По итогам дискуссий о том, что же такое российская интеллигенция и к какому периоду истории русской культуры применимо это понятие, может сложиться впечатление, что сама натура уже давно ускользнула. Мы публикуем эссе о недавно скончавшемся русском интеллигенте – Феликсе Раскольникове, человеке, которому удалось остаться цельным и не изменить себе как в Советском Союзе, так и после эмиграции в США. О нем рассказывает друг, известный российско-американский социолог, профессор Мичиганского университета, доктор экономических наук Владимир Шляпентох.
Термин «интеллигенция» впервые возник в России в конце XIX века. В ту эпоху считалось общепринятом, что человек, который удостоился чести принадлежать к этому «сословию», должен быть хорошо образован, проявлять глубокий интерес к культуре, литературе и искусству. «Интеллигент» должен быть скромным, тактичным и испытывать инстинктивную неприязнь к буржуазному шику, тщеславию и карьеризму. Не менее значима была вера в то, что интеллигенция – единственная прослойка общества, наделенная чувством глубокого сострадания и готовностью идти на жертвы ради высоких идеалов (и если надо, идти ради идеалов на баррикады). Начиная с 1930-х годов идеализация интеллигенции пошла на убыль и это понятие было заменено на формальное определение интеллигенции как некоего сословия с высшим образованием (как, к примеру, «профи» в США). Проведенный в России в феврале 2008 г. опрос показал, что большинство россиян воспринимают понятие «интеллигенция» именно так, и только меньшинство вкладывает в это понятие и те качества «интеллигента», которые превратили образованного человека в России в уникальный феномен мировой культуры.
Естественно, даже в «золотой» век интеллигенции не каждый образованный человек в России отвечал идеалу интеллигента. В предреволюционной России (не говоря уже о первом десятилетии советского режима) термин «интеллигент» нес в себе также пренебрежительно-унизительный оттенок.
Тем не менее, идеальная модель интеллигента не являла собой пустую абстракцию и немало людей старалось попасть в эту категорию. Назвать кого-то «настоящим интеллигентом» было большим комплиментом, а упрек, что «настоящий интеллигент так себя не ведет», был довольно оскорбителен. «Идеальный» интеллигент практически вымер, и в сегодняшней России мало кто будет хвалить или осуждать другого, используя образ «настоящего интеллигента».
Жажда денег оказалась более губительной для российской интеллигенции, чем страх перед КГБ. Достаточно показателен (см. вышеупомянутый опрос) ответ Россиян на вопрос «Кого вы считаете самым «интеллигентным» человеком в стране». Путин – человек, который применяет криминальный жаргон в своих публичных выступлениях (как в России, так и за границей) – занял первое место.
И все-таки настоящий русский интеллигент еще не перевелся. Во время моих поездок в Россию в последние десятилетия мне довелось встречаться с такого рода людьми, хотя, в основном, в провинции. Эти люди напомнили мне одну из самых больших радостей моей прежней жизни – общаться с русскими интеллигентами в самых разных обстоятельствах, будь то на семинарах, во время празднования дней рождения, в лекционных залах или даже во время случайных встреч в транспорте. Я не мог взять с собой в Америку русскую интеллигенцию, и вот уже 30 лет жизни в эмиграции у меня не пропадает чувство, что мне не хватает этой важной составной полноценной жизни.
* * *
Что сильно смягчает мою горечь, это то, что судьба подарила мне в Мичигане идеального, но вполне реального, представителя русской интеллигенции. Этот человек был Феликс Александрович Раскольников, профессор русской литературы в Штатном университете Мичигана. Феликс умер в Лансинге в 22 января 2008 г. возрасте 77 лет. В своем мнении о Феликсе, о его уникальных качествах я далеко не одинок. У многих людей, с которыми сводила его судьба, будь то коллеги, друзья, студенты, сложилось схожее представление об этом человеке. Мне довелось встретиться с некоторыми из этих людей в Мичигане и в Москве. С некоторыми из них, проживающими в России, в Германии или в Америке я разговаривал по телефону при подготовке этих заметок о моем дорогом друге. Я также много прочитал о Феликсе в Интернете. Практически все упомянули слово «интеллигент» (иногда, как прилагательное) при описании главных черт его характера (в дополнении к моим собственным источникам, я располагаю некоторыми автобиографическими заметками, которые оставил Феликс своим московским друзьям).
Я попытаюсь донести до читателя, на примере моего друга, что, в моем представлении, значит быть настоящим русским интеллигентом.
Начнем с того, что из двух миров – мира абстрактных идей и мира материальных предметов – Феликс, как настоящий интеллигент, предпочитал первое. Большинству людей мир абстрактных идей чужд. Американцы, как правило, не любят разговоры, не имеющие отношения к конкретным вещам, именам, событиям. Мне горько сознавать, что за последние 15 лет «светский треп» стал преобладать и в России на самых разных сборищах. Дмитрий Фурман – политолог, принадлежащий к моему поколению, так резюмировал ситуацию в России: раньше, если человек хотел поговорить о деле, он начинал с высоких материй, постепенно переводя разговор на прагматичные рельсы; в современной России все наоборот: если человек хочет поговорить о возвышенном, то, чтобы не показаться чудаком, он должен начать разговор с конкретного дела. Когда я рассказал Феликсу эту историю, он сильно расстроился. Феликс испытывал глубокую любовь к русской культуре и к русской интеллигенции и был серьезно опечален исчезновением интеллектуальной атмосферы, воспетой Герценом в «Былом и думах» (Феликс перечитывал эту книгу в последний год жизни).
