Не сомневаюсь, что многие, кто прочел последнюю книгу М.Веллера, прочли ее, как и я, с глубочайшим интересом и некоторое время находятся под впечатлением этой яркой и спорной книги, переживая искреннюю боль за судьбу нашей страны – судьбу России. Книга написана так достоверно, что не возникает никаких сомнений в искренности автора, отбросившего все дипломатические “тормоза” и “врезавшего” на страницах книги от души всем, кто склонен видеть ситуацию менее драматичной, - и политикам, и журналистам, и ученым, и бизнесменам, уткнувшимся в свой бизнес, а главное – гуманистам и либералам всех мастей. В прессе и Интернете уже появились радикальные и эмоциональные отклики, что это вообще – “единственная честная книга” о современной России.
Любую критику этой книги, тем более критику, претендующую на конструктивность, необходимо, по моему мнению, начать с того, в чем критик согласен с автором, что он может признать как несомненное достижение Михаила Веллера, заслуживающего уважения не только как писатель, но и как мыслитель. Позволю себе перечислить и даже пронумеровать то, что я считаю достоинствами. При этом я попытаюсь обойтись минимумом прямых цитат из автора. Важно, как мне кажется, выразить своими словами тот пафосный смысл, которые присутствует в книге на многих страницах. Это заодно способ согласовать с другими читателями точность моего восприятия. А, может быть, и с самим автором (если последний увидит эту статью).
- Целостность. В книге (как, впрочем, и в других последних книгах автора – “Все о жизни” и “Кассандра”) содержится яркая попытка построить целостную (холистическую), связную, непротиворечивую концепцию социальной жизни, в основе которой лежит ряд основных принципов и идей, достаточно ярких и простых, чтобы служить путеводной нитью для последователей. Слишком сложные концепции, увы, оказываются с эмоциональной точки зрения слишком вялыми, мало кого могут воодушевить на гражданские поступки. Главный принцип - “стремление людей и целых народов к максимальному действию для реализации жизненной энергии”. Его можно подвергать критике, но его никак не следует считать менее прогностичным и менее обоснованным, чем, например, тот же принцип “пассионарности” Льва Гумилева или принцип “нарастания классовой борьбы” Иосифа Сталина. Приложим ли этот принцип “энерговитализма” (термин Веллера) ко ВСЕМ историческим событиям и ВСЕМ тенденциям? – это другой вопрос, который мы рассмотрим ниже.
* * *
Десяти позитивных пунктов достаточно? – Я надеюсь, что достаточно, чтобы убедиться, что я вполне симпатизирую и сочувствую автору, и в дальнейшей своей критике стараюсь быть максимально объективным, стараюсь не руководствоваться общеоценочной симпатией или антипатией, но лишь попытками понять, в чем именно аргументация Веллера мне кажется слабой, неточной, а выводы и предложения - ошибочными. При этом я сам себе задаю самокритичный вопрос: может быть, я собираюсь просто обосновать свое несогласие с конечными фактически провокационными предложениями Веллера. Эти предложения, если коротко, сводятся к введению в России диктатуры и к сплочению россиян на почве конфронтации с мигрантами и исламским миром? – Знаете, как часто строится логика критики: ищут ошибку в посылках, когда обнаруживают неприемлемость выводов. Но, как мне самому кажется, просто из фокуса внимания Михаила Веллера при формировании системы посылок ушли определенные важнейшие аспекты реального исторического развития, что и привело к ограниченным и неправильным выводам. Впрочем, судить о том, насколько я объективен не мне, а читателю этой статьи. Итак, недостатки. Начнем с неполноты научной картины социальной действительности и человеческого поведения, сужения поля мотивов и других факторов этого поведения. Затем проанализируем идеологические и политологические следствия этого мировоззренческого сужения и перекоса.
1. Сужение типологии человеческого поведения. Потребность в максимальных ощущениях и максимальных действиях не выдумана Веллером, она нашла отражение в научных исследованиях. Возьмите хотя бы операционализированную до теста концепцию “поиска ощущений” М.Цукермана (sensation seeking). Но, с точки зрения научной психологии, эта потребность не только не является единственной, она даже не является доминирующей у определенных типов людей. С точки зрения классической еще античной классификации типов темперамента (фундированной экспериментально в работах Г.Айзенка и других), эта потребность фактически доминирует лишь у сангвиников (и то, только в благоприятных условиях!) и в меньшей степени у холериков, в то время как у флегматиков и меланхоликов высокая тревожность приводит к поиску порядка и гарантий безопасности скорее, чем к поиску максимальных ощущений. Иерархические типологии видов потребностей (в духе А.Маслоу) также позволяют усомниться в том, что “потребность в максимизации ощущений” обладает такой универсальностью: если не удовлетворены более витальные потребности (в безопасности, в пище, в продолжении рода), эта потребность не доминирует. Не доминирует также она и у личностей, которые поднялись как бы выше по уровню нравственного развития - выше максимизации чувственного контакта с миром, выше потребности власти над миром и ищут самореализации в продуктах своего творчества, концентрируясь для этого на очень локальных частных впечатлениях от узкой области, – в искусстве, науке, в педагогике, в медицине, в технике. Сужение типологии позволяет упростить теорию, сделать ее понятней и доступней широкой массе читателей, но это упрощение искажает истину.
2. Непонимание полимотивированности поступков.
