании, Ассамблея и Совет Лиги Наций поручили Генеральному секретарю ЛН Жозефу Авенолю собрать все проекты, которые предлагали бы меры, способствующие воплощению в жизнь принципов пакта[153]. Советский Союз одним из первых откликнулся на призыв. В отличие от Лондона, который, надеясь на возвращение Германии в состав Лиги, хотел полностью отказаться от обязательного характера санкций против агрессора, Москва предлагала усилить действие статьи 16, предусматривающей военные меры против агрессора[154]. Целью советского проекта было заставить Лигу Наций служить пактам о взаимопомощи благодаря более быстрой и эффективной процедуре принятия решений Советом этой организации. Предлагая отказаться от принципа единодушия, соблюсти который было практически невозможно (особенно если агрессором была Германия), и настаивая при этом на обязательном для всех характере санкций, этот проект стремился сделать пакты более эффективными за счет ускорения принятия решений в Совете Лиги Наций и их отделения от конкретных военных действий.
Заручившись согласием Сталина, 22 августа 1936 г. Литвинов передал проект Жозефу Авенолю[155]. Литвинов, Суриц и Майский собирались продолжать в том же направлении: в преддверии ежегодной ординарной Ассамблеи Лиги Наций, открытие которой было намечено на 7 сентября, дипломаты подготовили и передали в Кремль ряд проектов. Каганович, который заменял Сталина, находившегося в отпуске в Сочи, передал их «хозяину» только 14 сентября, сопроводив таким комментарием: «Все эти вопросы непосредственно острого значения сейчас не имеют. Мы ему все же обещали сообщить. Если найдете эти вопросы существенными для нынешнего момента, прошу сообщить ваше мнение»[156]. Среди предложений фигурировала прежде всего идея общеевропейского пакта о взаимопомощи, которая витала в воздухе с весны и пользовалась поддержкой со стороны как советских, так и западных сторонников коллективной безопасности. К их числу принадлежал, в частности, Майский, считавший подобный пакт хорошим способом заставить Англию более активно участвовать в коллективной безопасности[157]. Что касается Литвинова, то, по его словам, прозвучавшим в начале сентября, речь шла о возможности противостоять одновременно франко-британской тенденции к отказу от вмешательства в судьбы Центральной Европы и прогерманской ориентации Италии: «Напористость германской внешней политики и колоссальный рост ее вооружений отпугивают многие государства от заключения оборонительных союзов или пактов о взаимной помощи, вызывая сомнения в эффективности подобных пактов, а главным образом в том, чтобы они могли удержать Германию от военного выступления. Не наступил ли момент для поднятия вопроса об едином крупном оборонительном блоке? Я имею в виду, если можно так выразиться, консолидацию существующих в Европе разрозненных пактов и союзов, направленных против Германии и других ревизионистских стран. Общий пакт о взаимной помощи против любого агрессора, который охватывал бы СССР, Францию, Чехословакию, Румынию, Югославию и Турцию, страны с общим населением около 275 млн человек, мог бы побудить Германию образумиться и изменить свою политику... Намеченный блок внушал бы уважение также Англии и Италии, которые если бы и не примкнули к блоку, то сочувствовали бы его цели укрощения Германии»[158].
Вплоть до ноября Литвинов и Майский, для которых это предложение отнюдь не было пустыми разговорами, активно занимались проектом. В начале ноября 1936 г., в тот самый момент, когда Муссолини провозгласил создание оси Берлин – Рим, Литвинов писал Майскому, что еще не все потеряно и «паника», которую вызвало во французских правительственных кругах создание оси и провозглашение бельгийского нейтралитета, может пойти на пользу делу и за ставить Блюма и Поль-Бонкура всерьез задуматься о советских предложениях. Литвинов, по-видимому, действительно видел в этих событиях, «встряхнувших» Европу, последний шанс и отчаянно надеялся, что к этой политике присоединится – «хотя бы только платонически» – Великобритания. Он, правда, опасался, как бы поражение лейбористов на муниципальных выборах не изменило благожелательное отношение Э. Идена к Лиге Наций и не привело к быстрому укреплению «позиций друзей Гитлера в Англии»[159]. Но обещание Лондона оказать военную помощь Франции и Бельгии в случае агрессии было дано слишком поздно, к великому сожалению Литвинова, который заметил по этому поводу: «Если бы это заявлялось раньше, да почаще, то и позиция Гитлера была бы иной»[160].
Литвинов представил также на рассмотрение Лиги Наций не обычный проект. Подобно Андре Тардье в 1932 г., он предлагал для осуществления военных санкций создать «международную авиационную силу», подчиненную Лиге Наций. По его словам, советское руководство теперь относилось благосклонно к подобного рода инициативам, хотя несколько лет тому назад решительно выступало против[161]. Советский Союз собирался сообщить о своей готовности передать в распоряжение Лиги Наций более 300 самолетов. Разумеется, этот проект имел в глазах его автора исключительно пропагандистское значение. Литвинов отлично знал, что у подобной меры не было ни малейших шансов на успех, но стремился показать, что Советский Союз играет активную роль в защите мира, и повлиять тем самым на западное общественное мнение[162].
В выступлениях наркома перед Ассамблеей Лиги Наций в конце сентября можно найти следы влияния этих проектов (хотя и весьма расплывчатые). 28 сентября, призывая к «всеобщему соглашению», он говорил о мирной конференции или комитете Европейского со юза как о наиболее подходящих структурах для урегулирования политических вопросов, но рассматривал при этом пакты о взаимопомощи между отдельными странами только в качестве альтернативы на случай, если бы одно из государств (намек на Германию) отказа лось участвовать[163]. Он не сделал никаких намеков на международные воздушные силы. Надо заметить, что его предложения встретили весьма сдержанный прием со стороны Политбюро, которое в конце сентября решило, по инициативе Сталина и вопреки мнению Литвинова, хотевшего сохранить англо-франко-советскую солидарность, разорвать договор о невмешательстве и оказать военную помощь республиканцам в Испании[164].
21 сентября Политбюро постановило направить консулом в Барселону В. А. Антонова-Овсеенко, чтобы скорректировать действия литвиновского полпреда М. И. Розенберга, считавшегося слишком умеренным[165]. 28 сентября на повестке очередного заседания Полит бюро вновь стоял испанский вопрос, и в атмосфере тревоги было принято решение послать в Испанию военную технику[166]. Франкистская угроза становилась все более очевидной, и волна солидарности с республиканцами со стороны европейских компартий и советского населения шла по нарастающей. Осенью 1936 г. советское руководство стремилось помешать победе Франко в Испании: «Испанские дела идут неважно. Белые подходят к Мадриду. Я посылаю тебе несколько сводок, показывающих положение. Кое-чем мы им помог ли, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации, но, во-первых, технически нам это очень трудно, во-вторых, у них у самих организованности и по рядка мало, наша партия слабовата еще, анархисты остаются верны своей природе, поэтому, при всей боевитости низов, организация и руководство на месте неважное, а этого со стороны дать трудно. Тем не менее нельзя ни в коем случае считать поведение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред. Послали мы по предложению хозяина консулом в Барселону Антонова-Овсеенко, он, пожалуй, получше Розенберга. Если бы мы имели общую границу с Испанией, вот тогда бы мы смогли по-настоящему развернуть свою помощь. Между прочим, испанские события и кампания, развернувшаяся у нас в стране, показывают, какой у нас замечательный народ и сколько в нем интернационального чувства и сознания»[167].
Политика невмешательства подверглась последовательной критике со стороны Советского Союза. 7 октября 1936 г. представитель Москвы в Лондонском комитете выступил с первым предостережением, заявляя, что политика невмешательства не может дольше служить прикрытием для военной помощи, которую оказывают повстанцам фашистские режимы других стран. 12 октября на рассмотрение комитета поступило советское предложение установить контроль над португальскими портами силами французского и британского флотов. 23 октября Майский заявил, что СССР не считает себя связанным политикой невмешательства в связи с ее несоблюдением другими членами[168]. Благодаря продолжающимся переговорам о контроле он смог, однако, по-прежнему участвовать в работе комитета. Все эти инициативы, призванные дать Советскому Союзу официальное право помогать республиканцам, исходили напрямую от Сталина. Каганович представил решение вмешаться в гражданскую войну в Испании как обретение долгожданной свободы. Дело в том, что советскому руководству с его политической культурой, основанной на антикапиталистическом духе, всегда было трудно принять «заигрывания» Литвинова с Парижем и Лон доном: «Что касается общих дел, то они идут у нас неплохо. С хозяином мы связаны очень хорошо. Последние заявления по испанским делам сделаны по его инициативе и в его редакции, да и по стилю “немедля” ты мог это заметить. Произвело наше заявление ошеломляющее впечатление. Они (англичане, французики) думали, что мы стали ручными и будем именем Союза прикрывать подлую фальшь, но еще раз ошиблись. У испанцев это подняло дух, а особенно то, что за этим заявлением кроме слов последуют дела. [...] Вот, брат, великая диалектика в политике, какою обладает наш великий друг и родитель в совершенстве. Теперь они, тупоголовые буржуазные политики, а особенно журналисты, орут: “Сталин хочет взорвать соглашение”, тогда как они сами закрывали глаза на его срыв, а Сталин не хочет способствовать подлому делу удушения Испанской республики, а, наоборот, хочет помочь Испанской республике удушить фашистов»[169].