За 18 лет нашего знакомства, мы были вмести, наверное, на 150 «партиях» (приемах). Не помню случая, чтобы Феликс сам начал разговор о машинах, медицинской страховке, ценах, зарплате, погоде, интригах на факультете и т.п. – типичные темы для пресловутого американского светского трепа (“small talk”). В принципе Феликс был сдержанный и не очень разговорчивый человек и включался в разговор только, если он касался «идей» и «обобщений» – будь то литература, политика, кино, экономика, история.
Интеллектуальная любознательность
Погруженность в мир абстрактных идей сочеталось у Феликса с неистощимой любознательностью. Это качество как бы подразумевается в настоящем интеллигенте, для которого знание является высшей ценностью. Многие приравнивают это качество к умению вести разговор. Но это не совсем так. На деле совсем немногие люди проявляют интерес к вещам и событиям, не имеющим для них прямого или косвенного практического значения. Приехав в Америку, я был поражен тем, насколько мои коллеги хорошо информированы о том, что касается их профессиональных интересов и насколько они безразличны к «бесполезным фактам», не имеющим отношения к их текущей работе. Я сделал еще другое печальное для себя открытие – любознательность принадлежит к тем качествам человека, которые с годами затухают (как здоровье). Феликс принадлежал к тому очень незначительному меньшинству людей, которые мгновенно оживляются при любом интересном событии. Он жадно хотел знать всё, что происходит в мире и легко шел на разговор о последних событиях в Америке, России, Израиле и Европе. Накануне смерти, он с большим интересом следил за президентской предвыборной кампанией в Америке и президентскими выборами в России.
Феликс не являлся большим поклонником новой технологии. Насколько я знаю, единственным исключением был автомобиль. Будучи прекрасным водителем, он любил длительные путешествия на машине, в основном в Канаду – это была первая страна куда он эмигрировал в 1979 г. (где и сейчас живут некоторые из его друзей и друзей его жены). При столь явной любви к машинам, Феликс явно не был «фанатом» компьютеров и не проявлял никакого желания повышать свою квалификацию как пользователь. Но любознательность заставляла его пользоваться компьютером не столько для прочтения электронной почты, сколько для чтения текстов передач радиостанции «Эхо Москвы» – этого оазиса свободы в Путинской России. Мы систематически, по телефону или во время наших встреч (два раза в неделю), подробно обсуждали политические события в Москве.
Интерес к культуре
Естественно, что при такой страсти к миру идей, Феликс проявлял глубокий интерес к «высокой» культуре. Феликс не мог прожить и дня, не прочитав хорошую литературу или не обсудив романа или поэмы с человеком, с которым он мог поделиться своими впечатлениями. Эстетические достоинства произведения, будь то произведение искусства или литературы, играли для него ключевую роль. Он, как и любой «истинный интеллигент», отвергал пошлые нравоучения, даже когда они опирались на интересные идеи.
Когда я жил в России (до эмиграции в 1979 г.), большинство моих друзей всегда читали какое-либо литературное произведение. Потребовалось время, пока я осознал бестактность вопроса своим американским коллегам о том, что они сейчас читают; у большинства просто напросто нет такой привычки. Меня поразил как исключительный факт для американской жизни история, рассказанная в одном остроумном эссе, опубликованном в апрельском издании 2008 г. книжного обозрения «Нью-Йорк Таймс»: молодая женщина рассталась со своим ухажером после того, как узнала, что он не знает, кто такой Пушкин. Многие эмигранты, которые привезли с собой тонны книг, также забыли золотое правило интеллигента – «безостановочно» читать что-нибудь стоящее.
Американцы-профи, как и эмигранты, и многие образованные люди в современной России, объясняют свое самоустранение от литературы, как старой, так и новой, «нехваткой времени». Но это чепуха. Люди перестали читать потому что им это неинтересно. Поведение Феликса в Мичигане было таким же как и в Москве в 60‑е годы, когда интеллигенция ночами стояла в очередях, чтобы купить томик Ахматовой, когда считалось обязательным читать известные литературные произведения – и русские, и зарубежные. В последние годы его жизни, мы регулярно встречались с Феликсом в университетском кафе, и неизменно наш разговор начинался с обсуждения книг, которые он читал.
Феликс был критичен по отношению к себе как читателю, и в последние годы жизни читал то, что не успел прочесть раньше, к примеру «Иудейскую Войну» Фейхтвангера. Он внимательно следил за современной русской литературой, и ни одно более или менее значительное имя в русской литературе не ускользало от его внимания. Он прочитал, к примеру, обоих Канторов – Владимира, написавшего «Крепость», и Максима, написавшего «Учебник Рисования». Ему нравились Людмила Улицкая, Дмитрий Быков – особенно его книга о Пастернаке, хотя он был озадачен последним романом Быкова «ZhD», где разыгрывается безумная война между варягами и евреями за власть в России. Мы вели споры о романах Акунина, которые нравились Феликсу остротой сюжетов и хорошим стилем. Я как-то сказал Феликсу, что этот автор не достоин похвалы такого изощренного читателя, как он.
Феликс считал, что его культурный долг – хорошо знать американскую литературу, и он старался заполнить пробелы, читая таких первоклассных авторов, как Фолкнер, так и менее сильных, как Артур Хейли. Феликсу нравились серьезные фильмы и он любил детально разбирать как идейно-идеологичекую сторону фильма, так и (что было главным) его эстетические достоинства. Не сомневаюсь, что есть много людей, которые также глубоко поглощены культурной жизнью как и Феликс, особенно наверное на восточном и западном побережье Америки. К сожалению, я с ними мало контактирую.
