В 1973 году Дмитрий Шостакович предпринял поездку из Европы в Америку на лайнере «Михаил Лермонтов». Врачи в клинике под Вашингтоном должны были вынести свой вердикт по поводу его странной болезни, с которой он безуспешно боролся последние годы, - боязни движения, отнявшей у него возможность не только играть, но и писать музыку. Это путешествие через океан и стало неожиданно причиной последнего творческого взлета Шостаковича. «Полит.ру» публикует фрагмент книги Оксаны Дворниченко «Дмитрий Шостакович. Путешествие», представляющей на сегодняшний день самую полную биографию Дмитрия Шостаковича (Дворниченко О. Дмитрий Шостакович. Путешествие. М.: Текст, 2006. 575 с.). Отправной же точкой для написания книги послужила именно эта судьбоносная поездка композитора в Америку, сквозь призму которой и раскрывается вся жизнь Шостаковича. В книгу включены уникальные архивные материалы, письма, интервью, статьи Шостаковича, а также эксклюзивные интервью, данные в разные годы автору Евгением Мравинским, Мстиславом Ростроповичем, Кшиштофом Пендерецким, Ваном Клиберном, Рудольфом Баршаем, Борисом Тищенко, Кобо Абе, Чингизом Айтматовым, Евгением Евтушенко, вдовой композитора Ириной Шостакович, его детьми Максимом и Галиной.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
День первый. 3 июня. Воскресенье
Теплоход «Михаил Лермонтов» был готов к отплытию. На пирсе, украшенном флагами, слышалась музыка. Среди толпы французов несколько человек в национальных одеждах танцевали на дощатом помосте. Оператор с кинокамерой, снимающий отплытие, подтащил треножник поближе. В кадр попадал то чей-то локоть, то крахмальный колпак с кружевами, подплыло улыбающееся лицо, его заслонил высокий котелок мужчины, группа танцоров в коротких сюртуках потеснила толпу, и в поле зрения попала машина, подъехавшая к самому трапу. Из нее с трудом вышел пожилой человек, поддерживаемый своей спутницей.
Перед ними расступились. На верхней палубе океанского лайнера белела шеренга матросов. Опираясь на палку, пассажир медленно поднялся на борт. Женщина на ходу поправила волосы — было ветрено. Капитан приветствовал их у трапа.
На борту играл духовой оркестр, и ему то вторил, то противоречил другой, с пирса, пока с отплытием они не разошлись окончательно, заглушенные вязким гудком.
Когда пароход стал отплывать, пассажир поднял правой рукой левую, приветствуя провожавших корабль. Французский художник А. Рефрежье узнал композитора Дмитрия Шостаковича: «У него бледное лицо, покрытое морщинами. Голубые глаза, слегка прищуренные, проглядывают сквозь массивные роговые очки. Вместе с ним молодая женщина, одетая без претензий, — это его жена», — набросал он в блокноте.
Пароходу предстоял путь через Атлантику в США.
Шостакович мог бы вспомнить другое отплытие. Ему пять лет. С матерью и сестрами таким же летним днем они стоят на деревянном причале возле лодки, покачивающейся на волнах. Мать в длинном, светлом платье, они смеются. Ему весело и страшно. На фотографии надпись — 1911 год.
На детских фотографиях он часто снят в матроске. Вот он положил голову на колени матери — у нее такой же взгляд прозрачных холодноватых глаз. Вот они с гувернанткой. Потом постарше — в косоворотке, босиком, стоит один, прислонившись к дереву. Деревянный дом — летняя дача, и мальчик раскачивается, стоя на качелях, вверх-вниз, как на волнах, — так высоко, что дух захватывает.
Через много лет ему подарили макет большого корабля — это было перед Эдинбургским фестивалем, посвященным его музыке, — корабль стоял потом у него в кабинете.
В юности его мечтой было — «много и интересно путешествовать, да крылья связаны». И все же он объехал мир, прошел по улицам Варшавы и Берлина, Стамбула и Анкары, Нью-Йорка и Парижа, Мехико и Лондона. Его музыка звучала на всех континентах.
Когда-то он написал музыку к спектаклю «Колумб», а теперь сам отправляется через океан по маршруту Колумба на теплоходе «Михаил Лермонтов».
