Сравнительные исследования авторитарных режимов не позволяют однозначно говорить о том, что экономические кризисы непременно ведут к их ослаблению. Статистически показано, что ни глубина, ни продолжительность экономического спада сами по себе не сокращают сроки их пребывания у власти. Одним авторитарным режимам удается выйти из кризисов без особых потерь (Мексика в 1982 году), другие же оказываются сметены протестующими согражданами (Индонезия в 1998 году). Можно говорить о том, что в условиях экономических кризисов на политических рынках, как и на любых других, резко меняется баланс спроса и предложения политических благ. В ходе кризисов граждане могут либо (1) предпочесть сохранять существующий режим и поддерживать статус-кво («лояльность»), либо (2) пассивно приспосабливаться к меняющейся ситуации («уход»), либо (3) активно выступать против проводимого правящим режимом политического курса, а то и против режима как такового («протест»). Выбор в пользу одной из этих стратегий поведения даже на уровне отдельного индивида, не говоря уже о больших группах граждан, зависит от многих факторов. К ним относятся не только факторы спроса на изменения статус-кво в том или ином направлении, но и факторы предложения со стороны как правящего режима, так и его оппонентов. Поэтому неудивительно, что даже значительное недовольство граждан режимом далеко не всегда влечет за собой массовые протестные выступления.
Россия не служит исключением из этого общего правила. В постсоветский период наша страна демонстрировала весьма низкий по международным меркам уровень социально-экономического протеста, если принимать во внимание масштаб и продолжительность трансформационного спада 1990-х годов. Накануне начала рыночных реформ в России не было недостатка в прогнозах народных волнений на волне недовольства либерализацией цен. Однако массовое недовольство на протяжении всего этого периода так и не перешло в массовый протест. В 1997-1998 годах опросы тогдашнего ВЦИОМ фиксировали, что примерно 25-30% российских граждан были готовы принять участие в акциях протеста; на деле же доля их участников была на порядок меньшей. Причину такого разрыва следует видеть в том, что социально-экономический протест в России зависел не столько от спроса на альтернативы существовавшему статус-кво, сколько от предложения на политическом рынке.
С предложением альтернатив в постсоветской России дела обстояли далеко не блестяще. Прежде всего, в отличие от стран Латинской Америки, в посткоммунистических странах неоткуда было взяться сильным и не зависимым от государства профсоюзам, способных к протестной мобилизации масс (в России они, по сути, не сформировались и по сей день, а отдельные исключения лишь подтверждают правило). Наиболее крупная оппозиционная партия России – КПРФ – в 1990-е годы пользовалась немалой поддержкой, но по ряду причин оказалась неспособна конвертировать ее в анти-режимный протест, а после поражения на президентских выборах 1996 года и вовсе провозгласила лозунг «врастания во власть», окончательно отказавшись от мобилизации масс. Другие партии и движения еще в меньшей мере были способны к тому, чтобы возглавить массовые выступления. Кроме того, на снижение потенциала протеста в 1990-е годы повлияла и спонтанная децентрализация российского государства. Граждане, обвинявшие власти в задержках с выплатами зарплат и пенсий, сталкивались с тем, что виноватыми в этих проблемах в их глазах оказывались как федеральный Центр, так и региональные губернаторы, и было не столь очевидно, кому из потенциальных «мишеней» должен адресоваться протест. В свою очередь, федеральные и региональные власти не только перекладывали ответственность друг на друга, но и использовали протест в своих целях. Во многих случаях массовые акции на деле были организованы или спонсированы менеджерами предприятий либо региональными и местными властями, выступая своеобразным средством давления на федеральные власти. Американский исследователь Грэм Робертсон (Graeme Robertson) показал, что главным фактором, обусловившим масштаб забастовок в российских регионах в конце 1990-х годов, была острота конфликтов между главами исполнительной власти этих регионов и федеральным Центром.