Интеллектуальная честность
Для меня одна из самых замечательных черт Феликса, которой я «отдаю предпочтение», это – интеллектуальная честность. Из моего опыта жизни в двух больших странах этого качества больше всего не хватает даже тем, кто в целом отвечает понятию «интеллигент». Я знаю многих людей, не менее приобщенных к миру идей и культуры, чем Феликс, но единицы среди них так же честны, как Феликс. Чтобы быть интеллектуально честным, необходимо обладать саморефлексией и умением видеть себя со стороны. Феликс, которого я знал много лет, обладал этими качествами и неизменно старался «не фальшивить», не приспосабливаться к окружающим, чтобы им угодить, и не потворствовать главенствующей идеологии.
Внутренняя смелость
Интеллектуальная честность многое объясняла в поведении Феликса. Хорошо ли это или плохо, но русскому интеллигенту не подобает вести себя агрессивно (даже во имя благородной идеи) и выставлять свое мужество напоказ. Те, кто вели себя подобным образом, ассоциируются в русском сознании с героями «Бесов» Достоевского. Как правило, такого рода люди требовали, чтобы другие следовали по их стопам, невзирая на обстоятельства. Феликс был другой. Он крайне симпатизировал диссидентам, и один из его ближайших друзей Анатолий Якобсон был в 60-е годы одним из самых видных диссидентов Москвы. Когда Якобсон попал в опалу, его заставили уйти из Второй Московской школы и контакты с ним стали небезопасны.
Горстка смелых людей, среди которых был и Феликс, продолжали поддерживать тесную связь с Якобсоном и старались помочь ему чем могли (например, давали ему частные уроки). Феликс сохранял спокойствие духа даже тогда, когда школа (имеющая в Москве репутацию либерального заведения) испытывала политические трудности. Спустя 40 лет директор школы Владимир Овчинников отметил это качество, как одно из основных достоинств Феликса. Но на мой взгляд – а я считаю себя специалистом по проблемам страха в тоталитарном обществе (см. мои мемуары «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом»,СПБ, 2003) – самый яркий пример мужества Феликс проявил в молодости.
Был 1948 год – год беспощадных репрессий, когда угодить в Гулаг было очень просто, и неверный шаг мог стоить очень дорого. В 1947 г. на концерте симфонической музыки так получилось, что я сидел рядом с американским консулом, и я позволил себе с ним заговорить. Я не знал, каковы будут последствия моих действий и был ими весьма обеспокоен. Даже в 1970-е годы, когда политическая реакция быстро набирала силу (конечно не в такой степени, как при Сталине) и когда я приглашал к себе домой гостей из Америки, мои друзья и коллеги считали меня чуть ли не героем. На фоне такой политической обстановки как оценить следующий поступок Феликса: в 1948 г. на одном известном московском кладбище он случайно столкнулся с людьми из индийского посольства. Он предложил им свои услуги как гид (он уже немного владел английским) и даже пригласил новых знакомых в Педагогический институт, где он тогда учился. В этот год Индия стала независимой страной, но Сталину она по-прежнему представлялась марионеткой английского империализма. Даже сегодня, по прошествию 40 лет, один друг Феликса, сам не робкого десятка, не может без волнения рассказывать эту историю. Он считал, что поступок Феликса был близок к «авантюре». В самом деле, было безумием вступать в контакт с «агентами» страны, примыкающей к империалистическому лагерю. Многие, в особенности родители Феликса, осуждали Феликса за его рискованное поведение, но он не каялся и отстаивал свое человеческое достоинство. Меня не удивляет, что Феликса выгнали из института и из комсомола, по его словам, за «отсутствие бдительности по отношению к врагам Советского Союза и космополитизм». Такого рода обвинения были вполне достаточны, чтобы угодить на Лубянку. Разбор его дела о злостном нарушении негласного запрета на контакт с иностранцами, происходил на заседании Московского партийного комитета. Как мне поведали «из достоверных источников», Феликс не выражал беспокойства по поводу того, чем ему все это грозит. Он пошел на физическую работу электриком и заочно закончил институт с отличием.
Чистота и ясность души
Интеллектуальная честность Феликса глубоко сочеталась с его душевной чистотой и решимостью сохранить свое человеческое достоинство. Как отметил однажды его коллега, Феликс был невинен в своих взглядах, как дитя. Невозможно было представить Феликса участвующим в каких-либо интригах или совершившим что-либо незначительно аморальное, даже во имя выживания.
Я был включен в процесс получения Феликсом постоянной позиции в Мичиганском университете. Даже для ученого со степенью из Гарварда (если даже он ищет постоянную работу в среднем университете) этот процесс нервозно мучителен, ибо в известном смысле его исход во многом определит дальнейшую жизнь ученого. Теперь представьте, что все это значит для человека в возрасте, специалиста по русской литературе – «товар» со слабым спросом на рынке труда, для которого отказ в получении постоянной работы означает увольнение. В то время жена Феликса не работала, а младший сын нуждался в существенной материальной поддержке. Феликс немало переживал процесс получения постоянной работы в Университете, но в это время он спокойно и с достоинством не предпринимал никаких действий, кроме тех, которые формально требовались. Я знаю ряд молодых ученых, которые для получения постоянной работы, вели себя не совсем порядочно. Феликс получил постоянную работу, не поступившись своим достоинством, своим представлением о том, как надлежит себя вести – это говорит о высочайшем стандарте поведения.