Название корабля тоже символично. Лермонтов был одним из его любимых поэтов.
Итак, он отправился в плавание 3 июня. Странное совпадение: именно 3 июня 1938 года, сорок пять лет назад, день в день, Шостакович заключил с Ленинградским театром оперы и балета договор на сочинение балета «Лермонтов», о чем объявил в газете «Советское искусство». Но балет так и не написал.
Тогда же Шостаковича занимала мысль об опере, посвященной жизни Лермонтова, либретто которой должен был написать Всеволод Мейерхольд.
Как раз тогда, когда одиннадцатилетний мальчик выводил свои первые ноты и сочинял музыку на поэму М.Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, про купца Калашникова и про бойца Кирибеевича», Мейерхольд поставил лермонтовский «Маскарад». Спектакль вышел в ночь накануне Февральской революции, став зловещим символом конца старого и провозвестником нового мира. Шостакович, как и Мейерхольд, видел в Лермонтове героя с «душой огненной, как лава», но бессильного перед «пестреющей и жужжащей толпой». Лермонтов, одинокий, непонятый, отчаявшийся, ищущий любви и узнавший цену предательства, должен был стать героем оперы. Но из-за ареста Мейерхольда этот проект не был осуществлен.
Позже композитор за один день пишет два романса на стихи Лермонтова.
И вот теперь он стоит на палубе парохода, носящего имя поэта.
Из публикации в судовой газете: «...Советский лайнер «Михаил Лермонтов» идет первым рейсом из Ленинграда в Нью-Йорк. Покинув Гавр, выходим в океан. Не каждый может поехать в СССР по служебным делам или туристом. И вот предоставляется возможность в течение плавания через Атлантику оказаться на «советской территории». Пассажир знакомится с советскими людьми, пробует блюда русской кухни, и не только русской — национальные блюда других народов, населяющих нашу страну, знакомится с нашими национальными песнями и музыкой, смотрит советские кинофильмы, покупает в судовых магазинах советские товары, которые всегда в большой моде, русские меха например. И вот, вступая на американский или европейский берег, пассажир может сказать, что имеет некоторое личное представление об образе жизни в СССР».
Среди советских пассажиров не было случайных людей, а иностранцы были в основном журналистами из разных стран. На корабле, рассчитанном на 700 пассажиров, в плавание отправилось 50 пассажиров и 300 человек команды.
После приема, устроенного с большим размахом и сопровождавшегося русскими песнями и плясками, корабль отправился в путь с опозданием на пятьдесят минут.
Шостаковичи заняли просторную каюту №102 класса люкс на шлюпочной палубе: гостиная, спальня и ванная.
Врачи в Кремлевской больнице долго отговаривали ехать, считая, что композитору эта поездка противопоказана, что он может умереть в пути.
«Поехать в Америку? Вы понимаете, какую вы берете на себя ответственность? — говорила жене композитора Ирине Антоновне тогдашний министр культуры. — Мы лучше сюда врачей пригласим».
Врачей пригласили, их водили в Большой театр, на прощание подарили сервизы. Врачи подтвердили, что лечение правильное, что ничего сделать нельзя, — и уехали.
У меня, оказывается, детская болезнь. Называется эта болезнь полиомиелит. В моем возрасте она бывает очень редко. А в детстве этой болезнью я не страдал. Поэтому вспоминаю Достоевского: «Смирись, гордый человек».
В это время Шостаковичу присвоили звание почетного доктора университета Эванстон и пригласили на торжественную церемонию вручения. Советское правительство долго решало, разрешить или не разрешить Шостаковичу ехать в США.
10 мая 1973 г. Секретно.
«О поездке композитора Шостаковича Д.Д. в США»
Министерство культуры СССР (т. Фурцева) сообщает, что Северо-Западный университет США принял решение присвоить композитору Шостаковичу Д.Д. почетную степень доктора изящных искусств и пригласил его прибыть в Чикаго на торжественную церемонию, организуемую в связи с этим 16 июня с.г. Министерство сообщает также, что известный английский композитор Б. Бриттен пригласил Д.Д.Шостаковича приехать в Англию во второй половине июня с.г. на Ольденбургский музыкальный фестиваль.