Ошибочно думать, что объяснение поступков человека одной внутренней причиной - одним мотивом, улучшает предсказуемость человеческого поведения. Более простое объяснение вовсе не всегда улучшает прогностичность поведения, но лишь ввергает в иллюзию возможности прогноза. В силу того, что один и тот же поступок не только вызывается разными внутренними причинами у разных людей, но и у одного того же человека один и тот же поступок имеет в основе сразу несколько причин (это и называется полимотивированностью поведения), лучше иметь информацию сразу о нескольких мотивах человека, чтобы как-то надеяться хотя бы приблизительно спрогнозировать его поведение. В книге автор проявляет категоричность в интерпретации мотивов людей, участвующих в определенных политических событиях, но не вполне точно осмысляет парадоксальную динамичность в поведении широких социальных групп, в частности, в ходе значимых событий недавней российской истории, связанных с выборами и референдумами. А ведь именно познанная полимотивированность создает удобную почву для политической манипуляции – можно “дергать за разные ниточки” и таким образом управлять поведением “социальных марионеток” (эти строки не следует понимать так, что автор рецензии апологетизирует практику манипулирования, скорее наоборот). Почему весной 1991 года большинство населения голосует на референдуме за сохранение Советского союза, а уже осенью этого года на республиканских референдумах прокатывается “парад суверенитетов”? (Кстати, критики беловежских соглашений часто либо упускают, либо нарочно умалчивают о том, что “тройка” Ельцин-Кравчук-Шушкевич фактически лишь подытожила в Пуще то, за что уже проголосовали граждане СССР). Попытки объяснять столь контрастные результаты этих референдумов прямой подтасовкой нельзя считать серьезными. Правильнее говорить о том, что в сознании (и бессознательном опыте) одного и того же человека идет борьба в каком-то смысле противоположных тенденций – к переменам и к консервации существующего статус-кво. Достаточно бросить на чащу весов лишь небольшую дополнительную гирьку, чтобы перевесила одна из двух тенденций. М.Веллер не пишет об этом внутреннем конфликте мотивов в сознании одного и того же человека, и это обедняет (хотя и упрощает) его концептуальный аппарат.3. Неучет многоуровневой организации сознания. Возвышая на отдельных страницах книги героев и их самоотверженность, Веллер, мягко говоря, не вполне последователен в своей критике обывательского взгляда на историю и нынешние проблемы страны. Отчасти в угоду доходчивости и экстравагантной броскости, но во многом по содержательным причинам Веллер интерпретирует многие исторические события с позиции и в логике обывателя, в логике некого ограниченного социального индивида, горизонты мировоззрения которого остановились где-то на рубеже Первой Мировой войны (даже не Второй, имевшей более глубокий идеологический подтекст). Все обыватели не только в России, но и в странах Антанты, в августе 1914, как известно, выступили как “ура-патриоты” - в одночасье поддержали экспансионисткие планы верхушек своих колониальных держав. Отсюда у Веллера лексика типа “вломили”: гитлеровская Германия “вломила” Польше, а потом пришлось “вломить” еще и Франции…. Получается в некоторых контекстах прямое следование логике: “Кто силен, тот и прав”. Ставится знак равенства между силой и агрессивной способностью покорять народы. Сам Веллер стихийно скатывается в ряде значимых смысловых мест своей книги к тому примитивному социальному мировоззрению, которое он приписывает исламистам радикалам, следует как бы известной простой логике: “ С волками жить - по-волчьи выть!”. При этом рефлексивности не хватает задаться вопросом, а не существует ли возможность остаться человеком, хоть вооруженным, но человеком, даже если кто-то рядом и воет уже по-волчьи. Видя в гуманизме лишь слабость, но не силу, Веллер предлагает фактически опуститься на уровень социал-дарвинизма и в трактовке истории, и в предсказании будущего. Это противоречит продекларированному автором тезису о приоритете морали и концепции справедливости, но это факт данной книги. Например, Веллер возвеличивает человека как сверхадаптивное существо, но … на примере Маугли: “Только человек может стать полноправным членом стаи волков, а никакой другой зверь не может”. Определенная зоологичность мировоззрения писателя в этом более безобидном (неполитическом, а скорее научном контексте) просматривается еще более явственно. И это грустно. По моему убеждению, основанному на авторитетнейших свидетельствах специалистов по психо-антропогенезу, человечество смогло выдвинуться в эволюции и подняться над животным миром именно благодаря применению более высоко-интегративных сложных социальных механизмов группового поведения, чем возможные механизмы в стае волков. Человеческая речь развилась из-за потребности в более сложных формах коммуникации. Вся культура (включая и религию, и науку) – это историческая борьба за создание более сложных, менее зоологических обусловленных программ поведения человека, борьба за социальность в человеке – этом двойственном, биосоциальном существе.
Да, психозоологические архетипы (строго говоря, скорее “пещерные”, то есть, просто доисторические, чем зоологические) живут где-то на определенных уровнях в психике ВСЕХ (подчеркиваю, не отдельных, а именно ВСЕХ) современных людей. Эти архетипные программы поведения можно активизировать, если к ним апеллировать. Компьютерная метофора: до активизации эти программы как бы дремлют, подобно программам в пассивных хранилищах памяти современных компьютеров, – на жестких дисках, но не в оперативной памяти. Если бросить в человека ни с того ни с сего камень, то у него возникнет рефлекторная оборонительная реакция, обработанная на уровне первобытных архетипных программ (более или менее агрессивная). Но одновременно в памяти человека существуют менее примитивные программы поведения, отражающие более высокие уровни социализации. Они будут актуализированы в сознании, если апеллировать именно к ним, а не к примитивным программам. Этого представления в книге Веллера мы не находим. И это, увы, существенно обедняет базу посылок и проводит в конце концов автора к порочным “простым рецептам” спасения России – в духе агрессивного национализма. За историческими примерами того, как можно апеллировать и успешно к более высокоуровневым программам поведения, далеко ходить не надо – это коммунистическая советская пропаганда (см. ниже).
В истории существовал трагический опыт направления агрессивной энергии нации, сплотившейся для экспансии. Западные политики потворствовали сплочению немецкой нации вокруг гитлеровских идей реваншизма и экспансии в надежде, что вся эта энергия двинется именно на Восток. Но энергия двинулась и против них тоже, и принесла горе и разрушение на Западе тоже, хотя и меньшие, чем на Востоке.
4. Народ или “навоз истории”. Позволю себе здесь сформулировать недостатки книги, заметные не только с позиции психологии, но и с позиции других наук о человеке и обществе. Веллер справедливо поднимает роль деятельных личностей в истории, но, пожалуй, перегибает здесь палку в другую сторону. Образ российского народа нередко сводится в книге к образу “стада баранов”, с радостным блеянием щиплющих травку и не понимающих, что их всех ведут на закланье. Но, по-моему убеждению, если бы либеральные реформы 90-х годов действительно бы поставили 90 процентов населения страны на грань выживания, то никакие реформаторы наверху не удержались бы и месяца – их смело бы под напором такого же мощного протестного движения, который останавливал вялые попытки реставрации тоталитарного строя в форме ГКЧП и т.п. Независимые опросы, проведенные даже вскоре после печально-известного дефолта 1998 года (см. в частности, Шмелев, 1999) показывают, что довольно значительный процент активного населения России (хотя и меньший, чем 50 процентов) рассматривает свое положение как улучшившееся по сравнению с советскими временами (правда, приписывает причины этого самим себе, а не реформам). И особенно велика среди “довольных” доля именно социально-активных людей, которые получили гораздо больше возможностей для выхода своей социальной энергии, задушенной в эпоху полного вертикального регулирования - в эпоху СССР. Умственная работа этих людей, занятых личным бизнесом того или иного вида, не направлена на осмысление даже ближайших судеб страны – это да, но это другой вопрос. Книга Веллера работает на подъем общественного самосознания, в этом ее позитивный потенциал. Но народ (точнее часть народа, почувствовавшего позитивный эффект от реформ) все же не только деградировал, но и кое-что приобрел для прогресса в общественном самосознании: хотя бы потому, что люди поездили в массовом порядке за границу (не только на пляжные курорты, но и на экскурсии), посмотрели, как устроено социальное общежитие в странах, где не принято бросать окурки, обертки и пустые бутылки прямо … под себя. Что показал развал СССР? – Что гражданское общество практически невозможно создать из “сознательных рабов”, прикованных жестким паспортным режимом к своим пятиэтажкам, коммуналкам и колхозам. Стремительная “атомизация” общества, созданного вроде бы из “новой великой исторической общности советских людей”, доказала именно это! Эти же люди, которые только вчера пели у костра песни о друге, стали неистово (а нередко и просто жестоко) соревноваться в том, кто больше урвет от бывшего общественного пирога. Неимущего пролетария (как показал исторический опыт гитлеровской Германии) можно в массовом порядке натравить на другие народы, на завоевательные войны. Его временная и непрочная сознательность зависит лишь от силы цепей, и возбужденных в нем агрессивных надежд на то, как бы “отобрать и переделить”. России для построения гражданского общества нужен более обширный слой материально независимых, обеспеченных граждан, способных любить свою Родину не по приказу, не из принуждения и… долго. Пока люди ничего не имеют, они даже не пролетарии, они – люмпены, которыми легко манипулировать, которые являются нищими духом не в последнюю очередь потому, что они являются нищими в материальном плане.