Для интеллигенции, такого рода стандарты, подразумевают полное отсутствие зависти по отношению к коллегам. За свою долгую жизнь и в Америке и в России я сталкивался со многими, вполне приличными людьми, которые были раздираемы завистью по отношению к людям более успешным (естественно «несправедливо»), чем они. Зависть особенно бушует среди иммигрантов, потерявших тот социальный статус, который у них был в «старом мире». Такого рода люди буквально ненавидели своих соотечественников, которые принадлежали к той же профессиональной группе, но которые смогли подтвердить свой прежний статус. Общаясь с Феликсом и обсуждая с ним судьбы разных людей, я не подметил даже тени зависти к тем, кто, к примеру, больше него публиковался в Америке или был более популярен в его любимой Второй московской школе. И уж, конечно, Феликсу было совершенно несвойственно завидовать чужим деньгам. Как истинный интеллигент, Феликс вел довольно аскетический образ жизни и его материальные потребности были довольно ограничены. Финансовый вопрос волновал его лишь потому, что он хотел обеспечить хорошую жизнь для своей жены; еще он волновался за ее будущее, так как она была намного моложе его и, было очевидно, что она его переживет.
Доброта Феликса простиралась не только на членов его семьи, но и на все человечество. Он был добр и предельно тактичен со всеми, с кем встречался. Это качество часто вспоминали и ценили его студенты, поместившие в интернете свои заметки о Феликсе. В стиле дворянина из романов Пруста, он был особенно отзывчив и добр к людям, стоявшим ниже его в социальной иерархии, и его желание конфликтовать росло с ростом статуса его собеседника.
Скромность и терпимость
Из сказанного очевидно, что Феликс был крайне скромным и терпимым человеком – два качества, тесно переплетающиеся в настоящем русском интеллигенте. Естественно, как любой нормальный человек, Феликс радовался, когда выходила его книга или статья. Ему было приятно, когда студенты вспоминали его или звонили поговорить «за жизнь» (что случалось довольно часто). Тем не менее, он диаметрально отличался от тщеславных людей. Он никогда не упоминал, что его обожают студенты, и не говорил о поступках, которые делают ему честь. В гостях Феликс держал себя ненавязчиво и не торопился высказывать свое мнение; обычно он это делал под «нажимом» окружающих.
Феликс был глубоко терпимым человеком, воспринимавшим взгляды и поступки других как «нормальные». Терпимость была в нем также сильно развита, как и интеллектуальная честность, что позволило Феликсу легко адаптироваться к интеллектуальному климату Америки 1980-90-х годов, с её культом плюрализма. Феликс проявлял уважение к любой культуре и любому образу жизни, хотя и не утверждал, что все культуры внесли одинаковый вклад в развитие цивилизации.
Хотя Феликс не разделял моих взглядов по многим вопросам, это не мешало нам сохранять крайне дружеские отношения – я бы даже рискнул сказать, что мы нежно любили друг друга. Нередко во время наших бесед (особенно без третьих лиц, что резко меняет стиль разговора) Феликс нередко не соглашался с моими, по его мнению, ложными взглядами и не старался подстроиться под мою аргументацию. И вот еще одно свидетельство его интеллектуальной честности: даже когда мы занимали непримиримые позиции, после разговора у Феликса не оставалось даже тени личной неприязни.
Оптимист и идеалист
Душевная чистота, присущая Феликсу, порой граничила с наивным восприятием мира. У него была природная склонность избегать конфликтных ситуаций, как во внутренней, так и во внешней жизни, и он предпочитал видеть все в розовом цвете. Типичным обвинением против интеллигентов было то, что они наивны и погружены в мир утопических идей о прогрессе человечества, не замечая при этом бушующие вокруг них конфликты. Феликс послужил бы хорошим примером для недоброжелателей интеллигенции. С его безмятежной верой в человечество и высокие мотивы поведения людей, Феликс буквально ни разу (за 18 лет нашего общения) не сказал ничего плохого о ком-либо из наших общих знакомых. Он был сдержан даже в отношении политических деятелей, как русских, так и американских. На протяжении многих лет он пытался убедить меня изменить свой (довольно негативный) взгляд на Путина. Такое свойство видеть мир и людей сквозь «розовые очки» объясняет, почему Феликс был «идеальным человеком 60‑х годов».
Многие школьники в 60-е годы осознавали, что Феликс полон иллюзий и что другие преподаватели, например, Виктор Камянов, который был более циничным человеком (что было чуждо Феликсу), в то же время реальнее смотрели на вещи. Даже самые горестные переживания его жизни – неприятный развод с первой женой, семь лет на физической работе в Канаде после эмиграции – не сломили его оптимистического взгляда на мир. И даже его тяжелая болезнь последних месяцев жизни, когда он был прикован к дому, не поколебали его дух. Во время нашего последнего разговора после очень сложной операции – он умер через три дня – Феликс был в хорошем настроении и не жалел комплиментов в адрес больницы, где он провел свои последние дни.
Интеллигентность Феликса также проявлялась в его отношении к религии. Дореволюционной русской интеллигенции было свойственно враждебное отношение к религии, и это еще более усугубилось после революции. Но крайне враждебная политика советского государства по отношению к религии, в сочетании с примитивной атеистической пропагандой, толкнула людей типа Феликса в противоположную сторону – к смягчению отношения к церкви и к религии. Но главной причиной полной победы атеизма в среде Советской интеллигенции был культ науки, который поддерживался Советской системой. Некоторое возрождение религии в среде русских интеллектуалов в 1970-80-е годы не затронуло Феликса, и до последних дней жизни он причислял себя к нерелигиозным людям. Единственное, что изменилось в его сознании, это то, что ярлык «атеист» (носящий отрицательной подтекст, как в современной России, так и в Америке) он сменил на термин «агностик».