Министерство считает целесообразным разрешить Шостаковичу Д.Д. принять почетную степень и выехать в США в соответствии с приглашением.
Совпосольство в Вашингтоне поддерживает это предложение.
Министерство культуры СССР (т. Попов) дополнительно сообщило, что «проезд Шостаковича Д.Д. и его супруги в США и обратно будет оплачен из личных средств композитора и частично за счет бюджетных ассигнований Министерству культуры СССР на зарубежные связи в 1973 году, а расходы по пребыванию в США принимает на себя Северо-Западный университет. Предложение о поездке Д.Д. Шостаковича в Англию снимается с рассмотрения ЦК КПСС в связи с болезнью Б.Бриттена.
Отделы ЦК КПСС полагали бы возможным принять предложение министерства.
Просим согласия.
Зав. Отделом культуры ЦК КПСС В. Шауро
Зам. зав. Международным отделом ЦК КПСС Е. Кусков
В конце концов композитору разрешили ехать при условии, что он передаст премию фонда Соннинга, которую он должен был получить в Дании, в Фонд мира. Кроме того, ему разрешили взять со своего счета 300 долларов — он просил выдать тысячу.
Шостакович с женой отправился сначала в Данию, где должно было состояться вручение премии и где композитор присутствовал на исполнении своей Пятнадцатой симфонии и оперы «Катерина Измайлова», потом вылетел в Париж, где провел один день — композитор хотел показать жене город, в котором она раньше не была, — и через Париж в Гавр, где сел на пароход.
Шостакович отправился в это путешествие, испытывая судьбу. Он ее испытывал много раз, начиная с приговора, который услышал в детстве: «музыкальных способностей нет». Сколько раз в его жизни рушилось все — когда казалось, что нет ни прошлого, ни будущего. Но он находил в себе силы выстоять, продолжать сочинять музыку.
Я совсем беспомощен в бытовых делах. Я не могу самостоятельно одеваться, мыться и т.п. В моем мозгу будто испортилась какая-то пружина, после 15_й симфонии я не сочинил ни одной ноты. Это для меня ужасное обстоятельство, — пишет Шостакович незадолго до поездки, 16 января 1973 года.
Всю жизнь он больше всего на свете боялся одного — «перестать быть сочинителем», и каждую затянувшуюся паузу в своем творчестве переживал как драму.
Вскоре после премьеры Первой симфонии Шостакович напечатал на пишущей машинке с прыгающими буквами свое «Жизнеописание», которое заняло тогда всего одну страницу. Теперь он собирался к этому вернуться.
Я думаю, что не представляет большого интереса знать, в какой гимназии я учился и каковы были мои успехи по чистописанию. Родился я 25 сентября 1906 года в Ленинграде в семье Дмитрия Болеславовича Шостаковича, поверителя главной палаты мер и весов.
В детстве я не обнаруживал особой любви к музыке. У меня не было того, что у других композиторов. Я не подкрадывался в трехлетнем возрасте к дверям, чтобы послушать музыку, а если и слушал ее, то после этого спал так же безмятежно, как и предыдущую ночь.
Наследственность. Со стороны отца: дед мой, поляк, в 1863 г. был сослан в Сибирь за участие в польском восстании. Человек, питавший большую страсть к садоводству. Отец музыке никогда не учился. Самоучкой выучил ноты и, обладая тенором, часто пел. Превосходно читал с листа, играя в 4 руки на рояле. Из его сестер и братьев никто не был, ни в какой степени, музыкантом. Так же и их потомство (мои двоюродные братья и сестры).
Со стороны матери: и дед, и бабушка мои любили музыку, но детей не учили. Все мои дяди и тети очень музыкальны. Все играли на рояле, а дядя пел в хоре. Покойный дядя (умер 14-ти лет) имел громадные способности к живописи, и, по мнению тогдашних авторитетов, из него мог бы выйти, если б не смерть, большой художник. Был страшно религиозен и умер, бредя о Христе и разговаривая как бы с ним. Двоюродные братья: музыкальностью ни один не отличался. Люди все нормальные. Одна двоюродная сестра поет, другая танцует.