Твердость и открытая солидарность с Испанской республикой встречали поддержку со стороны большинства рядовых коммунистов и партийного руководства. Выступая на VIII внеочередном съезде Советов, Литвинов упомянул несправедливый характер договора о невмешательстве, который противоречил всем обычным нормам международного права, допускающим поставку любого оружия од ним правительством другому и, наоборот, запрещающим такие по ставки повстанцам, выступающим против законного правительства[170]. Тем не менее, даже выступая с официальной критикой политики невмешательства, Литвинов оставался ее убежденным сторонником.
В самом НКИД мнения расходились. Майский полагал, что существуют только два возможных варианта: либо полное невмешательство, либо самые решительные действия. Раз уж Москва отказалась от первого варианта, необходимо было теперь перейти ко второму и не ограничиваться полумерами: «Мы заняли, однако, иную позицию в отношении испанских дел и этим, как Вы правильно заметили в своем письме к Розенбергу, до некоторой степени ухудшили свои отношения с Англией и Францией. С политической стороны это, конечно, известный минус, но он мог бы быть с лихвой компенсирован, в случае победы республиканских сил в Испании, ибо в результате такой победы был бы нанесен сильный удар агрессивным стремлениям Гитлера и Муссолини, а международный престиж СССР чрезвычайно вырос бы. [...] Если бы на испанском примере наша сила была бы достаточно ярко демонстрирована, те же Англия и Франция через короткий промежуток времени возвратили бы нам свои “симпатии” и даже увеличили бы их вдвое. Между тем, если в ближайшее время мы прекратим помощь испанцам, в результате чего победу одержит Франко, политический итог всей акции для нас будет глубоко отрицательным. Опасность войны приблизится, наш престиж упадет, недоверие к СССР, вновь разбуженное в Англии и Франции испанскими событиями, надолго останется, являясь крупным препятствием к цементированию англо-франко-советской комбинации»[171].
Таким образом, Майский считал, что победа республиканцев в Испании могла иметь огромное значение: «опасность войны была бы отсрочена, и формирование блока миролюбивых государств около нас пошло бы быстрыми шагами вперед». Поэтому так важно было пойти до конца и добиться разгрома Франко.
Его расхождения с Литвиновым были вызваны главным образом иной оценкой шансов республиканцев на победу. Нарком, как и полпред в Испании Розенберг, в нее не верил: «Беда в том, что на стороне республиканцев много энтузиазма, но отсутствие дисциплины, единого командования и организации, а у противников полная дисциплина, единый штаб и боеспособные боевые части. Конечно, нам известны теневые стороны одной стороны, возможно, что и у Франко имеется гораздо больше болячек, нам неизвестных, но ход дел не настраивает меня пока на оптимистический лад»[172].
Кроме того, Литвинов полагал, что вмешательство СССР, которое в силу расстояния обречено было носить ограниченный характер, не может существенно повлиять на положение республиканцев. Майский же, напротив, считал, что подобное вмешательство способно сыграть решающую роль. Наконец, Майский иначе, чем Литвинов, оценивал возможные риски, связанные с советским вмешательством в испанские дела: «Вы опасаетесь, что в ближайшем будущем можно ожидать захвата наших судов немцами и итальянцами... Гитлер еще не готов к большой войне, и маловероятно, что Муссолини будет когда-нибудь к ней готов. Они пока что не решились на крупный конфликт с нами»[173].
События октября–ноября 1936 г., казалось, свидетельствовали о правоте Майского: помощь Москвы сделала возможным героическое сопротивление Мадрида, и в ходе боев советские истребители и танки продемонстрировали возможности советской военной техники[174]. В телеграмме от 17 декабря Майский описывал огромное впечатление, которое произвело на британское общественное мнение и правящие круги появление в Европе «силы, наглядно демонстрирующей принцип неделимости мира и способ ной сказать Гитлеру и Муссолини: “Стой”»[175]. Заместитель министра иностранных дел Великобритании сэр Орм Сарджент писал: «Советское правительство пришло на помощь мадридскому правительству в момент, когда все ожидали его падения. С тех пор оно так организовало все дело, что появились шансы на победу [республиканцев]. Советское вмешательство полностью перевернуло ситуацию»[176].
Советская авиация произвела большое впечатление и на французское Министерство авиации. Принимая в декабре 1936 г. советскую техническую делегацию, Буссотро, председатель парламентской комиссии по вопросам авиации, его заместитель Андре и французские офицеры «наперебой изливали свое восхищение по поводу блестящих действий над Мадридом советских самолетов, разгромивших немцев и итальянцев». Глава делегации Эйдеман заканчивал свой доклад Ворошилову следующим выводом: «Можно без преувеличения сказать, что ход воздушной войны в Испании в значительной мере поднял авторитет нашей авиации, ее технического состояния и личного состава в глазах французов»[177].
Вмешательство в ход гражданской войны в Испании свидетельствовало о росте советского военного могущества и представляло собой пример активного антифашизма.
Однако весной 1937 г. казалось, что сбыться должны скорее прогнозы Литвинова. На это указывали военные поражения республиканцев и угроза распространения конфликта за пределы Испании. За нападением республиканской авиации на броненосец «Дойчланд» 29 мая последовала карательная операция со стороны немцев, 31 мая разбомбивших Альмерию. В Москве, и особенно в НКИД, боялись раскручивания спирали конфликта[178]. Литвинов с самого начала гражданской войны считал испанского министра национальной обороны Индалесио Прието «задирой», отвергающим идею любого контроля[179]. Глава советской дипломатии не доверял испанскому правительству и обвинял его в безответственности:
«1. Следует иметь в виду, что позиция Негрина и Прието, настаивающих на необходимости принятия активных мер против Германии, в связи с событиями в Альмерии, по всей вероятности, основана не только на чувстве “оскорбленного национального достоинства Испании”. Дело в том, что Прието в свое время высказывал взгляды, что разрешение испанской проблемы может быть облегчено в случае расширения конфликта и превращения его в общий международный конфликт. Не исключено поэтому, что Прието и сейчас исходит из той же установки, думая путем применения к германскому флоту активных репрессий вызвать европейскую войну, в случае которой Испания перестала бы быть основным театром действий.
2. Наша позиция должна быть направлена к тому, чтобы: во-первых, удержать Испанское правительство от безрассудных действий, которые могли бы только ослабить положение Испанской Республики; во-вторых, воздействовать на те элементы в Испании, которые, быть может, склонны впадать в панику перед лицом угрозы открытой войны Германии и Италии против Республиканской Испании; в-третьих, вы явить перед лицом международного общественного мнения отношение Советского правительства к актам фашистской агрессии в Альмерии; в-четвертых, предотвратить открытую войну Германии и Италии против Испанской Республики, наметив такие мероприятия международного порядка, которые могли бы быть поддержаны Англией и Францией, которые были бы приемлемы для Испанского правительства и не могли бы быть отвергнуты Германией и Италией»[180].
Таким образом, Советский Союз просил испанское правительство воздержаться от репрессий против германских военных кораблей и ограничиться требованием их отзыва и прекращения участия фашистских государств в боевых действиях. Сам он собирался на стаивать на том, чтобы Лондонский комитет осудил бомбардировку Альмерии. В то же самое время Литвинов оценивал действия Майского в комитете как слишком радикальные, а его систематическую оппозицию (основанную на уверенности в неизбежном провале политики невмешательства) как ребяческую и опасную: «Создается впечатление, как будто Англия вместе с Францией предлагает разные меры для смягчения остроты положения в Испании и предупреждения войны, а мы все срываем»[181].
Весной 1937 г. страх перед тем, что Советский Союз по вине республиканцев окажется вовлечен в военные действия против фашистских государств, был важным фактором советской внешней политики в Испании; анализируя усилившийся в тот момент процесс установления контроля над республиканским правительственным аппаратом, необходимо учитывать его наравне с идеологическими целями, связанными со сталинизацией и борьбой с троцкизмом[182].
В любом случае было бы искусственным противопоставление, с одной стороны, «интервенционизма», обусловленного исключительно идеологическими причинами, а с другой – идеи невмешательства, продиктованной одним лишь политическим реализмом. Сторонники оказания военной помощи и их противники, ратовавшие за невмешательство, по-разному оценивали соотношение сил в Испании и расходились во мнении о том, какая политика могла бы обеспечить максимальную пользу и престиж Советскому Союзу. При этом и те, и другие принимали в расчет соображения дипломатического порядка.
Победа точки зрения «компетентных товарищей»
На политику советского руководства в отношении Германии влияли как военные переговоры с Францией, так и ход войны в Испании. Кремль старался то «задобрить» немецкое правительство, то произвести на него впечатление. Эти колебания, заметные уже в 1935 г., опирались, однако, на новую для Кремля и не разделяемую Литвиновым точку зрения, согласно которой война Гитлера против СССР больше не являлась единственным возможным сценарием. В результате политика в отношении Германии не была больше исключительно политикой поиска компромиссов, диктуемой страхом перед агрессией. Советское руководство стремилось также «набить себе цену» и продемонстрировать Берлину выгоду от советского нейтралитета в случае войны.