Казалось бы, в 2000-е годы, когда трансформационный спад в экономике России сменился бурным ростом, исчезли и основания для массовых социально-экономических протестов. Тем не менее, самые крупные массовые протестные акции в постсоветской России отмечались в начале 2005 года, после неудачно проведенной властями «монетизации льгот». Впрочем, и они не создали сколько-нибудь серьезный вызов режиму. С одной стороны, «мишень» протеста оказалась разбита – ответственность за социальные реформы была разделена между федеральными и региональными властями, с другой – ни одна из оппозиционных сил не была способна конвертировать массовое недовольство в скоординированные выступления в масштабах страны в целом. В итоге протест «выдохся» и постепенно сошел на нет. Нечто подобное в 2000-е годы происходило и с другими протестными общественными движениями – разрозненные протесты против «уплотнительной застройки», в защиту прав автомобилистов, мелкого бизнеса и т.д. оставались явлениями локального масштаба, не затрагивавшими политический курс режима, а координация этих движений в различных регионах носила спорадический характер. Поэтому не будет преувеличением утверждать, что по-настоящему значимых проявлений социально-экономического протеста в постсоветской истории России пока еще не было.
Что могут предпринять власти по отношению к протестам? Их выбор лежит между двумя стратегиями – либо сдерживание (недопущение реализации целей протеста любыми доступными методами), либо умиротворение (частичное удовлетворение целей протеста и даже возможная кооптация протестующих в ряды «попутчиков» правящего режима при сохранении контроля над ситуацией). В 1990-е годы у федеральных властей почти не было возможностей для сдерживания: силовой потенциал для подавления протеста был явно ограничен, и издержки такой стратегии могли бы оказаться запретительно высокими. Поэтому Центр следовал по пути умиротворения, шел на переговоры и отдельные уступки (как это происходило в ходе «рельсовой войны» на фоне шахтерских забастовок 1998 года), стремясь не допустить разрастания протеста в масштабах страны в целом и локализовать его на местном уровне. Сходным образом федеральные власти реагировали и на неожиданный для них протест в ходе «монетизации льгот»: от вышедших на улицы пенсионеров и ветеранов режиму удалось откупиться, а небольшая часть представителей тех социальных групп, которые могли стать ядром нового потенциального протеста, была включена в истэблишмент посредством Общественной палаты и по другим каналам. Зато в отношении угроз политического протеста (перспективы которого пугали режим куда больше, особенно после «цветных революций» 2003-2005 годов) была последовательно реализована стратегия сдерживания. Организационные структуры, способные создавать вызов режиму (партии, некоммерческие организации, СМИ), подвергались атакам со стороны властей (разгоны «маршей несогласных» – самый известный пример), а превентивные меры по ограничению рамок их деятельности создавали высокие барьеры для коллективных действий реальной или потенциальной оппозиции. В то же время сам российский режим – с монопольным господством правящей группы, консолидированной элитой и минимальными возможностями для трансляции альтернативной повестки дня в механизмы принятия политических решений – создавал крайне неблагоприятную структуру политических возможностей для социально-экономического протеста. На этом фоне слабого опыта протеста и неблагоприятных условий для его реализации Россия и встретила начало экономического кризиса.
На сегодняшний день, хотя опросы ФОМ, Левада-центра и других служб фиксируют рост массового недовольства положением дел в стране, пока что сохраняется высокий уровень поддержки режима и его лидеров. Это позволяет говорить о том, что российские граждане остаются лояльными по отношению к статус-кво (как это имело место на протяжении всех 2000-х годов). Но надо иметь в виду, что поддержка гражданами авторитарных режимов, подобных российскому, носит не диффузный, а специфический характер. Проще говоря, граждане поддерживают этот режим не потому, что он им нравится как таковой, а потому, что он приносит значительной их части материальные дивиденды (или хотя бы надежду на их получение). Такого рода поддержка своих сограждан для этих режимов больше всего похожа на отношения с девушками не слишком тяжелого поведения – пока им платят деньги, они готовы заниматься продажной любовью, а когда деньги у клиента (в данном случае – у правящей группы авторитарного режима) заканчиваются, то заканчивается и продажная любовь. Поэтому если экономический спад в России, как предрекают многие экономисты, будет носить глубокий и длительный характер, то российскому режиму будет довольно тяжело сохранить лояльность граждан. Спрос на альтернативы статус-кво в этих условиях неизбежно будет возрастать. Следует отметить, что такой спрос, скорее всего, будет носить по преимуществу антимодернизаторский характер («верните ресурсную ренту назад!») и ориентирован либо на левые лозунги, либо (в худшем варианте) на агрессивно-националистические. Однако выбор гражданами стратегий поведения («уход» vs. «протест», пассивная адаптация vs. активное сопротивление) будет зависеть не только и не столько от спроса, но и от предложения на российском политическом рынке.