В детстве слушал много музыки: отец пел, мать играла на фортепиано. У знакомых за стеной часто собирался любительский струнный квартет. Любил слушать (лет 7—8), но сам учиться желания не проявлял, относился к учению скорее даже отрицательно. Когда исполнилось 9 лет, по настоянию матери, начал учитьcя игре на фортепиано: до этого возраста вообще не подходил к роялю.
Моя мать, Софья Васильевна Шостакович, очень настаивала, чтобы я начал учиться игре на рояле. Но я всячески уклонялся. «Слишком корень учения горек, чтобы стоило учиться играть», — думал я. Но мать все же настояла и летом 1915 года стала давать мне уроки игры на рояле. Так завела у нас мать порядок: как девять лет исполнится — садись за рояль. Так было с моими двумя сестрами, так было и со мной. Занятия пошли успешно. Я полюбил музыку, полюбил рояль.
Первые уроки сразу же обнаружили во мне большие способности, и дело пошло очень быстро. У меня оказался абсолютный слух и большая память. Я быстро выучивал ноты, быстро запоминал, выучивал наизусть совершенно без всякого труда: само запоминалось, легко читал ноты.
На старинной фотографии 1902 года, снятой за несколько лет до рождения Дмитрия Дмитриевича в фотоателье на Невском в Петербурге, Софья Васильевна, мать композитора, в белом гипюровом платье с высоким воротником, украшенном камеей. Легкий близорукий прищур, высокая прическа светлых волос. Роспись на фотографии. Графологи сказали бы, что два подчеркивания в подписи и расстановка букв говорят о решительности и независимости характера. Ее отец был управляющим золотого прииска в Бодайбо, в Сибири, где она выросла.
На фотографии того же времени Дмитрий Болеславович, отец композитора, в пенсне, с пышными усами, концы которых слегка приподняты по моде того времени. Он хорошо пел, у него был тенор. Но, глядя на фотографию, слышится скорее бас. В тот вечер, когда родители Шостаковича познакомились, он пел, а она аккомпанировала на фортепиано.
По воспоминаниям матери, «Митя тихостью походил на девочку». Ребенком, перелистывая книгу, спрашивал ее: «Ты слышишь, как звучат страницы?»
О моих сочинениях. Пытаться сочинять я начал тогда же, как начал учиться игре на рояле. Первое сочинение, какое я сейчас припоминаю, была какая-то длинная пьеса, под названием «Солдат». Толчком к этому сочинению явилась война 1914 года. Тогда я сочинял, получая толчки к творчеству, исключительно от внешних событий и явлений, как-то: война, марширующие солдаты, шум улицы, лес, вода, огонь. Будучи совсем маленьким, видел, как горел лес. Это послужило толчком к сочинению какой-то «огненной сонаты» для рояля. Названия тогдашних сочинений (поскольку я их припоминаю) были: «В лесу», «Шум поезда», «Буря», «Гроза» и тому подобное.
Тогда же я очень много читал Гоголя и даже пытался сочинить оперу «Тарас Бульба». Но из этого ничего не вышло.
Из письма двенадцатилетнего Шостаковича: Я собираюсь писать музыку на поэму Лермонтова. Пока сочиняю музыку на «Страшную месть» Гоголя. По музыке я буду играть Баха Прелюд № 6, 21. Фуги № 6, 10, 21. Бетховена соната № 5 и Шопена вальс № 6. На рояле я сочинил прялку, похоронный марш, симфонию и пока все. Март 1918 г.
В эти годы были достигнуты Северный и Южный полюсы, открыта структура кристалла, создана теория атомной энергии Резерфорда — Бора и общая теория относительности Эйнштейна. Лагерлёф написала «Чудесное путешествие Нильса», а Пруст — «В поисках утраченного времени», Малевич создал «Черный квадрат», появились первые фильмы Чаплина и Гриффита, а в Италии и Франции состоялись первые концерты шумовой музыки.
В Петербурге прошли гастроли Малера, написавшего в эти годы свои последние симфонии и «Песню о земле» — сочинение, которое Шостакович потом считал самым великим из всего созданного в музыке.