Широк ли в России средний класс, быстрыми ли темпами он формируются, успеет ли он сформироваться до того, когда надо будет экстренно объединиться на защиту страны от реальных угроз, - эти вопросы не вполне точно формулирует Веллер в своей книге, продолжая, как и критикуемые им коммунисты, оставаться отчасти в плену иллюзий, что нищие люди могут “вдруг” испытать подъем гражданского самосознания – под впечатлением от яркой проповеди, от “второго пришествия”. В силу таких представлений Веллер и апеллирует, к сожалению, в своих конструктивных предложениях все же скорее к люмпенам, чем к просвещенным и материально-независимым согражданам. В силу этого он и выбирает стиль изложения, который доминирует буквально на всех страницах книги, - стиль для очереди за пивом, стиль, понятный человеку “с бодуна”. Отсюда он доходит в ряде случаев до трагико-комических парадоксов в собственной же позиции и речах. Вроде бы призывает не оскорблять человеческое достоинство матерной руганью, но выражается примерно так: “А ну-ка не материтесь, мать Вашу!”. Для меня же очевидна не “стадность”, но мудрость русского народа, который до сих пор не поддался (в массовом порядке), несмотря на очевидную потребность в реванше после унижений со стороны “братьев меньших”, на подстрекательство к созданию массовых национал-агрессивных вооруженных формирований на границах и других “стыках” с иноверцами, иноплеменниками и т.п. Годы отчужденной экономики привели страну к чудовищному отчуждению и от ценностей национальной культуры в том числе (“все вокруг не мое”). И, чтобы вернулось массовое переживание “Это моя страна, это мои улицы, города, железные дороги, мосты, самолеты, космические ракеты, музеи…”, - для этого нужен слой не просто обеспеченных людей, одной материальной обеспеченности мало, а людей, чье персональное пространство они сами воспринимают как выстроенное своими руками (купленное не на “шальные деньги”), очерченное, понятное, ценное, заслуживающее защиты. То есть, только тогда – при материальном воплощении категории “мое” - возникает желание что-то по-настоящему ценить и защищать из более широкой, окружающей “мое” культурной и индустриальной среды (мы предпочли выпустить эту статью быстрей – пока книга Веллера остро актуальна, не тратя время на отработку библиографических ссылок – в частности, ссылок на психологические исследования “средовой психологии”, где обосновано, как известно, понятие персонального пространства). Недаром на протяжении русской истории (да и истории других стран) оплотом патриотизма были не жители “каменных джунглей” - неимующие арендаторы казенного жилья, но собственники личных домов с приусадебными участками в сельской местности.
5. Игнорирование процессов мирового разделения труда.
Акцентировав внимание на социально-психологической интерпретации политической жизни, Веллер явно недооценивает экономическую линию причинности, не уделяет внимания экономическим факторам. А вместе с тем на дворе-то не столько политическая, а прежде всего экономическая глобализация. Усиливается специализация стран на определенных товарах и услугах – в том, в чем они сильны. При этом усиливается международная экономическая интеграция. Это не результат произвольного манипулирования мировыми рынками со стороны двух-трех десятков крупнейших транснациональных корпораций. В этом процессе принимают участие тысячи и десятки тысяч независимых компаний-производителей. Даже челноки-индивидуалы помимо своей воли вносят вклад именно в этот процесс. Хотим мы или не хотим этого, оцениваем ли это как благо или как зло, но Россия уже не сможет отказаться от импорта в тех объемах и в той широкой номенклатуре товаров, который утвердился за последние 15 лет. С позиции макроэкономики можно с презрением относиться к “ширпотребу” (что советские стратеги-экономисты и делали), но народ судит об экономическом своем благополучии, увы, прежде всего по доступности этого “ширпотреба”. Причем в процессы мирового разделения труда стала вписываться не только демократическая Россия, но еще СССР. Именно в эпоху Брежнева усилилась топливно-энергетическая составляющая российского экспорта, и зависимость промышленного производства от импорта зарубежных технологических изделий. Пожалуй, только массовый импорт потребительских товаров – вот то новое, что привнесла в эти уже начавшиеся ранее процессы эпоха либерализации и рыночных реформ. Надо сконцентрировать внимание читателей именно на структуре нашего экспорта, превращающего нас в очевидный сырьевый придаток промышленно-развитых стран с неизбежной печальной перспективой нарастающей зависимости по мере исчерпания ресурсов.Но конструктивная мысль Веллера даже не стремится ставить вопрос о том, а какой другой вид продукции, кроме топлива и сырья, может экспортировать Россия? Где внимание к тем причинам, которые привели СССР к катастрофическому отставанию именно в эпоху начавшей стремительной компьютерной революции – именно в начале 80-х годов? Автору не хватает, может быть, эрудиции в понимании того, что одна из серьезных причин краха советской системы - неспособность советского планового хозяйства угнаться за лидерами компьютерной революции из-за длительных, годовых циклов рассмотрения заявок на закупку оборудования, из-за жесткой системы мизерных окладов для молодых сотрудников, способных быстрей осваивать новое и т.п.
Молодежь в стране, искусственно удерживаемой в советском средневековье геронтократическим Политбюро, не имела никаких перспектив быстрого роста. Одряхлевшая, никого не мотивирующая, советская плановая система обнаружила полную неспособность создать эффективные механизмы мотивации и вознаграждения для интеллектуалов, способных создавать современные программно-аппаратные средства. А армия их была в СССР удивительно большой и одновременно позорно нищей! Кто умел ценить этот ресурс как стратегический? Он создавал руководству лишь головную боль в плане внутриполитической стабильности – да и только!