В июле точка зрения Литвинова и его коллег-дипломатов еще совпадала с мнением «руководящих товарищей», и Советский Союз отказался от переговоров с Германией[183]. Аргументы дипломатов, которые считали бесполезным вести экономические переговоры с Бер лином сразу после подписания торгового соглашения с Великобританией и не хотели оказывать политическую поддержку гитлеровскому режиму, были тогда услышаны, и Политбюро поручило Сурицу прервать обсуждение, попросив у Берлина заведомо невозможного: разместить в Германии советские военные заказы[184].
В сентябре советская позиция была уже гораздо менее едино душной. 11 сентября, после «оскорбительных и резких» выступлений Гитлера, Геббельса и Розенберга на Нюрнбергском съезде, Суриц предложил Москве отреагировать: послать ноту протеста, сделать ряд резких публичных выступлений и приостановить отгрузку сырья в Германию. Литвинов, который два месяца спустя говорил французскому послу в Москве Р. Кулондру, что «отсутствие посла лучше подошло бы к нынешнему состоянию советско-германских отношений»[185], поддержал предложение Сурица. Нар ком писал Кагановичу, замещавшему Сталина во время его отпуска в Сочи: «Я считаю, что наше пассивное и терпимое отношение к подобным выступлениям в прошлом поощрило нынешние и поощрит в будущем еще более резкие выступления. Наше презрительное молчание в таких случаях не совсем понятно внешнему миру. Я не думаю, что Гитлер стремится к разрыву отношений или что он провоцирует нас на разрыв. Он позволяет себе неслыханные в международной практике оскорбления по нашему адресу именно потому, что уверен, что порывать отношения не будем, дабы не скомпрометировать нашу мирную политику. Я поддерживаю предложение тов. Сурица, касающееся посылки ноты и резких публичных выступлений, но я не думаю, однако, чтобы оплата наших векселей золотом вместо сырья была бы очень ощутительна для Германии. У нас нет такого сырья, которого Германия не могла бы приобретать в других странах на золото»[186].
Каганович передал предложение Литвинова Сталину, сообщив при этом о своем отрицательном отношении. Он писал, что полностью одобряет тактику «недопущения истерики и соблюдения спокойствия и выдержки», предложенную месяц назад генсеком и уже применявшуюся ранее в 1935 г.[187] Сталин встал на сторону Кагановича, в результате чего предложение Литвинова было отвергнуто.
С ноября 1936 г. Литвинов в своей переписке с полпредами все чаще «отстранялся» от передаваемого им распоряжения, уточняя, что речь идет о решении «компетентных товарищей»[188]. Среди дипломатов все заметнее становились неопределенность и нерешительность в вопросе об основополагающих целях проводимой ими политики. Должны ли они по-прежнему пытаться укрепить связи с Францией? Советские дипломаты, находившиеся в Париже, действовали в этом направлении, не зная, как далеко им следует идти.
Столкнувшись с трудностями в ходе военных переговоров с Францией, в декабре 1936 г. Москва попыталась – в ответ на несколько шагов, сделанных немецкой стороной, – нормализовать свои отношения с Берлином[189]. Советские дипломаты видели в этом всего лишь временный инструмент давления на французское правительство. Воз можно, однако, что Сталин, Молотов и Каганович придерживались иной точки зрения, не рассматривая более договор с Парижем в качестве приоритета[190].
Руководствуясь экономическими соображениями и, несомненно, стремлением помешать сближению Советского Союза с Францией, Герман Геринг при посредничестве своего двоюродного брата Гербер та, вхожего в советское полпредство, попросил о встрече с Я. З. Сурицем. Москва дала согласие, и 14 декабря встреча состоялась[191]. Хотя Геринг настаивал на необходимости «аполитизировать» экономические отношения между двумя странами, требования, выдвинутые Шахтом в разговоре с Канделаки в конце декабря, представляли собой, по мнению Сурица, замечания политического толка о том, что следует делать Советскому Союзу: перестать вмешиваться в испанские дела, отдалиться от Франции и Чехословакии, отказаться от идеи окружить Германию кольцом из наполовину «советизированных» государств[192]. Литвинов считал, что это был тактический ход: Берлин хотел создать впечатление нормализации советско-германских отношений, чтобы склонить британское и французское правительства к переговорам и добиться финансовой помощи, в которой так нуждалась немецкая экономика[193]. 8 января 1937 г. «проект устного ответа Канделаки», согласованный со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Орджоникидзе и Ворошиловым, предусматривал начало политической дискуссии с Берлином: «Советское правительство не только никогда не уклонялось от политических переговоров с германским правительством, но в свое время даже делало ему определенные политические предложения. Советское правительство отнюдь не считает, что его политика должна быть направлена против интересов германского народа. Оно поэтому не прочь и теперь вступить в переговоры с германским правительством в интересах улучшения взаимоотношений и всеобщего мира. Советское правительство не отказывается и от прямых переговоров через официальных дипломатических представителей: оно согласно также считать конфиденциальными и не предавать огласке как наши последние беседы, так и дальнейшие разговоры, если германское правительство настаивает на этом»[194].
29 января Канделаки передал Шахту предложение Москвы начать переговоры, и в начале февраля Литвинов был, по-видимому, уверен, что немцы откликнутся на эту инициативу[195]. Тем не менее определенно ничего не было известно, и Суриц отмечал, что январь и беседы с фон Нейратом и Шахтом не принесли полного и ясного подтверждения точки зрения, которой придерживалась Москва. По мнению полпреда, реальное изменение германского политического курса оставалось вопросом весьма гипотетическим. 21 марта 1937 г., после долгого молчания, Шахт, наконец, сообщил Сурицу об отсутствии на тот момент каких-либо перспектив[196].
В условиях недостатка конкретных результатов с французской стороны как советское руководство, так и дипломаты положительно отнеслись к идее переговоров с Берлином. Но задние их мысли были совсем иными. Руководство и сотрудники Наркомата иностранных дел надеялись, что это заставит Францию быстро принять решения, способствующие сближению с СССР. Таким образом, в контактах с Берлином главным для них было оказать давление на французскую политику. Кстати, именно так интерпретировали советские шаги, с од ной стороны, фон Нейрат и Гитлер, а с другой – британский дипломат сэр Роберт Ванситтарт[197].
Утечка информации о секретных беседах в Берлине была делом как немецких, так и советских рук. Представители Москвы в Женеве и Париже внимательно следили за реакцией на эти слухи. Надо заметить, что последние значительно преувеличивали реальность, ведь в действительности советско-германские переговоры так и не начались по-настоящему.
Ходившие в первые месяцы 1937 г. слухи говорили о контактах не только между дипломатами, но и между военными. Уже в январе 1937 г. Э. Бенеш получил от посла Чехословакии в Берлине В. Мастного информацию о тесных связях между Красной армией и рейхсвером. Он сообщил об этом Л. Блюму, который стал более сдержан но относиться к идее дальнейшего сближения с СССР[198]. Правда ли это или же мы имеем дело с дезинформацией, запущенной гестапо или НКВД? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо ознакомиться с документами Наркомата обороны, касающимися советско-германских отношений 1937 г. В качестве одной из гипотез можно предположить, что распространение сведений о реальных или вымышленных контактах между советскими и немецкими военными служило для того, чтобы сфабриковать улики против командующих Красной армией. Арестованные в конце мая, они были обвинены в том числе в шпионаже и приговорены к смертной казни 11 июня 1937 года.
Как бы то ни было, этот немецкий «фон» двояким образом влиял на ход советско-французских переговоров. Во-первых, он вынуждал Францию делать некоторые жесты в сторону СССР, чтобы не допустить возможного возобновления советско-германского сотрудничества. Во-вторых, он обусловливал выжидательную позицию Москвы, которая неоднократно передавала своим представителям в Париже распоряжение не предпринимать никаких шагов. В конце декабря Потемкин отмечал возрождение интереса с французской стороны к возможному военному соглашению с СССР: «Не исключено, что от слов наши друзья решатся перейти к делу»[199].
В тот самый момент, когда Политбюро принимало решение о на чале переговоров с Берлином, новый военный атташе во Франции А. С. Семенов был приглашен к генералу Швейсгуту[200]. Французский Генштаб ожидал от Советского Союза предложений по вопросу о помощи, которую Красная армия могла бы оказать Франции в борьбе с Германией. Эта инициатива не вызвала иллюзий у Семе нова, не верившего в желание Генштаба тесно сотрудничать с Красной армией[201]. Потемкин же, признавая, что заместитель генерала крайне неловко коснулся данного вопроса, и объясняя это тем, что ему пришлось объясняться с Семеновым на плохом немецком, положительно оценивал эту инициативу французских военных[202]. Он предлагал напомнить французскому правительству о его обязательствах в отношении советских военных заказов и начать непосредственные переговоры между генштабами двух стран[203]. В ответ Литвинов распорядился ничего не предпринимать и ждать. В качестве объяснения он сослался на позиции советского руководства: «Мне, да и Вам, неизвестно, чтобы стремление к таким переговорам существовало в Москве, а я, наоборот, имею основания в этом даже сильно сомневаться»[204].