Такого рода кроткое и несколько наивное представление о мире и стремление уйти от конфликтных ситуаций, как и ряд других обстоятельств (например то, что его родители были связаны во время революции с большевиками) объясняет малую роль еврейского вопроса в сознании Феликса. Феликс считал себя чисто русским интеллигентом. Он жил русской культурой, русской историей и мыслями о будущем России. Еврейский вопрос и государство Израиль (который он ни разу не посетил) не сильно фигурировали в его духовном мире. Я ни разу не заметил у него интереса к еврейской культуре или еврейской истории. В то же время он не забывал о том, что он еврей, и что антисемитизм – серьезное явление. Феликс испытал антисемитизм на себе, когда в 1953 г. во время известного «дела врачей» был уволен из первой школы, где он тогда работал. Иронично то, что его уволил тот же директор, который взял его на работу в 1951 г., несмотря на разгул антисемитизма. Но в 1953 г. директора школы практически заставили уволить Феликса, дав ему в устной форме понять, что русский язык и литературу должны преподавать только русские. Директор школы посоветовал Феликсу сменить профессию. Но это, как и другие случаи в его жизни, не пошатнули положительного отношения Феликса к России и к русскому народу.
Преданность своему призванию
Преданность выбранной специальности являлась одним из важнейших качеств русского интеллигента. Профессиональная деятельность рассматривалась как служение обществу.
Многие их моих американских коллег по выходу на пенсию полностью забросили профессиональную деятельность и смогли наконец-то заняться «любимым делом». Я познакомился в своем университете с профессором, который после выхода на пенсию открыл магазин по скупке и продаже антикварных изделий; другой занялся животноводством. Некоторые их моих коллег, занимавшие высокие должности в своей области, просто-напросто перестали интересоваться новыми разработками в области, которая якобы составляла смысл их жизни.
Измена своему призванию стала массовым феноменом как в постсоветской России, так и в эмигрантской среде. Многие специалисты сменили профессию не только чтобы выжить, но из алчности. Феликса это не коснулось, хотя первые семь лет эмиграции он работал на заводе рядовым рабочим и писал диссертацию по русской литературе в университете. Но как истинный интеллигент, будучи безразличен к своему социальному статусу, но с сильным чувством долга перед семьей, он прошел этот этап своей жизни с большим достоинством. Когда Феликс защитил диссертацию в Торонтовском университете, он смог вернуться, хотя и не без трудностей, к «нормальной» профессиональной деятельности. С 1990 г. и до ухода на пенсию в 2006 г. Феликс преподавал в государственном Университете Мичигана. Насколько я знаю Феликса, финансово заманчивые предложения не смогли бы оторвать его от любимого дела.
Преподавательская деятельность
Будучи творческим человеком, Феликс любил исследовательскую работу. Главным предметом его исследований был Пушкин и другие русские классики – от Лермонтова до Шолохова. Живя в Америке, он опубликовал ряд статей в американских и русских журналах. Его книга под названием «Статьи по русской литературе» была издана престижным издательством Вагриус в Москве (2006 г.). И все же любимым делом Феликса была не столько исследовательская работа, сколько преподавание. Людям зачастую нравится то, что у них хорошо получается. По отзывам его коллег и студентов, Феликс был очень талантливым педагогом. Феликс относился к той группе русской интеллигенции, которая предпочитает живое слово печатному тексту. Для него преподавание было более важным занятием, чем публикации. Политические традиции России, в которой цензура подвергала проверке каждое печатное слово, превратили русскую культуру в «устную», в отличие от Америки, где культура (даже до появления текстовых редакторов) была в основном «письменная». Феликс был наследником «устной традиции» и ему было не по себе в обществе, где коллеги, сидя в смежных кабинетах, общаются между собой при помощи записок или по электронной почте.
Какова бы не была его специальность, русский интеллигент представлял себя учителем, «сеятелем вечного, доброго». Все крупные русские интеллектуалы были «большими учителями», и культ «учеников» в стране был огромный. Ученики были самыми желанными гостями в домах профессоров. Последние наставляли их не только в их профессиональной деятельности, но и повседневной жизни, и в их амурных увлечениях. В американских университетах дело обстоит совсем иначе. Здесь отношения между профессорами и аспирантами (не говоря уже о студентах) довольно формальны и очерчены часами приема в кабинете профессора. И профессора, и студенты принимают эти правила игры, и только русские аспиранты, которые приехали учиться в Америку, жалуются на холодное и безучастное отношение их руководителей. Особенно в этой связи поражает то, что даже между преподавателями и учениками музыки не возникают теплые отношения, что резко отличается от ситуации в России, где отношения были, как правило, неформальные, а талантливые студенты вообще становились частью семьи. Однако иное положение в небольших частных коллежах, в которых контакты между преподавателями и студентами очень тесные.
Феликсу нравились его американские студенты, а он им. Но только в России, где особо доверительные отношения между учителем и учеником, Феликс мог сполна реализовать свою любовь к «подопечным». Он являл собой «энциклопедию» учеников, которые прошли через его руки. Он легко называл по имени даже тех, кто учился у него 30-40 лет назад. Любой разговор с Феликсом о положении в России затрагивал тему его учеников, которые проникали во все аспекты его жизни. Как мне кажется, настоящая любовь почти всегда взаимна, а не взаимная крайне редка. Так или иначе, студенты обожали Феликса – для многих он был «легендарным преподавателем» и одним из первостепенных людей в их жизни. Некоторые из его бывших учеников, с которыми я проводил интервью, считали Феликса «потрясающим» педагогом. Кое-кто из его учеников (уже не молодые люди – им за 60) собрались в марте 2008 г. на квартире Лиды Вахуриной, которая тоже преподавала во Второй московской школе, почтить память своего любимого учителя. Они также поместили на интернете очень трогательный некролог в память о Феликсе.