Накануне распада СССР возникла ситуация с массовым бегством талантливых молодых программистов на Запад (я знаю лично несколько таких человек). СССР перестал рассматриваться в этот момент своей же интеллектуальной элитой – теми, кто имел шанс удержаться на гребне технического мирового прогресса, - как авторитетная ниша для работы и творчества. Молодая непризнанная в своей собственной стране интеллектуальная элита (как, впрочем, элита и других стран с глубочайшими историческими корнями – такими как Индия, например) повернулась лицом к фирмам Microsoft, IBM, Intel, Borland… и фактически “задом” - к национальным интересам своей страны.
6. Смысл труда и трудовая мотивация люмпена и гражданина. Автор “последнего шанса” не коснулся в своей книге той проблемы, с которой во многом начал еще молодой Карл Маркс, – проблемы “отчуждения смысла труда”. Компьютерная революция создала по факту новый слой смыслов в инженерном труде, в любом интеллектуальном труде. У простых рядовых исполнителей возникло гораздо больше технических возможностей для создания персонализированных, творческих продуктов. Сфера личностных смыслов оказалась расширенной. Вот это все не было своевременно осознанно нашими мыслителями, да и сейчас все еще не осознанно. И книга Веллера этому свидетельство. Обратимся к краткой истории внедрения компьютеров в СССР и России.
Если применительно к большим многопользовательским ЭВМ типа БЭСМ или ЕС ЭВМ еще были приложимы категории планового управления (развивались АСУ, АСУП, САПР и т.п.), то с появлением персональных микрокомпьютеров (напомним, что первая “персоналка” Apple была выпущена в 1978) сразу же в 80-е годы вскрылась вся несостоятельность советской сверхцентрализированной системы, которая начала проигрывать во всем – прежде всего в темпах решения всех проблем, в темпах управления. Ведь без современных электронных баз данных анахроническая медлительность советской управленческой машины – этакого бумажного динозавра – стала безнадежным тормозом для всего. И это в эпоху угрозы звездных войн, объявленных Рейганом! Официальные власти прежде всего по идеологическим причинам на рубеже 70-80-х боролись против распространения персональных компьютеров, катастрофически недооценив их сверхрентабельности как инструмента мобилизации самого дорогого компонента информатизации - прежде всего человеческого мыслительного труда программистов (а ведь тогда думали больше про “железки”, чем про стоимость этого ресурса). - Как же, ведь на них быстро может быстро распространяться самиздатовская антисоветская литература. Не дай Бог этого допустить!... Но через пять лет (с 1978 по 1983) к моменту правления Андропова спохватились, обнаружив уже безнадежное технико-экономическое отставание. Первые советские “персоналки” по быстродействию и надежности оказались карикатурой на западные (всякие уже давно забытые ДВК, БК, Агаты, Микроши, Корветы…). Уже к 1985 году пошла речь о закупках персоналок за рубежом – для нужд хотя бы отстающего образования (Минобраз, например, приступил к закупкам музыкальных домашних “Ямах” из Японии для наших образцовых школ и т.п.). Первые советские (еще советские) кооперативы нередко специализировались на бартере – собирали, например, мукулатуру и отправляли за рубеж в обмен на западные персоналки. Центры НТТМ (научно-технического творчества молодежи) в большинстве своем специализировались на русификации западного программного обеспечения для импортных персоналок. В первых СП (таких как фирма Диалог-КАМАЗ, например) расценки на сбыт закупленной импортной техники на внутренним рынке достигали астрономических сумм в “деревянных рублях” - до 80 тысяч безналичных за IBM-совместимую игрушку (это номинально восемь автомашин “Волга”!). И ничего – расходились как горячие пирожки. Курс инвалютных рублей (жестко привязанных к доллару) полетел стремительно вверх по отношению к внутриэкономическому “деревянному” рублю. Конечно, неотоваренная водкой зарплата работяг - более мощный фактор избыточной денежной массы, но и обналичка, которая прошла через Центры НТТМ и кооперативы, тоже стала давить на потребительский рынок разрушительно. Кроме того, компьютерная революция в банковском деле создала каналы для утечки не только информации, но и финансов. Возник стремительный финансовый коллапс, в причинах которого до сих пор отчетливо, как мне кажется, не разобрались даже специалисты-экономисты (многим из них и тогда-то не хватило грамотности в области информационных технологий). Итак, повторюсь: частный рынок рванул с опережающим темпом именно в секторе, недоступном советской экономике, – в секторе информационных технологий. Но эта линия оказалась вне сферы интересов и внимания (компетентности?) Веллера.
Образно говоря, именно после того, когда на ВСЕХ (всех!!) российских клавиатурах клавиша “Верхний регистр” заменилась клавишей с англоязычным ярлычком Shift и произошел тот самый необратимый “шифт” (то есть, “сдвиг” – игра слов моя – А.Ш.), который обозначил утрату Россией шансов на самобытность в компьютерной революции, а затем и на экспорт чего-нибудь более интектуально-емкого, чем сырье и топливо… Еще не изучено до сих, сколько групп программистов, столкнувшихся здесь с фактической безработицей, тайком подряжались (сидя в Москве или другом городе России и связываясь по зародившемся линиям электронной почты) на выполнение заказов из-за рубежа. Еще не изучено, как программисты создавали АСУ первых частных российских банков, какие “хитрости” туда были заложены, сделавшие за каких-то несколько лет “монстра” - тоталитарный СССР – абсолютным финансовым импотентом. Проблема жилья. Более видимой и обсуждаемой оказалась более поздняя проблема с жильем для кадровых военных, особенно когда они начали увольняться из рядов огромной сокращаемой советской армии. Но тот факт, что молодые программисты России просиживали ночи на пролет за домашними компьютерами в отгороженных шкафами углах малогабариток, принадлежавших не им, а их родителям (а то и тещам) – этот факт оказался менее очевидным для историков. Труд с огромными масштабами социальных последствий, а зарплаты – ниже западного пособия по безработице в несколько раз! Так что для аренды своего жилья денег не было … Чтобы получить эти деньги приходилось наниматься к частникам и-или внештатниками в западные компании. Урок, связанный с крахом СССР, в этом контексте таков. Конечно, не хватало денег на фоне всевозрастающих затрат на гонку вооружений. Но важно понять и другое: высокоинтеллектуальный труд, к которому пришла мировая экономика, не организуешь эффективно в казармах, шарашках и по талонам на сахар. К нему бесполезно приставлять армии охранников, ничего в этом деле все равно не смыслящих и не способных ничего проконтролировать. Этот труд на благо своей страны могут выполнять лишь свободные граждане, которые любят свою страну не по команде сверху…А любить они свою страну могут лишь как место, где они чувствовали себя свободными. Этот труд не может быть люмпенско-пролетарским, гаечно-конвеерным и эффективным одновременно. Люмпенизация этого труда – это массовое тиражирования пиратских дисков с контрафактной продукцией и… все!