Хотя Москва и не желала стимулировать начало конкретных переговоров с французским Генштабом, она дала официальный ответ на предложение французской стороны, прозвучавшее 8 января. В ответе вновь говорилось о необходимости обеспечить советским войскам проход через Польшу или Румынию и подчеркивалось, что, если «по непонятным причинам» эти страны откажутся предоставить проход, «помощь со стороны СССР будет носить вынужденно ограниченный характер». Потемкин отмечал, что в данном случае ключевую роль в перевозке войск и развертывании авиации будет играть флот. Это был прозрачный намек на трудности, с которыми столкнулась Москва, пытаясь разместить заказы для своего военного флота на заводах «Шнейдер». Наконец, полпред просил уточнить, какую помощь могла бы оказать со своей стороны Франция[205]. Ответ французского правительства заставил себя ждать: 10 апреля Даладье сообщил Потемкину, что Франция не может обеспечить поставки военной техники Советскому Союзу, так как сама нуждается в максимальном количестве ресурсов. Кроме того, он сообщил, что Польша и Румыния вряд ли смогут согласиться на проход советских войск через свою территорию.
Именно в этот момент Литвинов счел необходимым опровергнуть слухи: 17 апреля он адресовал Е. В. Гиршфельду в Париж и С. С. Александровскому в Прагу шифровку, в которой просил уверить министерства иностранных дел этих стран в полной беспочвенности слухов о советско-германских переговорах и перекладывал вину за их распространение на Берлин и Варшаву[206]. Оказали ли влияние на французское правительство эти слухи? 21 апреля Пьер Кот утверждал, что они сыграли положительную роль, но теперь пришло время положить им конец[207]. В начале мая ему действительно удалось с согласия министра иностранных дел И. Дельбоса вновь поставить вопрос о военном сотрудничестве и получить согласие Леона Блюма на возобновление инициатив в области контактов между генштабами военно-воздушных сил двух стран. Ивон Дельбос предполагал также наладить обмен информацией при посредстве военных атташе, подобно тому как делала Франция с другими союзниками. Как он говорил Э. Идену, речь шла о выполнении самого простого из пожеланий, высказанных СССР, чтобы дальнейшими проволочками не возбудить подозрений Москвы и не заставить ее отвернуться от Франции[208].
Что касается НКИД, то он перестал рассматривать немедленные переговоры между генштабами в качестве главной цели и начал ориентироваться на более долгосрочную политику в отношении Франции. Речь шла о том, чтобы подготовить почву на случай возможной смены правительства, а главное – политической линии. Необходимо было заручиться симпатиями со стороны тех, кто, в конце концов, должен был прийти к выводу, что Франции следует вести автономную от Великобритании политику. По поводу возможного путешествия в Москву Камиля Шотана и Поля Рейно В. П. Потемкин пи сал, что это интересные политические деятели, которых в Москве ожидает теплый прием; он добавлял также, что Литвинов считал приезд П. Рейно крайне желательной для интересов СССР инициативой[209]. Потемкин просил Гиршфельда вмешаться и добиться, чтобы руководство ФКП перестало нападать на Э. Даладье и А. Леже: «Убедите его [Габриэля Пери] в том, что несколько большая сдержанность в отношении Леже и Даладье могла бы существенно облегчить нашу работу с этими людьми. Особенно подчеркните, что Леже будет работать в МИД и после возможной смены Дельбоса. При этом можете отметить, что в интересующих нас вопросах франкосоветского сотрудничества Леже занимает в настоящее время достаточно определенную положительную позицию. Он это доказал известным Вам разговором с Дельбосом о необходимости для французского правительства проявить известную самостоятельность в вопросе о техническом контакте наших генштабов»[210].
Результаты поездки Литвинова в Париж, где он встретился с Дельбосом и Блюмом, были также оценены положительно[211]. Судя по отчетам советских дипломатов, все они восприняли май как момент нового расцвета советско-французских отношений, пришедшего на смену проволочкам и политике маятника между Парижем и Берлином, характерной для начала 1937 года.
Это было, однако, иллюзией. Июньские чистки нанесли серьезный удар по советско-французским отношениям. 21 июня Потемкин писал о крайне отрицательном эффекте, который произвели чистки в рядах Красной армии. Они заставили иностранную прессу усомниться в военной мощи и стабильности режима, вызвали бурную кампанию против советско-французского пакта и дали повод французскому Генштабу радоваться тому, что он не пошел на военный союз с Москвой[212].
Весной 1937 г. на первый план вышли соображения внутриполитического порядка, и приоритетом стало укрепление власти Сталина внутри СССР. Означало ли это, что вся энергия и средства, которые в предшествующие годы дипломаты направляли на укрепление советско-французской дружбы и поощрение просоветских настроений на Западе, были потрачены впустую?
[1] Эти и схожие идеи мы находим, например, в кн.: Weinberg G. The Foreign Policy of Hitler’s Germany. Chicago, 1980; Tucker R. C. Stalin in Power. The Revolution from Above, 1928–1941. New York, 1990; Hochman J. The Soviet Union and the Failure of Collective Security. New York; Ithaca, 1984.
[2] Дж. Хэслэм и Дж. Робертс также подчеркивают этот аспект: Haslam J. Soviet Foreign Policy, 1930–1933. The Impact of the Depression. London, 1983; Idem. The Soviet Union and the Struggle for Collective Security in Europe, 1933– 1939. London, 1984; Roberts G. The Unholy Alliance: Stalin’s Pact with Hitler. London, 1989; Idem. The Soviet Union and the Origins of the Second World War. London: Macmillan, 1995.
[3] См.: Bariéty J. Les relations internationales en 1932–1933. Documents français; études étrangères // Revue historique. 1967. № 2. Р. 347–364; Bloch С. Le IIIème Reich et le monde. Paris: Imprimerie Nationale, 1986; Vasse М. Sécurité d’abord. La politique française en matière de désarmement, 9 décembre 1930 – 17 avril 1934. Paris: Publications de la Sorbonne, 1981.
[4] Доклад на 3й сессии ЦИК СССР, 23 января 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. М., 1970. С. 50.
[5] Резолюция Политсекретариата Коммунистического Интернационала, 5 июня 1931 г. // РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 727. Цитата приводится в переводе с фр. яз. (прим. пер.). Об отношении к нацизму в Коминтерне см.: Ayçoberry Р. La question nazie. Les interprétations du nationalsocialisme, 1922–1975. Paris: Point Seuil, 1979.
[6] Речь М. М. Литвинова на 3й сессии ЦИК СССР, 29 декабря 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 785.
[7] В дипломатической переписке Литвинова с упомянутыми здесь полпредами встречаются многочисленные ссылки на это сочинение. См.: АВП РФ. Ф. 5.
[8] Письмо Л. М. Хинчука Н. Н. Крестинскому, 28 апреля 1932 г. // ДВП СССР. Т. 15. М., 1969. С. 287.
[9] Цит. по: Кен О., Рупасов А. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами. Т. 1 (1928–1934). СПб.: Европейский дом, 2000. С. 262.
[10] Письмо Д. З. Мануильского Л. М. Кагановичу, 26 декабря 1931 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 61.
[11] Маршал М. Н. Тухачевский, 1893–1937 гг. Комплект документов из фондов РГВА. М., 1994.
[12] Кен О., Рупасов А. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами. С. 259 и сл. В конце августа – начале сентября Сталин, бывший в тот момент в отпуске, 9 раз писал Кагановичу об этом. См.: Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг. М.: РОССПЭН, 2001. С. 71–89.
[13] Отчет о встрече К. Е. Ворошилова с генералом Адамом, 19 ноября 1931 г. Цит. по: Фашистский меч ковался в СССР: Красная армия и Рейхсвер. Тайное сотрудничество. 1922–1933. Неизвестные документы / под ред. Ю. Дьякова, Т. Бушуевой. М., 1992. С. 125.
[14] Запись Л. М. Хинчука о беседе с А. Гитлером, 28 апреля 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 271.
[15] Протокол ПБ № 125. Особая папка. 10 декабря 1932 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 14.
[16] The Foreign Office and the Famine: British Documents on Ukraine and the Great Famine of 1932–1933 / eds. M. Carynnik, L. Luciuk, B. Kordan. Kingston: Limeston Press, 1988. P. 322–328.
[17] Эти базы, созданные в 1925–1926 гг., включали: опытный химический полигон и школу химической войны «Томка», авиационную школу и базу в Липецке и танковую школу «Кама» в Казани. См.: Castellan G. Reichswehr et Armée rouge, 1920–1939 // Les relations germanosoviétiques de 1933 à 1939 / dir. J.B. Duroselle. Paris, 1954. P. 175, 180, 185.
[18] О целях работ, проводимых в Казани, Липецке и школе химической войны «Томка», см.: Доклад Я. К. Берзина К. Е. Ворошилову, 1931 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 375.