Вторая школа и коллеги Феликса
Несомненно, звездный час Феликса – это годы его преподавательской деятельности в известной Второй московской школе. Его пригласили работать в эту школу в 1962 г. До этого, с 1952 г. он преподавал литературу в обычной московской школе. На новом месте у него появилась замечательная возможность, о которой мечтает любой творческий человек, – реализовать себя в той сфере, которую он страстно любил, а именно - преподавание литературы. К тому времени преподавание литературы было в центре внимания общества и довольно модной специальностью. В период медленной либерализации советского общества после смерти Сталина (особенно во времена «оттепели») русская литература превратилась в «поле боя» между либерально настроенными людьми типа Феликса и его коллег и партийным аппаратом, с его верными добровольцами из числа консервативно настроенных педагогов.
Либеральная атмосфера в преподавании гуманитарных предметов во Второй школе, где училось 600 ребят, стала возможна во многом благодаря тому, что у школы был формальный статус учебного заведения для одаренный детей в области математики и физики. К этим ребятам – будущим научным сотрудникам в сферах важных для военной мощи СССР – применялись более мягкие политические требования, чем для учащихся обычных школ. Вторую школу основал легендарный советский математик Израиль Моисеевич Гельфанд. Школа быстро превратилась в своего рода Московский оазис интеллектуальной свободы во многом благодаря директору школы Владимиру Овчиникову, который пользовался огромным уважением со стороны Феликса и других учителей. Овчинников был непреклонный приверженец либерализма и, благодаря своим дипломатическим качествам, ему удалось на протяжении 10 лет в политически напряженной обстановке, сохранить эту школу как оплот либерализма в Советской системе школьного образования. Один из учителей школы, приходя на работу, стучал в дверь кабинета директора – узнать, там ли Овчинников, или его уже уволили, а то и арестовали. Эта расхожая шутка отражала обстановку в школе на то время, хотя школа и пользовалась некоторым «прикрытием», благодаря своему математическо-компьютерному (в то время, кибернетическому) профилю.
Академгородок в Новосибирске, где я жил в те годы, представлял из себя расширенный вариант Второй школы. Это была сеть исследовательских институтов, которые были защищены от вмешательства местных партийных органов «щитом» математики и компьютеров. Что касается интеллектуальной свободы, Академгородок не уступал Второй школе, где работал Феликс. Тот факт, что среди преподавателей школы были выдающиеся математики, давало директору возможность отстаивать заведенные в школе порядки от нападок недоброжелателей в партийных органах. Замечу, что из дипломатических соображений, директор назначил на должность партийного секретаря школы математика, а не гуманитария. (Это была Нина Юрьевна Вайcман. Мир тесен – когда разогнали Вторую школу, она устроилась в другую математическую школу, где училась моя дочь Александра в середине 1970-х гг.). В мемуарах о школе упоминается, что между учителями математики и учителями литературы были самые «нежные отношения». Еще я хочу подчеркнуть немаловажную роль знакомых, которых приводили в школу учителя и которые разделяли их либеральные взгляды на преподавание и на жизнь вообще. Феликс приводил в школу Анатолия Якобсона, который впоследствии стал звездой в области филологии; приводил он и Татьяну Ошанину – широко уважаемого педагога. Во Второй школе «кадры» отбирали сами учителя, а не школьная администрация и не школьное партбюро – небывалый феномен в советском обществе!
Обычные школы были районными; во Вторую – принимали не по месту жительства, а по способностям. Ребята должны были продемонстрировать сильные математические навыки, что нередко коррелируется с другими талантами, в особенности с критическим логическим мышлением. Естественно, интеллектуальный уровень учащихся этой элитной школы (как и в десятках других подобных школ) и их критический настрой был несравненно выше, чем в рядовой советской школе. (Это мне хорошо известно по собственному опыту общения с учениками из матшколы в Новосибирске). Школьники просто смеялись прямо в классе над идеологической тупостью тех консервативных преподавателей, которых Овчинников вынужден был терпеть, так как они были защищены партийными органами.
Феликс и другие учителя сознавали, что судьба подарила им уникальную возможность работать с очень необычным «человеческим материалом», и они работали с большим энтузиазмом. Они, естественно, понимали, что многие преподаватели и учащиеся других московских школ ненавидят Вторую школу, считая её элитной и рассматривая ее как очаг инакомыслия. Надо сказать, эти люди были правы по обеим статьям. Во вражеском лагере с нетерпением ждали, когда же, наконец, можно будет выкорчевать этот цветок оттепели. Не удивительно, что перед закрытием школы в 1972 г., райком создал спецкомиссию, в состав которой вошли директора «рядовых» школ, крайне враждебно настроенные по отношению ко Второй школе.
Феликс относился к той прослойке русской интеллигенции, которая была далека от точных наук. Типология интеллигенции, сформулированная в 1960-е годы, делит эту группу на «лириков» и «физиков». Феликс явно примыкал к первой группе. Уважение к математике и компьютерам в обществе, где правил культ науки, все же не мог спасти Вторую школу (как и Академгородок) от напора реакции, наступившей после вторжения в Чехословакию. Но брежневский режим был не сталинский, он не уничтожал своих врагов разом; местным партийным властям понадобилось целых три года, чтобы расправиться с Феликсом и его сподвижниками во Второй школе.