При сохранении в России нынешней структуры политических возможностей перспективы массового общенационального протеста пока что выглядят сомнительными. Для такого развития событий в стране нет ни общенациональных структур мобилизации, ни единой «мишени» протеста, ни, наконец, влиятельных лидеров, дезертировавших из правящей группы и способных этот протест возглавить и канализировать (все это с лихвой имело место в ходе крушения авторитаризма в ходе кризисов в СССР в 1989-1991 годах или в Мексике в 1988-2000 годах). Если так, то стратегия «ухода» как реакции на кризис со стороны российских граждан («ухода» в разных формах – от ухода в маргинальный образ жизни или в криминал до возможного отъезда за рубеж) выглядит предпочтительным вариантом, но только при наличии соответствующих социальных и экономических ниш, предоставляемых режимом. К такому развитию событий как будто бы подталкивает и тот факт, что подобный опыт был накоплен в нашей стране и в советские времена, и в 1990-е годы; иными словами, практика «ухода» для россиян более привычна. Однако проблема состоит в том, что развитие кризиса делает подобные ниши все менее доступными и/или привлекательными, а непривлекательность и/или недоступность «ухода» может попросту вынудить граждан к «протесту».
Другим источником протеста, как ни парадоксально, может стать реализуемая российским режимом в условиях кризиса консервативная (реактивная) стратегия сдерживания. Правящая группа, не без оснований рассматривая протест как вызов своему господству, жестко препятствует даже локальным проявлениям протеста (подобным выступлениям во Владивостоке против повышения пошлин на ввоз импортных автомобилей) и прибегает к превентивным мерам против потенциальных противников (подобных ужесточению норм уголовного кодекса). Однако своего рода ахиллесовой пятой стратегии сдерживания является довольно низкий уровень репрессивности российского режима в сравнении с другими авторитарными режимами на территории пост-СССР. Российский режим на протяжении 2000-х годов практиковал «точечные» репрессии против своих противников, не требующие особых затрат, но весьма эффективные с точки зрения поддержания статус-кво. Но у российского режима нет непосредственного опыта применения массовых репрессий в отношении сограждан. Поэтому если протест даже на локальном уровне выйдет за пределы технической границы силового подавления (проще говоря, если на улицы выйдет так много протестующих, что их разгон будет невозможен без массовых убийств), то сдерживание протеста со стороны режима может оказаться слишком дорогим. Хотя подобное развитие событий нельзя исключить (едва ли у правящей группы имеют место какие-либо моральные ограничения на сей счет), но его риски для руководителей страны весьма велики. Кроме того, следует учитывать, что репрессивные авторитарные режимы наиболее опасны прежде всего для представителей элитных и субэлитных групп – для них риск оказаться жертвами такого рода режима гораздо выше, чем у простых граждан.