[19] Отчет Г. фон Дирксена о встрече с М. Н. Тухачевским 13 ноября 1931 г., переданный для ознакомления советнику германского посольства в Москве Ф. фон Твардовски (документ советских спецслужб, цит. по: Фашистский меч ковался в СССР. С. 124).
[20] Доклад генерала фон Боккельберга о поездке в СССР, май 1933 г., пе реданный Я. К. Берзиным К. Е. Ворошилову 26 сентября 1933 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 505; Письмо В. Н. Левичева К. Е. Ворошилову, 13 июня 1933 г. // Там же.
[21] Письмо Л. М. Хинчука Л. М. Кагановичу, 7 июля 1933 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 107.
[22] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину и В. М. Молотову, 1 ноября 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[23] Меморандум М. Н. Тухачевского (10 страниц, 5 февраля 1935 г.) // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 400; Меморандум И. П. Уборевича (25 страниц, 19 февраля 1935 г.) // Там же. Д. 279. Цит. по: Samuelson L. Wartime Perspectives and Economic Planning. Tukhachevsky and the MilitaryIndustrial Complex, 1925–1937 // Russia in the Age of Wars, 1914–1945 / ed. S. Pons, А. Romano. Milano: Fondazione Feltrinelli, 2000. Р. 207.
[24] Иссерсон Г. Записки современника о М. Н. Тухачевском // Военно-исторический журнал. 1963. № 4. С. 73–75.
[25] Напомним, однако, что переговоры по вопросу о пакте о ненападении были начаты Аристидом Брианом. Обеспокоенный проектом австрийско-германского таможенного союза он говорил об этом с Литвиновым в Женеве в мае 1931 г., после отмены дискриминационных мер в отношении советских поставок во Францию. См.: Dullin S. Le rôle de l’Allemagne dans le rapprochement franco soviétique 1932–1935 // Deutschland – Frankreich – Russland. Begegnungen und Konfrontationen. La France et l’Allemagne face à la Russie / eds. I. Mieck, P. Guillen. München: R. Oldenbourg Verlag, 2000. Р. 245–262.
[26] Письмо М. М. Литвинова В. С. Довгалевскому, 14 января 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 90. Д. 11.
[27] Радек К. Ревизия Версальского договора // Правда. 1933. 10 мая.
[28] Письмо М. М. Литвинова В. С. Довгалевскому, 17 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89.
[29] Письмо Н. Н. Крестинского М. И. Розенбергу, 20 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 7; Письмо М. М. Литвинова В. С. Довгалевскому, 17 мая 1933 г. // Там же. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89.
[30] Решение Политбюро от 7 декабря 1932 г. / Протокол № 125, 10 декабря 1932 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 14.
[31] Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 27 января 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 64.
[32] Письмо В. С. Довгалевского Н. Н. Крестинскому, 9 января 1933 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89.
[33] Докладная записка в Генштаб по вопросу о продаже военной техники СССР, 14 января 1933 г., 2е бюро, отдел иностранных армий // SHAT. 7N3182. О деятельности Э. Даладье в военном министерстве после 18 декабря 1932 г. см.: Réau E., du. Edouard Daladier, 1884–1970. Paris: Fayard, 1993. Р. 91–94.
[34] Отчет о заседании 31 декабря 1932 г. в кабинете военного министра по вопросу о поставках военной техники Советскому Союзу // SHAT. 7N3182.
[35] Письмо М. И. Розенберга Н. Н. Крестинскому, 10 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89.
[36] Э. Эррио находился в СССР с 26 августа по 9 сентября, а П. Кот – с 13 по 22 сентября. О поездке Эррио в Москву см.: Cœuré S. La Grande Lueur а l’Est. Les Français et l’Union soviétique. Paris: Seuil, 1998. P. 385–393. О П. Коте см.: Jansen S. Pierre Cot, un itinéraire politique du radicalimse au progressisme: Thèse de Doctorat d’histoire. Paris: IEP, 2000. Интересна также критическая точка зрения британских исследователей: The Foreign Office and the Famine. P. 297–302.
[37] ДВП СССР. Т. 16. С. 788.
[38] Письмо М. М. Литвинова М. И. Розенбергу, 19 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 64.
[39] Письмо М. И. Розенберга М. М. Литвинову, 10 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 64.
[40] Письмо М. И. Розенберга Н. Н. Крестинскому, 25 февраля 1933 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89; Отчет военного атташе Франции в Москве полковника Мандра (8–23 апреля 1933 г.) // SHAT. 7N3121.
[41] О назначении Седякина см.: Протокол № 133 ПБ, 20 марта 1933 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 918. О назначении Венцова: Протокол № 136 ПБ, 23 апреля 1933 г. // Там же. Д. 921; Отчет военного атташе Франции в Москве полковника Мандра (8–23 апреля 1933 г.) // SHAT. 7N3121.
[42] Письмо Н. Н. Крестинского М. И. Розенбергу, 19 мая 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 64.
[43] Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 4 декабря 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 7. См. также: Телеграмма Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 29 ноября 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 695.
[44] Протокол ПБ № 151, 19 декабря 1933 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15; Советские предложения, переданные Ж. Поль-Бонкуру 28 декабря 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 876 (прим. 321); Исторический архив. 1995. № 2. С. 199.
[45] Шифровка М. М. Литвинова о разговоре с Э. Даладье, Париж, 6 июля 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 417; Шифровка М. М. Литвинова о разговоре с Ж. Поль-Бонкуром, Париж, 31 октября 1933 г. // Там же. С. 595.
[46] Протокол ПБ № 148, 25 октября 1933 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15.
[47] Речь В. М. Молотова, 28 декабря 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 779.
[48] Речь М. М. Литвинова, 29 декабря 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 785.
[49] В списке кандидатов в члены ЦК его имя было зачеркнуто лишь 4 голо совавшими из 1 059. См.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 114–117.
[50] Lewin M. La formation du système soviétique. Paris: Gallimard, 1987. P. 65.
[51] Советско-французские переговоры возобновились после французской ноты 17 апреля 1934 г., которая поставила точку в истории попыток примирения между Францией и Германией.
[52] Запись Б. С. Стомонякова о беседе с Ш. Альфаном, 13 февраля 1934 г. // ДВП СССР. Т. 17. М., 1972. С. 140.
[53] Встреча Литвинова с Барту, состоявшаяся 18 мая, стала решающим этапом для французской стороны: Duroselle J.B. Politique étrangère de la France. La Décadence, 1932–1939. Paris: Imprimerie Nationale, 1979. P. 106.
[54] Отчет М. М. Литвинова // ДВП СССР. Т. 17. С. 798; Отчет П. Баржетона для МИД Франции // DDF (1932–1939). 1e série. T. VI. Paris, 1972. P. 501.
[55] Duroselle J.B. Louis Barthou et le rapprochement francosoviétique en 1934 // Cahiers du monde russe et soviétique. 1962. № 4. Р. 525–545.
[56] 3 и 10 мая Литвинов направил Сталину два важных письма о переговорах с французами (АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117). 10 мая он был вызван в Кремль к Сталину, где провел больше 5 часов (Исторический архив. 1995. № 3. С. 131). В результате было получено согласие Сталина и других членов Политбюро. См.: Протокол ПБ № 7, 26 мая 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16.
[57] Запись беседы Л. Барту с М. М. Литвиновым, Женева, 18 мая 1934 г. // DDF (1932–1939), 1e série. T. VI. P. 501.
[58] «О результатах путешествия Барту в Варшаву», отчет 4го управления Генштаба РККА за май 1934 г. (копии К. Е. Ворошилову, Я. Б. Гамарнику, М. Н. Тухачевскому, А. И. Егорову, М. М. Литвинову), 29 апреля 1934 г. // РГВА. Ф. 37977. Оп. 5. Д. 335.
[59] Письма М. М. Литвинова И. В. Сталину, 11 января и 21 июня 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[60] Запись беседы Л. Барту с М. М. Литвиновым, Женева, 18 мая 1934 г. // DDF (1932–1939). 1e série. T. VI. Р. 501; Коммюнике полпредства СССР, проект Восточного пакта, 15 июня 1934 г. // Ibid. Р. 711; «По поводу переговоров с Францией», записка от 23 апреля 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 148.
[61] Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 марта 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. М., 1973. С. 158.
[62] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 13 мая 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117; Письмо Н. Н. Крестинского Л. М. Хинчуку, 17 апреля 1934 г. // ДВП СССР. Т. 17. С. 263.
[63] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 17 марта 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[64] Протокол ПБ № 152, 20 января 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15.
[65] Письмо М. М. Литвинова А. А. Жданову, 9 мая 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[66] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 14 мая 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117. Литвинов придерживался подобных взглядов и в вопросе об экономических связях с Польшей. Он возмущался абсолютно неубедительными, с его точки зрения, аргументами НКВТ против подписания торгового соглашения с этим государством (Там же [письмо от 13 мая 1934 г.]). В июне была создана комиссия для изучения экономических отношений с Эстонией и Латвией, в составе Микояна, Стомонякова и Розенгольца (Протокол № 9, 26 июня 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16).