У Феликса и его либерально настроенных коллег было целых 10 лет для внедрения свои идей по преподаванию литературы. Во Второй школе они получили то, о чем только могли мечтать их коллеги в 99% процентах советских учебных заведениях (как высших, так и средних), а именно выбор учебного плана для класса. Феликс и его друзья знали как использовать эту уникальную возможность. Они сталась разрушить официальный «заговор молчания», распространенный на таких писателей, как Достоевский и Бунин. Они посвящали школьников в творчество и таких официально признанных писателей как Маяковский и Горький, сняв с них идеологический пласт. Феликс, как и другие преподаватели, старался рассказать школьникам о творчестве Солженицына, Платонова и других писателей, которые находились под полным или частичным запретом. Произведения таких опальных писателей как Пастернак, Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Цветаева (не упоминавшихся в государственных учебниках) разбирались на уроках Феликса и его коллег по школе. Они дошли то того, что читали на уроках произведения «самиздатских» поэтов (таких как Коржавин).
Феликс и его друзья по школе использовали и другие, представившиеся им в связи с «оттепелью», возможности. 60-е годы были «золотым веком» бардов – сочинителей песен (слов, музыки). Многие барды публично исполняли свои песни, которые, как правило, отрицательно изображали реалии советской жизни и пользовались колоссальным успехом в среде интеллигенции. Власти же рассматривали бардов как антисоветчиков. Феликс был большой поклонник этого жанра и много рассказывал о бардах на своих уроках. Учителя не боялись приглашать таких известных бардов, как Булат Окуджава, в школу, что, конечно, вызывало у школьников огромный восторг. Феликс также был активен в организации всевозможных кружков, особенно литературно-театральной секции, где приветствовалось все, что было неугодно идеологическим ищейкам (к примеру, великолепные лекции Якобсона о поэзии, в которых было много нападок на официальную литературу).
Занятия по литературе и истории протекали под неусыпным надзором секретных агентов КГБ и доносчиков. Татьяна Ошанина – близкая знакомая и коллега Феликса, рассказывала мне, что люди знали, кто является доносчиком, и старались держаться от них подальше. В тоталитарном обществе ощущение, что за тобой постоянно наблюдают, было крайне неприятно. Любая встреча со школьниками была чревата политическим скандалом. Хотя подавляющее число учащихся были солидарны со своими либерально настроенными учителями (даже сегодня, 40 лет спустя, на интернете можно найти учеников школы, выражающих признательность своим бывшим учителям), были и такие неудовлетворенные ребята, которые могли взять реванш (возможно они получали плохие оценки), донося начальству на учителей.
Немалая опасность исходила и от родителей, которые, как правило, были более консервативны, чем их дети, и которые могли донести на учителя за «идеологическое разложение» своего отпрыска. Опасность, исходящая от родителей, резко подскочила в конце 60-х годов, когда около школы были выстроены три больших роскошных квартирных дома. В квартирах расселились крупные партийные чиновники, и их дети стали ходить в школу, которая была ближе всего к их дому. Эти школьники, во многом не преднамеренно, стали «доносчиками», рассказывая своим партийным родителям о том, чему их учат в школе. Впоследствии стало известно, что один из наиболее бдительных родителей послал куда надо письмо по поводу Людмилы Вахуриной (друга Феликса) и её нешаблонного подхода к преподаванию истории.
Были доносчики и среди учителей. В СССР никто ни знал о личных отчетах, которые посылались в КГБ и в парткомитеты. В связи с одним таким доносом, КГБ взяло на «разработку» Татьяну Ошанину, которая позволила себе сделать вольное замечание по поводу романа Горького "Клим Самгин". Но несмотря на страх перед КГБ, который только усилился к концу 70-х годов, большая часть «коллектива Второй школы» пришла к Феликсу домой «попрощаться», когда Феликс уезжал в эмиграцию в Канаду (это со слов одного из коллег Феликса по школе). В те годы это было довольно необычным ритуалом. Я сам уехал, примерно, в это же время, и по сегодняшний день, 30 лет спустя, я помню каждого, кто приходил ко мне до моего отъезда.
Крайне щекотливый еврейский вопрос играл немаловажную, хотя и скрытую роль в жизни школы. Это особенно касалось взаимоотношений школы с внешним миром. Во Второй школе было просто немыслимо услышать антисемитское заявление, что было вовсе не редкостью в большинстве советских школ того времени. Интересно, что, описывая события в школе много лет спустя, и учителя, и школьники как бы избегали этой темы.
Я прочитал множество материалов о Второй школе, включая большую книгу «Записки о Школе Номер 2» (Москва, 2006) и, практически, ничего не обнаружил по поводу «неестественного» (по мнению властей) национального состава преподавательского коллектива. Среди учителей русской литературы до половины были евреи. В некоторых классах схожая ситуация была и среди учащихся. Вне школы шел разгул государственного антисемитизма. И хотя внутри школы эта тема была неактуальна, директору приходилось постоянно отбиваться от партийных деятелей, обвинявших его (как правило, в завуалированной форме) в том, что он не понимает политику партии. Навешанный на школу ярлык «синагога» (так выразился как-то раз учитель, не в силах сдержать свое раздражение на больших «умников») был типичным приемом для дискредитации любого заведения и непременно вызывал противостояние в партийных органах и в КГБ. С 1940-х годов евреи воспринимались как прямые или потенциальные противники советской системы. Еврейский фактор также сыграл немаловажную роль в разгоне школы.
Сейчас даже невозможно вообразить ту радость и напряжение, которое царило на уроках Феликса и других преподавателей. Школа фактически функционировала на осадном положении на протяжении 10 лет своего существования, вплоть до ее разгона в 1972 г. Неприязнь к школе была настолько велика, что Московский партийный комитет парализовал все попытки спасти школу. А на защиту школы было привлечено много известных в стране людей – президент Академии наук Мстислав Келдыш, ректор Московского университета Иван Петровский, командующий Советским флотом Сергей Горшков и многие другие. Как и в других советских заведениях, Овчинников в любую минуты был готов призвать мощную «сеть влиятельных родителей» (этот институт «родителей» существует и в Америке). Много раз такой маневр спасал положение, но не в 1972 г.