Итог и резюме этого параграфа сформулируем в виде риторического вопроса: Так что же помешало России отвоевать хотя быть часть от мирового рынка программного обеспечения? Ответ очевиден: да мозгов советскому руководству не хватило! Они даже не видели этого рынка тогда вовсе, следовательно, не могли спрогнозировать триллионных объемов этого рынка через какие-нибудь 20 лет. Теперь же вопрос, каким боком Россия вписывается в мировой рынок, стоит совсем драматично: либо мы выпестуем=таки у себя интеллектуалов и научимся торговать интеллектуальной продукцией (для этого надо совершить уже что-то невозможное!), либо мы торгуем нефтью, газом, металлами, “калашниковыми” и… девушками-танцовщицами для отелей и борделей во всем развитом и развивающемся мире.
7. Взлет и падение коммунистической идеологии.
В своей книге Веллер не анализирует системно и полно тот вклад, который внесла в современную историю России коммунистическая идеология. Констатируя, что Россия с удивительной скоростью разрушилась в 1917 году и с удивительной скоростью собралась через какие-то 5 лет почти в тех же границах (в 1922 был провозглашен СССР), Веллер не констатирует, что это было достигнуто вовсе не благодаря великорусской имперской идеологии экспансии, а благодаря огромной привлекательности для трудящихся интернациональной коммунистической идеи – идеи социального равенства и справедливости. Пусть многими она было осмысленно вульгарно и первобытно – как уравниловка, как подчинение личного интереса принципу “всем поровну”, а на практике воплощалась в принцип “отнять и поделить”, но, тем не менее, идея работала мощно! Большевики на самом деле ничего не смогли бы добиться ни в Смольном, ни в Кремле, если бы идея республики труда не совпала с чаяниями масс. Эта идея не было ни русской, ни еврейской, ни грузинской, она была интернациональной. Она сближала людей труда, а не противопоставляла их. Она была идеей социального мира в отношениях между народами, уставшими от империалистической Первой мировой: “Мир – народам, хлеб – голодным, землю – крестьянам, заводы – рабочим!”. В таком простом виде лозунги на практике фактически не сработали, но они стали фундаментом народной веры, новой религии для социально активных групп населения. Уже в тридцатые годы, несмотря на все издержки коллективизации и уже начавшиеся массовые репрессии, появилась молодежь, которая искренне считала себя советской молодежью, переживавшей не национально-этническую идентичность, а идейную общность. Коммунисты (в большей степени рядовые члены партии, а не вожди!) смогли привить этой молодежи ключевой патриотический навык стойких идейных граждан: не выводить веру в завтрашний день из достижений сегодняшнего дня, а, напротив, укрепляться в вере в ходе преодоления сегодняшних трудностей. Где этот навык теперь? Когда и почему он оказался безвозвратно утраченным? Что же произошло с коммунистической идеей, с верой в “светлое будущее для всего человечества”? – Этих важнейших вопросов Веллер в своей книге не задает (?!), И я недоумеваю: разве можно понять без этих вопросов историю и будущее этой страны, понесшей столько жертв ради этой идеи за последнее столетие?Вы что-нибудь сможете понять в биографии Чайковского, если из этой биографии выкинуть его работу над своими музыкальными произведениями? Вы что-нибудь поймете, выкинув футбол из биографии футболиста сборной страны, который всего только пять-десять лет забивает голы за сборную, а оставшиеся тридцать-сорок лет осмысляет именно эти голы, а также неиспользованные моменты, которые все еще прокручиваются и прокручиваются в голове? Россия, все еще не переболев до конца коммунистической идеей, вдруг обнаружила, что эта идея куда-то исчезла вовсе, но непонятно, почему так все это быстро кончилось? – Разве это вполне понятно нашим согражданам, многие из которых ныне ностальгически вспоминают советские времена?... Очевидно, чистота идеи постепенно портилась задолго до открытого кризиса конца 80-х.
Поразительно, но к факту массовых репрессий Идея продемонстрировала бОльшую стойкость, чем к… росту благосостояния. Старожилы это комментируют так: как вырвались из коммуналок, так и началось стяжательство… Собственно фраза “о неуклонном росте благосостояния советских людей” уже разоружила правоверных сторонников – самых активных героев, готовых всю жизнь двигаться к недостижимой цели и непрерывно бороться на этом пути с трудностями. Хрущевская программа КПСС 1961 года содержала такие уступки потребительским ожиданиям, которые правоверные ленинцы-сталинцы иначе бы чем “ревизионистскими” не назвали: уже “нынешнему поколению советских людей” пообещали построение основ МТБК (“материально-технической базы коммунизма”), что было огрубленно воспринято как обещание жизни в коммунистическом раю – при полном изобилии всех благ и без денег (то есть, “можешь и не зарабатывать и не надрываться на работе, а все и так должно быть”). Это было фантастически рискованным обещанием, по факту ошибочным до грубого обмана, которое даже невозможно было постоянно комментировать в явном виде, – по мере отодвигания “горизонта коммунизма” (известная народная метафора) на фоне приближающихся роковых восьмидесятых. А коммунисты почему-то не поняли, что, приняв такое программное обязательство перед народом, они подписали свой же приговор – приговорили себя к уходу от власти в 80-е годы. Они все думали, что смогут бесконечно манипулировать сознанием послушного народа. А ведь был заключен неявный социальный СРОЧНЫЙ ДОГОВОР между народом и партией, который партия не выполнила (о применении к реалиям России концепции “социального договора” см. статьи и доклады Александра Аузана – профессора МГУ и одного из видных общественных деятелей в системе неправительственных организаций России, например: “Общественный договор и гражданское общество”, “Договор-2008. Часть первая. С кем договариваться?”, “Договор-2008: критерии справедливости”) …Поэтому-то НИКОГО не смогли вывести на улицы в августе 1991 года в свою защиту обкомы и райкомы, срочно приступившие к сжиганию компрометирующих архивов с личными делами. Поэтому никто и не цеплялся в слезах за статую Феликса, которую уволокли с Лубянки… А те, кто отстреливался в 1993 из окон Белого дома в защиту советской власти, - это вовсе не те, кто получал в советское время спецпайки в райкомовских спецраспределителях… У самих “номенклатурных коммунистов” не осталось уже никакой внутренней веры в то дело, которому они формально служили. Служили как чиновники, но не как идейные бойцы-единоверцы.