[67] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 21 июня 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[68] Литвинов получил разрешение восстановить отношения с этими двумя странами, не ставя никаких предварительных условий. См.: Постановление Политбюро от 1 июня 1934 г., Протокол ПБ № 8, 9 июня 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16.
[69] 27 июня 1934 г. в письме советскому полпреду в Италии В. П. Потемкину М. М. Литвинов говорил о своей надежде «установить с Чехословакией наилучшие отношения». См.: ДВП СССР. Т. 17. С. 415.
[70] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 9 мая 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117. Бессарабия входила в состав Российской империи и была аннексирована Румынией во время Гражданской войны; советская власть эту аннексию не признала.
[71] Протокол № 7, 26 мая 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16.
[72] Протокол № 8, 9 июня 1934 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16.
[73] Протокол ПБ, 15 июля 1934 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948.
[74] «О решении войти в состав Европейской Дунайской комиссии», директивы М. М. Литвинова и Б. Д. Розенблюма полпредам И. М. Майскому, В. П. Потемкину, М. И. Розенбергу, 17 июля 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 96. Д. 10.
[75] Dullin S. Les diplomates soviétiques et l’Europe au seuil des années 1930 // L’URSS et l’Europe dans les années 1920 / dir. M. Narinski, E. du Réau, G. H. Soutou,
A. Tchoubarian. Paris: Presses de l’Université de ParisSorbonne, 2000. P. 151–166.
[76] Записка Р. Массильи о русском вопросе, 29 марта 1935 г. // AMAEF. Рapiers Massigli. T. 20.
[77] О внешней политике Лаваля см.: Kupferman F. Laval (1883–1945). Paris: Balland, 1987. P. 125–139.
[78] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину и В. М. Молотову, 1 ноября 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[79] Письмо М. М. Литвинова А. Н. Поскребышеву, 2 ноября 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117. Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Жданов участвовали в «обмене мнениями» с Литвиновым и Стомоняковым (см.: Исторический архив. 1995. № 3. С. 142).
[80] Особенное беспокойство Москвы вызывали переговоры, приведшие к конференции в Стреза. См.: Письмо В. П. Потемкина Н. Н. Крестинскому, 10 февраля 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 148.
[81] 24 ноября советская пресса намекала на «союз» между Францией и СССР, а Л. Аршамбо, депутат от радикалов-социалистов и докладчик по военному бюджету в парламенте, говорил 23 ноября 1934 г. о мощи Красной армии, которая оказалась бы на стороне французской армии в случае германского нападения. Слухи о секретном военном союзе, якобы подписанном Лавалем и Литвиновым в Женеве, ходили и за границей. См.: Телеграмма Ш. Альфана, 25 ноября 1934 г. // AMAEF. Europe 18–40. T. 1004.
[82] Ж.Б. Дюрозель говорит о «шедевре галиматьи»: Duroselle J.B. Politique étrangère de la France. P. 142.
[83] «По поводу переговоров с Францией», записка от 23 апреля 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 148.
[84] Литвинов был в Кремле 22, 23 и 28 апреля (Исторический архив. 1995. № 3. С. 163). Пакт с Чехословакией наталкивался на те же проблемы, и 4 мая 1935 г. еще ничего не было решено, судя по тому, что говорил Литвинов Потемкину: «Узкие рамки, в которые втиснула Франция пакт и в которые Бенеш хочет уложить также свой пакт, заставляют нас призадуматься» (Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 мая 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 148).
[85] По выражению Ренаты ФричБурназель: FritschBournazel R. Rapallo, naissance d’un mythe. Paris: FNSP / A. Colin, 1974. P. 70.
[86] Письмо Л. М. Хинчука Л. М. Кагановичу, 7 июля 1933 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 107.
[87] М. М. Литвинов о беседе с К. фон Нейратом в Берлине, 28 октября 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 590.
[88] Письмо М. М. Литвинова И. М. Майскому, 3 мая 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 48. Д. 7.
[89] Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 19 февраля 1933 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89; Письмо М. И. Розенберга Н. Н. Крестин скому, 25 февраля 1933 г. // Там же.
[90] Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 7 декабря 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 7.
[91] В 1932–1936 гг. Д. Г. Штерн возглавлял 2й западный отдел и курировал Германию. Бывший помощник Крестинского, он был арестован одновременно с последним, в июне 1937 г. См. свидетельство фон Дирксена о «германофиль ском клане» в НКИД осенью 1933 г.: Dirksen H., von. Moscow, Tokyo, London. Twenty Years of German Foreign Policy. London: Hutchinson and Co., 1951. P. 129 ff.
[92] Письмо Ф. фон Твардовски Г. фон Дирксену, 25 сентября 1933 г. // Фашистский меч ковался в СССР. С. 335.
[93] Речи В. М. Молотова (28 декабря 1933 г.) и М. М. Литвинова (29 декабря 1933 г.), произнесенные на 4й сессии ЦИК СССР: ДВП СССР. Т. 16. С. 779, 785.
[94] 3 января Р. Надольный заявил протест Литвинову, который был с ним очень сух. По мнению немецкого посла, речь Литвинова представляла собой опровержение его собственных действий и провокацию в отношении канцлера Гитлера. См.: Запись М. М. Литвинова о беседе с Р. Надольным, 3 января 1934 г. // ДВП СССР. Т. 17. С. 17.
[95] Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б), 26 января 1934 г. // Сталин И. В. Сочинения. М., 1953. Т. 13. С. 301–303.
[96] Там же. С. 302. Аналогичные оценки можно найти в журнале «Большевик» (1933. 30 дек.), а также в выступлениях на 13й сессии ИККИ (Carr E. H. The Twilight of Comintern 1930–1935. London: MacMillan, 1982. P. 104–116). Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 4 декабря 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 7.
[97] Письмо Н. Н. Крестинского В. С. Довгалевскому, 4 декабря 1933 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 7.
[98] Речь на XIV съезде ВКП(б) и интервью И. В. Сталина иностранной деле гации трудящихся, 5 ноября 1927 г. (цит. по: Soviet Documents on Foreign Policy / ed. J. Degras. London, 1952. Vol. 2. P. 69, 274).
[99] Интервью И. В. Сталина У. Дьюранти, 25 декабря 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 767.
[100] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 9 мая 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117.
[101] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 14 июля 1934 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 14. П. 103. Д. 117; Письмо М. М. Литвинова И. М. Майскому, 19 июля 1934 г. // Там же. Ф. 010. Оп. 9. П. 35. Д. 7. О вступлении СССР в Лигу Наций см.: Dullin S. Les diplomates soviétiques à la SDN // Relations internationales. 1993. № 75. P. 329–343.
[102] 2, 7, 8 и 9 апреля Литвинов в течение двух часов беседовал со Сталиным, Молотовым, Орджоникидзе, Ворошиловым и Кагановичем (Исторический архив. 1995. № 3. С. 161–162). См.: Телеграмма М. М. Литвинова, Женева, 14 апреля 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 285.
[103] Запись беседы И. В. Сталина с Э. Иденом, 29 марта 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 249.
[104] Протокол ПБ № 148, 25 октября 1933 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15.
[105] Протокол ПБ № 146, 23 сентября 1933 г. Особая папка // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15; Записка М. М. Литвинова поверенному в делах Ф. фон Твардовски, 26 сентября 1933 г. // ДВП СССР. Т. 16. С. 536.
[106] Письмо Н. Н. Крестинского Л. М. Хинчуку, 17 апреля 1934 г. // ДВП СССР. Т. 17. С. 263.
[107] Письмо Я. З. Сурица М. М. Литвинову, 14 января 1935 г. (цит. по: Особая миссия Давида Канделаки // Вопросы истории. 1991. № 4–5. С. 146). Вопреки тому, что часто утверждалось, экономические переговоры с Германией (с возможными политическими последствиями) велись не втайне от Литвинова и его коллег. Приезжая в Москву, Канделаки, являвшийся, несомненно, важной фигу рой, почти каждый раз получал вызов в Кремль вместе со своим непосредственным начальником Розенгольцем, а также Литвиновым и его заместителями.
[108] Д. В. Канделаки, в конце 1934 г. назначенный торгпредом в Берлин, и советник берлинского полпредства С. А. Бессонов были главными действующими лицами советско-германских экономических переговоров 1935–1937 гг. Их судь бы во многом схожи: в прошлом эсеры, они вступили в партию большевиков в годы Гражданской войны, в середине 1930х гг. представляли интересы Советского Союза в Берлине, а затем сгинули в вихре сталинских чисток. См.: Гнедин Е. Катастрофа и второе рождение: мемуарные записки // Серия «Библиотека самиздата». № 8. Амстердам: Фонд Герцена, 1977. С. 178.
[109] Письмо С. А. Бессонова в НКИД, 12 апреля 1935 г. (цит. по: Особая миссия Давида Канделаки. С. 147).
[110] Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 апреля 1935 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 148.
[111] Письмо Е. В. Гиршфельда М. М. Литвинову, 14 июня 1935 г.; Письмо М. М. Литвинова Е. В. Гиршфельду, 16 июня 1935 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 15. П. 105. Д. 8. 17 апреля Совет Лиги Наций принял резолюцию, в которой осуждалось нарушение Германией своих международных обязательств и предусматривалось создание комиссии из 13 членов для изучения возможных санкций.