Больше всех других своих обязанностей во Второй школе Феликс любил заниматься с ребятами. Во многих школах эта работа считалась большим бременем, но Феликсу она доставляла удовольствие и даже способствовала его самореализации. Феликс был редактором школьной газеты (в советский период именуемой «стенгазетой») – большого издания с гордым заголовком «Молодость». Лист прикрепляли на стену в школьном коридоре. Обновлялась газета раз в месяц. Как вспоминает одна школьница (редактор газеты) даже в таком относительно мелком деле Феликс старался сделать все, чтобы вырвать ее и других редакторов из шаблонных рамок, установленных в советском тоталитарном обществе. Такого рода поведение делало Феликса удобной мишенью для нападок. Как-то раз одна партийная дама из местного комитета комсомола, на районном совещании с редакторами школьных газет, строго отчитала Феликса и редакторов-школьников за непозволительную «оригинальность» их издания.
Феликс был ответственный работник и серьезно относился к своим преподавательским обязанностям. Феликс воспринимал каждый свой урок как своего рода «хапеннинг» и с удовольствием занимался импровизацией. В случае успеха мероприятия, он составлял «задним числом» план урока для использования в будущем.
У Феликса сохранились самые теплые воспоминания о Второй школе, не только потому, что он там смог реализовать свои таланты, но и потому, что там он был частью настоящий интеллектуальной «общины». Будучи преданным своему делу, русский интеллигент с любовью относится к своим коллегам. В России, в среде моих знакомых профессиональное общение часто перерастало в близкую дружбу. Феликс всем сердцем любил своих коллег по Второй школе – Германа Файна, Виктора Камьянова, Татьяну Ошанину, Исаака Збарского. Конечно, у многих и в России, и в Америке, есть друзья среде коллег, но у Феликса эти отношении носили иной характер, и мне кажется, немногим людям довелось испытать такую близкую степень дружбы.
Близкие отношения между коллегами – вообще советский феномен, не распространенный в свободном обществе. Бесспорно, в американских университетах профессора создают группы, сплоченные общей идеологической программой или общим интересом (например, неприязнью к заведующему кафедрой). Но, как правило, эти группы малочиcлены, и личные отношения в группе не заходят дальше ланчей (до обедов не «дотягивает»). Феликс буквально наслаждался обществом своих коллег по школе. Эту связь скрепляли и постоянный нажим со стороны государства и органов власти, и общая социальная миссия (либерализация общества), и общие культурные интересы (они читали те же книги, смотрели те же фильмы). Были и частые сборища (на некоторых Феликс пел соло), а поводов собраться было много – дни рождения, юбилеи и т.п., вплоть до юбилея Октябрьской революции. Скрепляли дружбу и частые взаимные визиты (нередко без предупреждения), взаимоуважение, я бы даже сказал, любовь и взаимное доверие – необходимое условие близких отношений в тоталитарном обществе. В такой крайне дружественной обстановке не могли не возникнуть и романтические связи, но все это воспринималось с пониманием и, как мне было сказано, никогда не приводило к разрыву отношений.
Среди рьяных сторонников либеральных реформ, читателей «Нового Мира», уже в 1960-е годы возникли разногласия по поводу роли русских традиций и будущего России. В 1970-е годы, когда школа уже утратила свой первоначальный облик, раскол между так называемыми западниками и славянофилами стал проявляться во всех учебных заведениях. При всем своем уважении к русской культуре Феликс был западник – «настоящий шестидесятник».
Феликса так и воспринимали даже те, кто не встречался с ним после 60-х годов. Так или иначе, идеологические разногласия, возможно и на подсознательном уровне, не подорвали сплоченность преподавательского коллектива и не ослабили ощущения их «избранности» в выполнении своей миссии в горячо любимой Второй школе. Школьники тоже разделяли это ощущение уникальности своей школы и были благодарны судьбе за то, что у них такие замечательные преподаватели, как Феликс и его коллеги. Отстаивая свою школу, некоторые учителя и школьники в 60-е годы «посмели» сравнить свою школу с известным Царскосельским лицеем в окрестностях Петербурга, где в начале 19-го века учился Пушкин. Хорошо известна поэма Пушкина, в которой он прославляет лицей, где между молодыми и многообещающими лицеистами царила крепкая дружба.
Возможно, если бы у нас с Феликсом были еще более близкие отношения, я бы обнаружил и какие-то отрицательные стороны его характера. Но мы, наверное, нашли оптимальную дистанцию. Феликс сохранился в моей памяти как идеальный человек. Тот же образ сохранился и у многих его студентов, коллег и друзей и в России, и в Америке.
Жизнь Феликса – это триумфальный образец настоящего русского интеллигента. Это торжество высокой культуры, интеллектуальной любознательности и честности, внутреннего благородства и терпимости, скромности и такта. Будем надеяться, что образ Феликса останется эталоном поведения для его бывших учеников и студентов и даже их детей. Было бы нескромно просить большего.
См. также:
- Раскольников Ф. Пушкин и религия // Вопросы литературы. 2004. №3.
- Раскольников Ф. Вторая школа об А. Якобсоне
- Фрумкина Р.М. Последний русский интеллигент
- Владимир Ядов о Юрии Давыдове: "Это был настоящий ученый и русский интеллигент"
- Дмитрий Быков: "Никакой общественной программы в России у интеллигента нет"
- Кордонский С. Интеллигентность как административно-рыночный товар