На фоне краха коммунистической идеологии в 80-е годы многие интернационально-воспитанные граждане СССР (не только русские, но и далекие от своих “национальных элит” простые украинцы, белорусы, татары, армяне…) оказались фактически безоружными - незащищенными от агрессивной национальной идентичности, национального эгоизма определенных группировок, уже начавших нелегальную (фактически криминальную) приватизацию общественного и государственного добра. Задаваясь вопросом о низком уровне национальной самоидентификации русских, Веллер не указывает на фактор коммунистического интернационализма. Этот фактор имеет значительную инерцию. А, может быть, и слава Богу? Может быть, без этого фактора народы бывшего СССР дошли бы до взаимных массовых “зачисток” - таких, которые мы наблюдали, например, между сербами и хорватами? Да очаги случились ужасные на постсоветском пространстве в республиках (Карабах, Тирасполь, Абхазия, Южная Осетия и т.п.). Да, особняком стоит война в Чечне. Да, отдельные банды и в России затевали взрывы и страшные перестрелки, но массовый характер, характер этнического геноцида экстремистские акции не получили. Хотя бы потому, что все национальные диаспоры в той же Москве вполне сохранились, если не сказать, больше – процветают. Большинство людей разных национальностей экстремистские методы “борьбы за национальные интересы” осудили. Важно, на мой взгляд, осмыслить такую связь событий: именно коммунистическая идея вбирала в себя на протяжении десятилетий свод моральных правил общежития для советских людей, и когда она потерпела крах, вся моральная регуляция поведения “пошла под откос”. Сама же по себе, предлагаемая Веллером националистическая идея, не может быть таким же сводом моральных правил, ибо они не сформулированы универсально (на общечеловеческом уровне), ибо они осмысляются как раз бывшими советскими людьми с моральным осуждением – как идеология группового эгоизма, а не как альтруистическая моральная платформа.
Таким образом, на пространстве СССР социалистическая система под флагом коммунизма, не показав более высокой производительности труда, а главное – не догнав развитые страны по уровню жизни, была обречена. Веллер в своей книге возвеличил эпоху позднего Хрущева, назвав его пиком развития империи. Не берусь здесь анализировать эту эпоху комплексно со всеми ее противоречиями (от триумфа Гагарина и советского спорта на олимпиадах до выпечки суррогатного хлеба и расстрела новочеркасской демонстрации). Но именно в эту эпоху коммунизм в России и дружественных республиках (а в последних даже быстрей и острей) начал вырождаться в “консьюмеризм” - идеологию потребительского общества. Это смешение возвышенных духовных надличностных целей с низменными повседневными бытовыми потребностями и размыло ореол той религиозной чистоты, который был присущ коммунистической идее в народном восприятии в молодой Советской России – довоенной и военной. Во время популярности коммунистической идеологии в СССР фактическая энергия агрессивного противостояния из области межнациональных отношений была перенесена в область межклассовых. Воспитанные на идеях классовой солидарности трудящихся (против паразитарных классов) советские русские люди, как минимум, дважды в истории оказались обманутыми, застигнутыми врасплох, оказались жертвами агрессии, выстроенной не на классовой, а на националистической платформе. Еще до изгнания русских (русскоговорящих) из Таджикистана, Баку и Чечни, что случилось уже в конце ХХ века, еще в середине века имело место событие, которое советские историки умудрились не проинтерпретировать адекватно - как националистическую агрессию - это всего-навсего вероломная агрессия гитлеровской Германии в 1941 году. Эта война была преступлением против России не только со стороны нацистской верхушки (с верхушкой было бы справиться проще, на что наивно и надеялись многие коммунисты в России), не только со стороны "германской военщины", но со стороны массы немецкого народа, поддержавшего идею завоевательной войны. Вот такой отрицательный урок “пролетарской солидарности”…А в 60-е годы возник еще и конфликт с гигантским маоистским Китаем, в котором опять-таки идеи “пролетарской солидарности” ушли куда-то на второй план, а территориальные притязания оказались на первом…Таким образом, национализм оказался одним из факторов, сокрушивших веру в коммунизм. Но при этом национализм не утвердился на постсоветском пространстве полностью, потому что действовал и действует еще один недооцененный Веллером фактор – фактор пацифизма.
8. Фактор пацифизма на фоне ядерной угрозы
. Почему уже в 50-е годы морально-психологическая обстановка в советской стране стала меняться? Дело не только в уходе из жизни Сталина и определенной либерализации. В 1948 в СССР прошло испытание атомной бомбы, а в 1953 - уже водородной. Даже, странно, что уделив внимание собственной интерпретации экзистенциализма как страха смерти (правда, больше в “Кассандре”, чем в “Последнем шансе”), Веллер не коснулся в своей книге тех “новаций” в морально-психологической атмосфере, которые возникли после появления ядерного оружия, угрозы термоядерного самоуничтожения человечества, в эпоху острой холодной войны и гонки вооружений двух военных блоков, - эпоху, названную справедливо “равновесием страха”. Не только коммунистическая идеология, но явный и неявный “этатизм” - как сверх-идентификация личности с интересами собственного государства – на этом фоне фактически стал исчерпывать себя. Ибо государственная экспансия уперлась уже не в относительно мелкий внутриличностный страх – в страх собственной индивидуальной смерти на войне. Появился глобальный не вполне осознанный страх гибели всего живого на земле, который вступил в противоречие с таким важным (согласно воззрениям самого Веллера) инстинктом как инстинкт сохранения вида. Если уж мы вступаем на почву биологизаторских аргументов, давайте им следовать до конца. Родители сплошь и рядом готовы пожертвовать собой ради детей (отдать почку или утонуть, но вытолкнуть из воды тонущего своего ребенка). При этом они действуют автоматически таким образом, не размышляя. Можно говорить о возвышенности альтруистической родительской любви, а можно и не говорить. Дело не в этом. Это пример человеческого поведения, когда инстинкт самосохранения уступает инстинкту продолжения рода. Страх ядерной войны коснулся этого самого глубинного, самого смыслообразующего биосоциального мотива человеческого поведения. Кто измерил, в какой мере именно скрытый, латентный страх ядерной войны подрывает рождаемость в развитых странах? Ведь родители не могут в этом мире гарантировать выживаемость своим детям, так как не могут спасти их от всеобщей ядерной войны! Пацифизм не всегда и не всюду приобретал форму сознательных выступлений, организованных демонстраций протеста (какие ежегодно проходят до сих пор в Японии – стране, реально пострадавшей от ядерных бомбардировок). Скрытый бытовой пацифизм в СССР нередко приобретал форму обывательского “пофигизма” - апатии и цинизма по отношению к государственным интересам.Это выражалось уже в 60-е годы в прогулах занятий гражданской обороны (ведь “и ежу понятна” бессмысленность надевания противогазов в ситуации применения мегатонных водородных бомб…). Мы даже не можем оценить, в какой мере высокая образованность советского народа в физике и химии, привела к тому, что именно советские люди больше и точнее других народов понимали (и понимают!), что такое ядерная война и к чему она может привести. (Думаю, что в исламских странах население этого элементарно не знает до сих пор). Бытовые же проявления выражались порой, казалось бы, в мелочах. Например, в разгильдяйском отношении армейских офицеров к преподаванию так называемой “тактики действий воинских частей в зоне ядерного поражения”. Провокационный вопрос офицеру из строя студентов-курсантов: “Товарищ офицер, а что надо делать, если вспышка справа, но очень близко?” - “Надевать простыню и ползти на кладбище”. Это выражалось в очень многом, что мы перестали повседневно осмыслять, так как думать все время об угрозе атомной войны, способной в считанные секунды сносить города и целые страны, нельзя - включаются механизмы психологической защиты собственного психического здоровья.