[112] Исторический архив. 1995. № 3. С. 170–171; Письмо М. М. Литвинова Я. З. Сурицу, 27 июня 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 647; Телеграмма М. М. Литвинова В. П. Потемкину о беседе с Ш. Альфаном, 26 июня 1935 г. // Там же. С. 646.
[113] Записка М. М. Литвинова И. В. Сталину, 3 декабря 1935 г. (опубл.: Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 211–212).
[114] Письмо Я. З. Сурица М. М. Литвинову, 28 ноября 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 569.
[115] Письмо М. М. Литвинова Я. З. Сурицу, 4 декабря 1935 г. (цит. по: Особая миссия Давида Канделаки. С. 147).
[116] Бессонов встречался главным образом с представителями германского МИД, руководителем русского отдела контрразведки, госсекретарем авиации, а также сотрудниками Шахта.
[117] Письмо Я. З. Сурица М. М. Литвинову, 18 декабря 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 595.
[118] Письмо М. М. Литвинова Я. З. Сурицу, 19 декабря 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 595.
[119] Письмо М. М. Литвинова Я. З. Сурицу, 19 декабря 1935 г. // ДВП СССР. Т. 18. С. 595.
[120] Записка М. М. Литвинова И. В. Сталину, 3 декабря 1935 г. // Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 211–212.
[121] Письмо Н. Н. Крестинского Я. З. Сурицу, 11 января 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. М., 1974. С. 25.
[122] Письмо М. М. Литвинова Н. Н. Крестинскому, 3 августа 1935 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 15. П. 105. Д. 8.
[123] Письма М. М. Литвинова И. В. Сталину (3 октября 1935 г.) и М. И. Ро зенбергу (4 декабря 1935 г.) // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 15. П. 105. Д. 8.
[124] Записка о преимуществах и недостатках союза с русскими, 2е бюро EMA, 24 апреля 1935 г. // SHAT. 7N3131. 4e dossier; Vasse M. Les militaires français et l’alliance francosoviétique au cours des années 1930 // Forces armées et systèmes d’alliance. Montpellier, 1981. P. 693–699. Среди недавних публикаций следует отметить: Jackson P. France and the Nazi Menace: Intelligence and Policy Making, 1933–1939. Oxford: Oxford University Press, 2000.
[125] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 7 мая 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[126] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 7 сентября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[127] Доклад С. И. Венцова, 10 июня 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 879; Орлов Б. М. В поисках союзников: командование Красной Армии и проблемы внешней политики СССР в 30х годах // Вопросы истории. 1990. № 4. С. 50–51.
[128] Доклад от 8 октября 1936 г. и директивы М. М. Литвинова, 19 октября 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. С. 465, 766.
[129] Письмо В. П. Потемкина Н. Н. Крестинскому, 12 ноября 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1027.
[130] Доклад лейтенант-полковника Гоше, начальника 2го бюро, 22 октября 1936 г. // SHAT. 7N3131. Dossier 4.
[131] Письмо военного атташе в Польше А. С. Семенова К. Е. Ворошилову, 26 августа 1936 г. // РГВА. Ф. 37977. Оп. 4. Д. 33.
[132] Письмо В. П. Потемкина Н. Н. Крестинскому, 12 ноября 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1027.
[133] Этот доклад (от 4 октября 1936 г.) содержал крайне отрицательные оцен ки возможностей Красной армии и свидетельствовал о недоверии французского высшего военного командования к СССР. См.: DDF. 2e série. Т. 3. Paris, 1975. Р. 513.
[134] Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 19 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 113.
[135] Письмо В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 26 декабря 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 113.
[136] О французской стороне см.: Girault R. Les relations francosoviétiques à la veille de la seconde guerre mondiale. Bilan des années 1937–1940 // Revue des Études slaves. Paris: L/3, 1977. P. 417–428; Jackson P. France and the Nazi Menace.
[137] Письмо Н. Н. Крестинского И. В. Сталину (копии К. Е. Ворошилову, Л. М. Кагановичу, С. Орджоникидзе, В. Я. Чубарю), 13 августа 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 878; Запись беседы С. И. Венцова с полковником Жоно, 29 июля 1936 г. // Там же.
[138] Письмо С. И. Венцова, 15 июля 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1027.
[139] О задних мыслях Э. Шнейдера см.: Girault R. Les relations francosoviétiques à la veille de la seconde guerre mondiale. P. 422; Письма В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 11 января 1937 г. и 2 февраля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп.1. П.8. Д.76.
[140] Заметки К. Е. Ворошилова, 28 сентября – 5 октября 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1027. Л. 167. О продаже образцов самолетов СБ и И16 в обмен на французские самолеты см.: Там же. Д. 1146. Л. 16; Запись беседы С. С. Александровского с Э. Бенешем, 18 января 1937 г. // ДВП СССР. Т. 20. М., 1976. С. 37.
[141] Телеграммы М. М. Литвинова В. П. Потемкину и И. М. Майскому, 9 мар та 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. С. 129, 130; DDF. 2e série. T. 1. № 366.
[142] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 7 мая 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[143] В марте 1935 г. эта гипотеза промелькнула у Сталина, когда тот правил статью Тухачевского для «Правды» от 29 марта. См.: Известия ЦК КПСС. 1990. № 1. С. 169.
[144] Pons S. Stalin e la guerra inevitabile, 1936–1941. Torino: Einaudi, 1995. P. 3–67.
[145] ДВП СССР. Т. 19. С. 166; Варга Е. Конец Локарно // Мировое хозяйство и мировая политика. 1936. № 4. С. 5–15.
[146] Сведения о настроениях советских делегатов в Женеве, 12 октября 1936 г., и доклад генераллейтенанта Гоше, 22 октября 1936 г. // SHAT. 7N3131. Dossier 4; Доклад Р. П. Эйдемана К. Е. Ворошилову, 9 декабря 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 878. Л. 362.
[147] Доклад генераллейтенанта Гоше, 22 октября 1936 г. // SHAT. 7N3131. Dossier 4.
[148] Заявление посла Франции в Москве (DDF. 2e série. Т. 3. № 472, 497).
[149] Доклад Р. П. Эйдемана К. Е. Ворошилову, 9 декабря 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 878. Л. 362.
[150] Отчет Б. Е. Штейна М. М. Литвинову, 4 января 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 128. Д. 15.
[151] Письмо И. М. Майского М. М. Литвинову, 11 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 66. Д. 17.
[152] Запись беседы Ж. Пайяра, поверенного в делах посольства Франции, и Ф. С. Вейнберга, заместителя заведующего 3м западным отделом, 5 августа 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. C. 392; Письмо М. М. Литвинова Л. М. Кагановичу, 22 августа 1936 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[153] После ремилитаризации Рейнской зоны Германия предложила обширный мирный план, включавший пакт о ненападении и воздушный договор между Германией, Францией и Бельгией, а также возвращение Германии в состав Лиги Наций.
[154] Литвинов предлагал следующие практические меры: обязательный созыв Совета ЛН в течение 3 дней после агрессии, а затем выработка в такой же срок резолюции; принятие решений в Совете большинством в 3/4 голосов; обязательный характер экономических и финансовых санкций для всех членов Лиги Наций и дискриминационные таможенные и торговые меры против «отступников»; наконец, обязательный характер военных санкций для стран, подписавших договоры о взаимопомощи.
[155] Проект, представленный М. М. Литвиновым И. В. Сталину, Л. М. Кагановичу, К. Е. Ворошилову, С. Орджоникидзе, В. Я. Чубарю, 16 августа 1936 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 16. П. 114. Д. 1; Письмо Л. М. Кагановича И. В. Сталину с просьбой сообщить о своем решении, 17 августа 1936 г. // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 743; Письмо Генеральному секретарю Лиги Наций, 22 августа 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. С. 399.
[156] РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 743.
[157] Дневник И. М. Майского и письмо И. М. Майского М. М. Литвинову, 24 апреля 1936 г. (цит. по: Pons S. Stalin e la guerra inevitabile. P. 68–69).
[158] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 7 сентября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[159] Письмо М. М. Литвинова И. М. Майскому, 4 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 66. Д. 17.
[160] Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 декабря 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 113.
[161] Проект письма Генеральному секретарю Лиги Наций; Письмо М. М. Литви нова И. В. Сталину, 7 сентября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 16. П. 114. Д. 1. Литвинов напоминал здесь о враждебном отношении СССР к идее международной военной силы, предложенной Тардье в ходе конференции по разоружению.
[162] Там же.
[163] Journal officiel de la SDN, supplément spécial № 154. Genève, 1936. Р. 10.
[164] В. Г. Кривицкий датирует советское решение предоставить военную по мощь Испании концом августа (Krivitsky W. G. Agent de Staline. Paris, 1940.
P. 103). Пьер Вилар рассматривает в качестве поворотного момента встречу Сталина с Торезом, состоявшуюся 22 сентября (Vilar P. La Guerre d’Espagne (1936–1939). Paris: PUF: Que SaisJe, 1986. P. 221). Основываясь на свидетельстве Кагановича и протоколах Политбюро, можно отнести это решение к концу сентября.