В концерты и театры не ходил совершенно до 10 лет. Первая слышанная мною опера — «Сказка о царе Салтане». Врезались в память фанфары перед началом действия, но особого впечатления не было. Вторая опера «Руслан» (11 лет) произвела очень большое впечатление. Наибольшее — ария Ратмира и другие места в чисто музыкальном плане, вне зависимости от сценического действия.
В симфоническом концерте был в первый раз в 12 лет, в 1918 году: Бетховенский цикл под управлением Кусевицкого, особого впечатления не оставил. Вообще тогда не очень долюбливал Бетховена, а больше всего любил Глинку.
Осенью 1915 года меня отдали в музыкальную школу И.А. Гляссера. В декабре того же 1915 года на зачете я сыграл половину вещей из «Детского альбома» Чайковского. Затем я играл сонаты Гайдна, Моцарта, Бетховена, а в следующем году уже и фуги Баха.
К моим сочинениям И.А. Гляссер относился весьма скептически и не поощрял таковыми заниматься. Тем не менее я продолжал сочинять и сочинил тогда очень много.
Во время Февральской революции я, возвращаясь домой из гимназии, попал в толпу и долго с ней проходил. Были выстрелы, крики. Все это я пытался изобразить в «революционной симфонии». Тогда же сочинил «Похоронный марш» памяти жертв революции.
Октябрьскую революцию я встретил тоже на улице, причем тогда кто-то, оказавшийся, как писали в газетах, бывшим городовым, застрелил у меня на глазах маленького мальчика. Этот трагический эпизод сильно врезался мне в память.
Я жил тогда в Петрограде, и все события того времени запомнились мне на всю жизнь.
О том периоде я мог бы сообщить гораздо больше и подробнее, но я все громадное количество исписанной бумаги сжег, дабы она не занимала много места.
Всю жизнь Шостаковича не покидало ощущение, что убитым мальчиком мог быть он. Крик умирающего ребенка он воссоздаст в своей симфонии.
Видя мои упорные попытки сочинять, меня повели к А. Зилоти. Вывод Зилоти был категоричен: «Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет».
Плакал я тогда всю ночь. Очень обидно было.
Видя мое горе, повела меня мать к А.К.Глазунову. Я поиграл мои сочинения, и А.К. сказал, что композицией заниматься необходимо. Авторитетное мнение Александра Константиновича убедило моих родителей учить меня, помимо игры на рояле, и композиции.
Итак, осенью 1919 года я поступил в Консерваторию.
Холод и разруха — гражданская война, вся страна в кровавых боях. В день экзамена в приемной перед директорским кабинетом все время дрожали и звенели стекла: именно в этот день кронштадтские форты и корабли Балтийского флота стреляли по войскам Юденича, приближавшимся к Петрограду.
Шостакович пришел на экзамен в детской курточке в сопровождении матери, с папкой нот, среди которых было восемь прелюдий. Ему было тринадцать лет.
Я застал консерваторию холодной, неотапливаемой. Разруха, не хватало продовольствия, топлива. В классе, в концертном зале все сидели в пальто, в шубах...
Я жил довольно далеко от консерватории, на улице Марата. Каждый день мне приходилось проделывать изрядный путь в два конца пешком до консерватории. Трамваи не ходили или ходили крайне нерегулярно, и попасть в них было нелегко.
Но каждый день я ходил пешком на занятия в консерваторию и обратно.
Народ учился в консерватории разный. Тут были и такие выдающиеся дарования, как В.В. Софроницкий, М.В. Юдина, и более скромные музыканты. Несмотря на трудности переживаемого времени, там бился пульс активной творческой жизни.
Учился я с большим увлечением, я бы сказал — даже восторженно.
Заснеженный, затонувший в сугробах Петроград. Сугробы, через которые нужно пробираться, как через горные хребты. Заледеневшие мостовые. Сначала он шел по Невскому, потом по улице Герцена, сворачивал на набережную Мойки, мимо бывшего Юсуповского дворца, и вечером той же дорогой: десять километров туда и обратно.
Петербурга уже не существовало. Возник чуждо звучащий Петроград. Мост, соединявший прошлое и настоящее, лежал в руинах. Там, на том берегу, остался Петербург Гоголя и Достоевского, Пушкина и Блока.