Советский военный блок на рубеже 80-90-х годов стремительно разрушился не только из-за подкупности и стяжательства военного и политического его руководства (хотя и этот фактор действовал), но и в результате неявных, но массовых пацифистских настроений, характерных не только для советской “гнилой интеллигенции”, но и для массы военных, рабочих, служащих. Эти настроения, как правило, не формулировались пафосно, чаще в нигилистической форме – в форме глубокого пессимизма, прикрытого часто бытовым цинизмом и компенсаторной бравадой “черного юмора”. Вспоминается абсурдистская солдатско-курсантская песенка: “В Париже танки, в Париже танки; уже в Гудзоне тонут янки; кругом растут грибы-поганки, и в атмосфере черный гриб…”. Чернобыльская катастрофа тоже внесла свой вклад, умножив растущее чувство безысходности.
Эти настроения никак не могли служить базой для государственно-правительственной внешнеполитической программы разумного и сбалансированного ядерного разоружения, - программы, осмысленно увязанной, скоординированной с аналогичными шагами другой стороны: “наши следующие четверть шага только после вашей четверти…”. Страна пошатнулась, заболев смертельно-опасной болезнью изнутри, и не смогла ничего скоординировать вокруг себя снаружи. Были настроения, по форме выраженные по-дурацки, но по факту объективно содействовавшие демонтажу СССР как военной сверхдержавы. Мы настолько были разочарованы собой, что ничего не смогли поставить сами себе в заслугу, объявить своим моральным достижением - даже добровольной, без боя сдачи Восточной Европы.
Конечно, никто из трезвых людей (за исключением, возможно, горстки романтиков-идеалистов) не ожидал всерьез, что вывод наших войск из Восточной Европы, кто-нибудь оценит с благодарностью. Но когда НАТО двинулось на восток всерьез – под улюлюканье наших бывших “младших братьев” по блоку, открыто смеющихся над беспомощностью бывшего грозного старшего брата-медведя, все-таки вдруг стало немножко обидно (еще очень пассивно и вовсе не яростно, но обидно), что никто не хочет видеть в таком отступлении нашей страны, все еще вооруженной огромным ракетно-ядерным арсеналом, какой-то хотя бы отблеск “международного альтруизма”. Кому из своих уже многочисленных обидчиков-пигмеев Россия хотя бы раз пригрозила своим страшным ядерным потенциалам, ради создания которого уже ни одно поколение советских людей угробило свое здоровье? – Почему никто не хочет в этом увидеть фактов, позволяющих уважать, а не презирать нашу страну? – Этих очень важных вопросов Веллер в своей книге не задает. А зря! Именно в ответе на эти вопросы можно было бы найти резерв для роста национального самосознания, для возрождения морального самоуважения народа. Мы – на самом деле мирный народ – мы не хотим стать убийцами жизни на земле. В этом мы видим свое великое национальное достоинство! Дело защиты мира – вот наша национальная идея и моральная миссия в мире. Если и суждено нам когда-нибудь, не дай Бог, применить свое ядерное оружие, то только в ответ на ядерное-же нападание. Мы никому не угрожаем тотальным уничтожением, даже тем, кто делает нам очень больно, кто напрямую взрывает наши жилые дома, захватывает наши больницы. Мы – самоотверженный народ, думающий о мире на самом деле, а не ради словца. Потому что мы больше, чем другие народы знаем, что такое война, потому, что для победы над войной, наши деды отдали свои жизни, а отцы – здоровье. Этими мыслями, увы, Веллер нас не вооружает, но предлагает идти во главе с диктатором против исламистов. Этот призыв мимо, господин Веллер (или дорогой Михаил, как будет угодно)! – Он не соответствует абсолютно всему тому, ради чего русский народ страдал и страдает!
Конечно, моральная цена саморазоружения России серьезно снижается тем фактом, что это саморазоружение произошло на фоне очевидного всем (и самим россиянам прежде всего!) острейшего экономического кризиса. Поэтому данное событие следует трактовать (да и тогда оно всеми так трактовалось) не как произвольное, но как вынужденное поведение. Но ведь вопрос можно в принципе поставить и так, как его не ставил фактически никто (с некоторой долей экстремистского безумия): “А ну-ка дайте нам БЕСПРОЦЕНТНЫЕ кредиты на восстановление хозяйства, на пусконаладку рынка, а не то у нас ведь бомба…”. Но хотелось бы все же подчеркнуть, что люди вовсе не всегда следуют интересам экспансии своей эго-группы. И свидетельство тому – загадочное для Веллера саморазоружение России в конце 20 века. От исламских экстремистов ничего другого кроме группового эгоизма никто не ожидал, а вот от "цивилизованного Запада" ожидали нечто большее, чем поддержку вооруженного сепаратизма в Югославии вплоть до бомбежек Белграда... нечто большее, чем поспешное включение в структуры Нато стран Восточной Европы и Балтии. Именно Натовские страны, а не исламисты, преподносят России в современной истории урок группового эгоизма, не гнушаясь политики двойных стандартов в отношении множества горячих точек на постсоветском пространстве. Не рискуя жестко противостоять исламистам в своих собственных странах, некоторые западные политики не прочь стравить с исламистами россиян.