[165] Решение от 21 сентября 1936 г. – Протокол ПБ № 43, 11 октября 1936 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 981.
[166] Решение от 28 сентября 1936 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 981. Это решение было принято на Политбюро после ознакомления с планом помощи, подготовленным Наркоматом обороны и НКВД (Мещеряков М. СССР и Гражданская война в Испании // Отечественная история. 1993. № 3. С. 85).
[167] Письмо Л. М. Кагановича Г. К. Орджоникидзе, 30 сентября 1936 г. (цит. по: Сталинское Политбюро в 30е годы: Сб. документов / под ред. О. В. Хлев нюка, А. В. Квашонкина, Л. П. Кошелевой, Л. А. Роговой. М., 1995. С. 149).
[168] ДВП СССР. Т. 19. С. 463, 470, 513.
[169] Письмо Л. М. Кагановича Г. К. Орджоникидзе, 12 октября 1936 г. // Ста линское Политбюро в 30е годы. С. 151. Гипотеза Пьера Бруэ, объясняющего переход от политики невмешательства к активной военной поддержке влиянием старых большевиков на политику Сталина, представляется малоубедительной. Именно Сталин и его ближайшие соратники выступали за вмешательство в вой ну в Испании. См.: BrouéP. Staline et la Révolution: Le cas espagnol (1936–1939). Paris: Fayard, 1993. P. 132–133.
[170] Речь М. М. Литвинова, 28 ноября 1936 г. // Litvinov M. L’URSS et la paix, recueil de discours. Paris, 1939. P. 57.
[171] Письмо И. М. Майского М. М. Литвинову, 11 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 66. Д. 17.
[172] Письмо М. М. Литвинова И. М. Майскому, 19 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 66. Д. 17. Цит. в переводе с фр. яз.
[173] Письмо И. М. Майского М. М. Литвинову, 11 ноября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 66. Д. 17.
[174] С 15 по 28 октября в Испанию прибыло 10 грузовых судов, на которых в общей сложности было перевезено около 50 самолетов, 100 легких танков, 400 грузовиков и 400 военных специалистов, сумевших, таким образом, внести свой вклад в оборону Мадрида. См.: Vilar P. La Guerre d’Espagne. P. 221.
[175] Письмо И. М. Майского М. М. Литвинову, 17 декабря 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. С. 673.
[176] Доклад от 14 октября 1936 г. // Documents on British Foreign Policy, second series / ed. W. Medlicott. Vol. 17. London, 1979. P. 30.
[177] Доклад Р. П. Эйдемана К. Е. Ворошилову, 9 декабря 1936 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 878. Л. 362. Буссотро был левым радикалом.
[178] По словам Д. Т. Кэттелла, в тот момент ряд британских и французских руководителей считали, что речь идет о провокации со стороны СССР, желающего положить тем самым конец политике невмешательства: Cattell D. T. Soviet Diplomacy and the Spanish Civil War. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1957.
P. 80. В действительности Москва занимала противоположную позицию.
[179] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 14 июня 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 126. Д. 1. Э. Карр говорит о различиях в позициях членов испанского правительства после событий в Альмерии. Хуан Негрин и коммуни сты выступали за более умеренную линию, а Индалесио Прието предлагал сис тематически атаковать германские суда в Средиземном море: Carr E. H. The Comintern and the Spanish Civil War. London: Macmillan, 1984. P. 48.
[180] Документ от 25 июня 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп. 1. П. 4. Д. 38.
[181] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 22 июня 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 126. Д. 1; Телеграмма И. М. Майского, 29 июня 1937 г. // ДВП СССР. Т. 20. С. 336.
[182] Этот аспект не затрагивается в упомянутых выше работах Д. Т. Кэттелла и Э. Карра. Пьер Бруэ объясняет феномен «колонизации Испанского государ ства» прежде всего самой сущностью сталинизма и стремлением к порядку, характерным для главной опоры испанской коммунистической партии – мелкой буржуазии: Broué P. Staline et la Révolution. P. 189–191.
[183] Письмо Н. Н. Крестинского Я. З. Сурицу, 4 августа 1936 г. // ДВП СССР. Т. 19. С. 389.
[184] Письма Н. Н. Крестинского Я. З. Сурицу (11 августа 1936 г.) и М. М. Лит винова Я. З. Сурицу (19 августа 1936 г.) // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 68. Д. 34.
[185] Письмо Р. Кулондра И. Дельбосу, Mосква, 25 ноября 1936 г. // DDF. 2e série. Т. 4. P. 45.
[186] Письмо М. М. Литвинова Л. М. Кагановичу, копии И. В. Сталину и В. М. Молотову, 14 сентября 1936 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 16. П. 114. Д. 1.
[187] Письмо Л. М. Кагановича И. В. Сталину о предложениях М. М. Литвино ва, 14 сентября 1936 г. // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 743. Л. 56 (опубл.: Сталин и Каганович. С. 676).
[188] «Мне, да и вам неизвестно, чтобы стремление к таким переговорам сущест вовало в Москве, а я, наоборот, имею основания в этом даже сильно сомне ваться», – эти слова, сказанные Литвиновым Потемкину, являются одной из иллюстраций той роли исполнителя, которой вынужден был теперь ограничи ваться нарком иностранных дел. См.: Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 февраля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 839.
[189] О советскогерманских переговорах, начатых в январе и прерванных в мар те 1937 г., см.: Особая миссия Давида Канделаки. С. 149; Roberts G. A Soviet Bid for Coexistence with Nazi Germany, 1935–1937 // The International History Review. 1994. Vol. XVI. № 3. P. 466–490.
[190] Письмо В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 26 декабря 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 113.
[191] Особая миссия Давида Канделаки. С. 149.
[192] Письмо Я. З. Сурица Н. Н. Крестинскому, 27 января 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 130. Д. 42.
[193] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 4 февраля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 126. Д. 1.
[194] «Проект устного ответа Канделаки», 8 января 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 126. Д. 1.
[195] Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 4 февраля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 05. Оп. 17. П. 126. Д. 1.
[196] Письмо Я. З. Сурица М. М. Литвинову, 21 марта 1937 г. // АВП РФ. Ф. 059. Оп. 1. П. 244. Д. 1715 (опубл.: Особая миссия Давида Канделаки. С. 152).
[197] Письмо К. фон Нейрата Я. Шахту, 11 февраля 1937 г. (цит. по: Fischer L. Russia’s Road from Peace to War. New York, 1969. P. 241); Мнение Форин Офис о советскофранцузском соглашении, 17 апреля 1937 г. // AMAEF. SDN. Vol. 783.
T. 232.
[198] Запись С. С. Александровского о беседе с президентом Э. Бенешем, 3 июля 1937 г. // Вестник. 1989. № 8. С. 44; Dreifort J. E. Yvon Delbos at the Quai d’Orsay. Kansas, 1973. P. 113.
[199] Письмо В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 26 декабря 1936 г. // АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 113.
[200] Встреча А. С. Семенова с генералом Швейсгутом, организованная при посредничестве начальника 2го бюро полковника Гоше, состоялась 8 января.
[201] Письмо А. С. Семенова К. Е. Ворошилову, 10 января 1937 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1027. Л. 82.
[202] Письмо В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 11 января 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп. 1. П. 8. Д. 76. Семенов владел немецким и польским и изучал французский в момент своего назначения военным атташе в Париж. См.: Биография А. С. Семенова, 11 октября 1936 г. // РГВА. Ф. 4. Оп. 19. Д. 18.
[203] Письмо В. П. Потемкина М. М. Литвинову, 28 января 1937 г. // АВП РФ. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 840.
[204] Письмо М. М. Литвинова В. П. Потемкину, 4 февраля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 839.
[205] Заседание президиума Совета, беседа с В. П. Потемкиным, 17 февраля 1937 г. // DDF. 2e série. Т. 4. Р. 787–788.
[206] ДВП СССР. Т. 20. С. 174.
[207] Дневник Е. В. Гиршфельда, 26 апреля 1937 г., беседа с П. Котом 21 апреля 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп. 1. П. 7. Д. 74.
[208] Беседа Э. Идена с И. Дельбосом, 15 мая 1937 г. // Dreifort J. E. Yvon Delbos at the Quai d‘Orsay. Р. 114.
[209] Письмо В. П. Потемкина Я. З. Сурицу, 4 мая 1937 г. // АВП РФ. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 839.
[210] Письмо В. П. Потемкина Е. В. Гиршфельду, 4 мая 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп. 1. П. 8. Д. 76. Потемкин написал схожее письмо Сурицу, который должен был занять должность полпреда во Франции (Там же. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 839).
[211] Письмо Е. В. Гиршфельда В. П. Потемкину, 27 мая 1937 г. // АВП РФ. Ф. 011. Оп. 1. П. 8. Д. 76.
[212] Письмо В. П. Потемкина Я. З. Сурицу, 21 июня 1937 г. // АВП РФ. Ф. 0136. Оп. 21. П. 169. Д. 839; Jackson P. France and the Nazi Menace.