Позже выяснится, что Шостакович сумел сохранить преемственность, питавшую его творчество. И петербургская жуть Гоголя, с ее чудовищами и космическим ощущением бытия, и вечно прекрасный город — призрак, созданный воображением Пушкина и Блока, и полный тайн и страхов Петербург Достоевского с его искаженными пропорциями найдут отражение в его музыке.
Ежедневно между часом и двумя в консерваторской столовой выстраивалась голодная очередь — почтенные педагоги и студенты. Ангел на потолке концертного зала бренчал на лире, покрытой морозным инеем. Но из промерзших неотапливаемых классов доносились звуки роялей, скрипок, пения.
Клавиши роялей обжигали пальцы холодом. Перчатки в консерватории снимали только для того, чтобы написать или сыграть хорал. Руки отогревали маленькими плоскими жестяными коробочками, куда вкладывалось несколько тлеющих угольков.
Даже в конце жизни руки Шостаковича носили следы тех лет: трещины на коже. В мороз у него всегда вспухали подмороженные в детстве пальцы.
Педагог Шостаковича по композиции профессор М. Штейнберг записал в дневнике: «Начало занятий в консерватории; дров нет, и ужасный холод, хотя у меня удалось натопить печку. Мрачные перспективы. Ученики, однако, явились аккуратно, что весьма трогательно».
Вы не представляете, сколько дал мне в консерватории профессор Штейнберг. Он был суров, строг и требователен. Мы разбирали на фортепьяно по нотам всю мировую музыкальную литературу. Многие студенты не любили его классов и говорили: «Он все засушивает, разбирает по косточкам гармонию». Но я и раньше любил разбирать досконально, что и как написано. Это совсем не мешает слушать, наоборот, помогает. Вот теперь в консерваторских классах прослушивают записи изучаемой музыки. Это тоже очень важно — слушать прекрасных дирижеров и исполнителей. Но что-то теряется по сравнению с проигрыванием клавиpa симфонии на фортепьяно и изучением партитуры глазами. Та музыка, которая звучит от твоих рук, в твоей голове и душе, не сравнима ни с чем.
Учителя в консерватории были чрезвычайно аккуратны в выполнении своих академических обязанностей, всегда вовремя приходили в класс и тщательнейшим образом занимались со студентами.
Поражала необыкновенная аккуратность и добросовестность Глазунова, проводившего все время в консерватории.
Александр Константинович попросил меня как-то помочь ему разобраться в его домашней нотной библиотеке: «Сюда, Митя, ты будешь складывать самых известных авторов, в эту сторону — менее известных, но достаточно хороших, а сюда всех остальных, которых ты не знаешь».
Я все делал, как он сказал, и вдруг надо мной грянул гром. Посмотрев на кипу нот, авторов которых я квалифицировал, выражаясь его словами, как «всех остальных, которых не знал», он увидел среди них тетрадь нот Букстехуде.
«Какой ужас! Кто вас учит? Запихнуть Букстехуде (!) во всякую шушеру?! Какой позор!» И так далее, в таком же роде.
Я готов был со стыда сквозь землю провалиться, но кто такой Букстехуде, я действительно не знал тогда.
На композиторском отделении обращалось большое внимание на чтение с листа.
Во время экзамена передо мной и студентом Н. Малаховским были поставлены ноты — четырехручное переложение какой-то симфонии. Играли мы недостаточно четко и хорошо, очевидно, из-за волнения. Когда мы кончили, Александр Константинович спросил нас, знаем ли мы, что это за произведение. Мы смущенно признались, что не знаем. А.Глазунов сказал: «Какие вы счастливые, молодые люди! Как вам много предстоит узнать в будущем интересного и прекрасного. Это Вторая симфония Брамса».
Тогда же я слушал великих русских певцов Ф. Шаляпина и И. Ершова — и все это также в консерваторской среде.
Да! Атмосфера в консерватории была настолько творческой, интересной, что, невзирая ни на какие трудности, мы стремились широко воспользоваться теми знаниями, которые предоставлялась возможность получить там.
С большим теплом и благодарностью вспоминаю я те годы.