9. Недооценка различных механизмов конкуренции и лидерства. Последние годы я интересуюсь психологией конкурентных отношений. И для меня естественно ожидать, что во всякой пафосной интегративной концепции должны найти отражение разговоры о видах и механизмах конкуренции, о формах ее превращений и извращений в разных политических, экономических и культурных контекстах. Веллер описывает в своих книгах как самовоспроизводятся иерархические отношения в тюрьмах и в казармах (недалеко ушедших от тюрем по бессмысленности повседневной жизни, лишенной связи между социально-полезными усилиями и условиями существования, ведь “как ни старайся, все равно параша в камере и кто-то должен спать к ней ближе других”). Простенькие эксперименты показали грустное: после удаления пахана и блатных, его окружающих, из среды “мужиков”, оставшихся в тюрьме, вскоре, увы, выделяется новый пахан и его новое блатное окружение, имеющие привилегии по отношению к остальным. В казарме бывшие “салаги” с удовольствием занимают места бывших “дедов” и начинают мстить за свое унижение новым “салагам”. Но ведь в основе образования этих стихийных иерархий лежат механизмы явного или неявного социального сравнения – не только в физической силе, но и в смелости – в готовности к смертельному риску в вооруженном столкновении. Это все механизмы конкуренции. В наиболее чистом виде конкуренция по критерию “смелость” выражается в играх типа “Трусливая утка”. Это популярная когда-то игра среди американских тинейджеров: двое садятся на переднем сиденье авто, разгоняются и отпускают руль, так что первый, кто за руль схватился, то и проиграл. Власть в стихийных зоосоциальных иерархиях завоевывает тот, кто готов за нее идти на смерть, кому легче умереть, чем жить внизу иерархии (рядом с парашей). Если популяция не испытывает никакой внешней угрозы, то другого типа иерархообразующих признаков не формируется – все сводится к чистой воле к власти и готовности бороться за нее любой ценой - “без правил”, то есть, если уж ценой риска собственной жизни, то тем более - чужой. Сам Веллер пишет, что боевые части, в отличие от казарменных, очень быстро обретают моральное здоровье: важнее иметь в командирах не столько такого вожака, который готов грызть горло всем, кто под ним, но умеющего командовать в войне с противником – умеющих ставить разумные цели перед подчиненными. А эти люди вовсе не всегда имеют качества паханов. Это не столько рискующие властолюбивые харизматики, сколько лидеры опыта и компетентности. Нужно иметь не только решительность и умение подчинить своей воле войска, но и обладать реальным стратегическим системным мышлением, тактической изворотливостью, гибкостью в учете меняющейся ситуации и способностью к имитации замыслов противника. Этому типу конкуренции, этому типу борьбы за лидерство – лидерство по уровню компетентности – Веллер совсем не уделяет внимание. А зря! Так как именно этого типа лидерства России как раз и не хватает. В России наблюдается исторический дефицит селективных механизмов, позволяющих выводить на командные высоты компетентных руководителей. Веллер критикует некоторые приемы, к которым прибегает для удержания своей власти действующий президент Владимир Путин, но ничего не предлагает взамен. Получается непоследовательность: призыв к приглашению на трон “временного диктатора” сочетается в книге с критикой действующего президента, причем как раз за попытки укрепить вертикаль власти. Будучи на сотнях страниц популистом, Веллер на нескольких страницах, посвященных Путину, желчно критикует симпатии народа к президенту, изменяя тем самым собственному популизму. Кроме того, он не вполне объективен, когда не замечает и тех несомненных достижений, которые смогла добиться Россия при Путине, обеспечившего (чаще правдами, а иной раз и неправдами) определенную стабильность “правил игры”. Спрашивается, почему лидеры не самых дружественных нам стран, при упоминании нашего президента тоже критикуют его, но в весьма дипломатических выражениях, понимая, что президент любой страны – это не просто человек у власти, но еще и символ воли избравшего его народа? И почему нашим писателям не оформлять свою критику в таких же уважительных тонах (пусть, кстати, критика присутствует)? – Уже если этот писатель клянется читателю в любви к России? Плюются и хают площадными словами свой гимн, свой стяг, своего президента в своей стране лишь люмпены, а не граждане...
В этой статье я не имею возможности изложить все конструктивные следствия, которые дает психологическая теория конкуренции, для создания более жизнеспособных государственных структур, что крайне важно для поиска путей спасения – так называемых “шансов”. Ведь ныне Россия страдает от коррупции собственной государственной машины больше, чем от всех внешних угроз вместе взятых.
10. Дефицит социотехнологического мышления. Из многочисленных и многостраничных констатаций того, насколько бездарной, беспомощной, потребительской и обывательской является демократическая форма правления (да и не только в России, но и на Западе) Веллер не делает иного вывода, чем банальное предложение качнуть маятник уже в давно известном и исторически дискредитированном направлении - в сторону диктатуры (автократии). Веллер близок к формулированию ключевых выводов: народ сам по себе слишком неорганизован, чтобы вне системы, не привносить в общественные процессы разрушительной энтропии. А эта энтропия в эпоху торжества "потребительской демократии" проявляется, как уже говорилось выше, во всем - от коррупции госаппарата до порнографического вырождения искусства в секс-шоу-бизнес. К тому же любая элитарная группа, обретающая иммунитет от низвержения (вспомним, правила академии наук: академиков не могут переизбирать снизу, только сверху или на том же уровне) также слишком быстро делает своей главной целью политику защиты собственных привилегий. Да, массовый электорат оказался по факту истории туповатым и патким на примитивные посулы вроде "коммунизм через 20 лет" (как это случилось в СССР в шестидесятые), или "каждому немцу - представителю нации господ - бригаду гастарбайтеров в рабы" (как это случилось в Германии тридцатых годов). Но означает ли, что третьего не дано – либо деградирующая демократия, либо диктатора? Веллер не сформулировал проблему так, что на самом деле человечество оказалось перед историческим выбором: либо будут найдены и внедрены новые социальные технологии формирования власти кроме автократического самоназначения и слепой манипулируемой выборной демократии, либо все зашло в тупик. Автор “Последнего шанса” не выходит за пределы того, что в художественной форме показал в своей "Репетиции оркестра" Фредерико Фелини - без твердой руки диктатора-дирижера нет оркестра... Мышление Веллера оказалось в рамках узкого выбора из двух возможностей. Впрочем, это, увы, типичная конструкция сознания для многих. Многоступенчатые, смешанные, компромиссные, ротационные и прочие электоральные системы не анализируются. Система сдержек и противовесов не анализируется и не совершенствуется. Что это за “временный контракт” с диктатором, который через пару-тройку лет может быть завершен? Кто его с диктатором подпишет? – Госдума? Недавняя история красноречиво свидетельствует о том, как избранный Верховным советом РСФСР Ельцин обошелся с этим Советом через три года.
Резюме
Пора подводить итоги. М.Веллер написал очень яркий трактат и по форме, и по содержанию. Он продвигает общественную мысль, хотя бы потому, что крайне желателен оказывается поиск других выходов из тупика, чем тот неприемлемый выход, который предлагает автор. Главный недостаток книги, если резюмировать, сводится к тому, что Веллер формулирует в конце концов “шанс” для России и по стилю, и по смыслу в таком виде, который пригоден скорее для люмпена, чем для гражданина. Это огорчает. Но этот факт – повод лишний раз подумать, а чем же ответственный гражданин, неравнодушный к судьбе своей страны, отличается от люмпена, - человека, лишенного самостоятельного сознания и социальной воли, страстями и инстинктами которого, как известно, манипулировать слишком легко… А это успешно могут делать в наше глобально-информационную эпоху не только собственные правительства, но и зарубежные, что отчасти и показал опыт СССР, население которого оказалось крайне неустойчивы к воздействию “западных радиостанций”, к пропаганде западной роскоши, к пропаганде западной музыкальной культуры, к аргументам, возбуждавшим завись к привилегиям партгосноменклатуры и т.п. Гражданское общество – это широкий слой людей, считающих самих себя патриотами своей страны в не меньшей степени, чем избранного ими президента. Если так называемый “временный диктатор”, каким бы просвещенным он не оказался, будет не содействовать, а мешать становлению в России гражданского общества, у России нет будущего.
Литература