Вместе с тем, российский режим может в условиях кризиса сменить стратегию и пойти по пути умиротворения протеста. Если экономическая и политическая ситуация в стране останется более или менее под контролем правящей группы, то для авторитарного режима с (пока еще) низким уровнем репрессий возможным выходом может стать расширение своей социальной и политической базы. Кооптация режимом потенциально нелояльных «попутчиков» из числа элит и субэлитных групп, а также материальная или хотя бы даже символическая поддержка части важных для режима социальных сегментов (прежде всего, жителей крупных городов) является наименее затратной и наиболее эффективной. Для правящей группы краткосрочные издержки дележа (и без того уменьшившейся) ренты с новыми младшими партнерами относительно невелики, а долгосрочные выгоды от раскола потенциальной оппозиции и изоляции нелояльных противников по принципу «разделяй и властвуй» очевидны. Тем более она может оказаться успешной в условиях, когда повышается спрос граждан на политические альтернативы и возникает угроза повышения нелояльности «попутчиков». Превентивные меры умиротворения и кооптации со стороны режима могут включать и более масштабные предложения по управляемой сверху либерализации российской политической системы, которые, впрочем, (пока что) не затрагивают суть режима – безусловную монополию правящей группы на принятие значимых решений. Исторический опыт, однако, свидетельствует, что подобная стратегия лишь расширяет окно политических возможностей для протеста и в целом неэффективна с точки зрения выживания авторитарных режимов – они оказываются либо вынуждены вернуться в прежнее состояние статус-кво, либо оказываются перед угрозой падения (как это произошло в СССР в период перестройки).
Альтернативой стратегии умиротворения для российского режима может быть активная наступательная стратегия сдерживания, своего рода «революция сверху». Вероятность перехода к этой стратегии возрастет, если экономическая и политическая ситуация в стране начнет выходить из-под контроля правящей группы, и ей будет казаться, что масштабы даже локального протеста превосходят возможности режима - и откупиться от своих оппонентов, и подавить их с применением физической силы. Тогда более вероятным средством применения стратегии сдерживания может стать стремление властей самим инициировать «протест» как своего рода средство выпускания пара, дабы канализировать массовое недовольство на заранее избранные «мишени». Это позволит правящей группе осуществить либо частичную смену элит, либо даже селективные репрессии против отдельных социальных групп, не слишком важных с точки зрения массовой поддержки ими режима, зато вызывающих неприятие значительной части сограждан. В первом варианте «огонь по штабам» может быть направлен против не справившихся с управлением в условиях кризиса чиновников (начиная с Дмитрия Медведева), части олигархов и банкиров, выводящих капитал за рубеж и/или в валютные активы, некоторых региональных лидеров, и даже, возможно, руководителей «Единой России». Во втором варианте естественной «мишенью» могут служить мигранты из Средней Азии и Закавказья, да и в целом этнические меньшинства. Ожидаемый рост ксенофобии и экстремизма в этом случае наталкивается на естественные ограничения на уровне политэтнического состава населения страны и наличия в ее составе этнических республик особенно на Северном Кавказе и в Поволжье. Последствия таких – весьма рискованных – шагов (в зависимости от их длительности и масштаба) предсказать сегодня крайне тяжело. Успех активной наступательной стратегии сдерживания может позволить режиму пережить кризис и даже укрепить позиции Путина, пожертвовав частью сограждан, однако ее неудача в предельном случае может повлечь за собой даже территориальную дезинтеграцию страны.
На протяжении 2000-х годов российский режим, опиравшийся, в том числе, и на лояльность со стороны граждан, выстраивал политические и институциональные барьеры на пути изменений статус-кво, старясь не допустить любых внутриполитических вызовов господству правящей группы. Вызовы, порожденные экономическим кризисом, способны спровоцировать граждан на отказ от лояльности режиму. Поэтому пересмотр статус-кво, как на уровне поведения граждан, так и на уровне стратегии режима, сегодня весьма вероятен. Дальнейшее углубление кризиса может вынудить российский авторитаризм к переменам. Неясно только, будут ли эти перемены к лучшему для страны.
См. также:
- Трансформация российской партийной системы
- Послевкусие думских выборов
- Электоральные исследования в российской политологии: «нормальная наука» в «нормальной стране»?
- От местного самоуправления – к вертикали власти
- Перспективы доминирующей партии в России
- «Я не стремлюсь применять свои выводы в политической практике»
- Конец местной автономии?
