"Полит.ру" публикует фрагмент рассказа "Кто погасил свет" из новой книги Олега Зайончковского "Прогулки в парке", готовящейся к выходу в издательстве "ОГИ" (Зайончковский О. Прогулки в парке. М.: ОГИ, 2006). Олег Зайончковский дебютировал в 2004 году с романом «Сергеев и городок», сразу же обратившим на себя внимание читателей и вошедшим в короткие списки премии «Букер – Открытая Россия - 2004» и «Национальный бестселлер – 2005». Вторая книга писателя - роман "Петрович" - также была включена в "длинный список" премии "Букер - Открытая Россия" за 2005 год. В новую книгу писателя вошли повести и рассказы, написанные автором в последнее время. Часть из них публиковалась в периодической печати.
См. также:
В выцветшем своем и пропыленном хаки деревья Комсомольского садика неровно выстроились, полусотни метров не дойдя до обрыва. Впереди открывалась глубокая, почти величественная балка, проеденная за тысячи лет маленькой речкой под названием Мечётка. Словно убоявшись высоты, деревца шепотом совещались, разводили ветками и… не трогались с места. Героев не находилось в зеленом войске.
Оттого что деревья были трусоваты, край садика представлял собой голую поляну, похожую на балкон без перил. Трава на поляне давно полегла, убитая солнцем, и ничто не возвышалось над обрывом, кроме единственной человеческой спины. Ноги свои смельчак свесил над бездной, и потому они оставались невидимы, спина же его в полосатой, мокрой от пота футболке имела форму узкого треугольника. Голову человека, слегка втянутую в плечи, покрывали черные прямые волосы, но не всю: темя его поблескивало тоже как бы небольшой загорелой полянкой.
Что заставляло его сидеть здесь на припеке, когда даже насекомые и те уползли под деревья в поисках тени? Не иначе, вид, открывавшийся с обрыва – вид простора, которого всегда недостает глазу горожанина. Внизу, как было сказано, зияла балка, не по чину широкая для сточной речушки, собиравшей в свои темные воды всю дрянь, что попадалась ей по дороге. По противоположному склону балки лепились не слишком живописно домики частного сектора, между которыми, прищурясь, можно было разглядеть гуляющих кур, собачек и ребятишек. Выше всей этой живности и домиков по ровному уже месту проползали изредка железнодорожные поезда, туда и сюда, как деловитые степные сколопендры. Ветер иногда даже приносил оттуда стук колес и урчание тепловозов. Дальше всю левую половину горизонта занимали студенисто дрожавшие нагромождения предприятий, и какие-то новостройки белели между ними, словно кости, вымытые из земли. Город давно переступил и через Комсомольский садик, и через мечёткину балку, – на высоких ходулях заводских труб он шагал все дальше в степь.
Запах речного тлена, поднимаясь к обрыву, истончался и потому не терзал обоняния. Здесь соединялся он с полынными сухими испарениями, восходившими от земли, горячей, как фумигатор, и с табачным дымом. Брюнет в полосатой футболке курил; поза его выражала задумчивость, как у всякого, кто курит, сидя над обрывом. Но вот он умелым щелчком запустил окурок в долгий неуправляемый полет, вытащил ноги из пропасти, встал, повернулся спиной к Мечётке и побрел назад в садик. По мере его приближения становилось очевидно, что это был Александр Витальевич Урусов.
Впрочем, имени его никто в Комсомольском садике не знал и ни разу за сорок с лишком лет узнать не поинтересовался. Все просто привыкли к его появлениям: и деревья, и каменные облупившиеся лягушки, обсевшие сухой фонтан, и даже собаки, гулявшие по вечерам со своими хозяевами. Саша и сам бы мог выгуливать здесь свою собаку, но за неимением таковой, довольствовался мимолетной дружбой чужих альм, грандов и диков. Все местные дорожки, давно истрескавшиеся и проросшие травой, изведал он еще маленьким мальчиком, когда качал педали прокатного железного автомобильчика. Потом же не одну версту исходил он тут с Надей, то под руку, а то в обнимку, – с той самой Надей, которая после вышла замуж за Кукарцева. Хорошо, все-таки, что город перешагнул через Комсомольский садик, а не наступил на него, не растоптал – иначе куда бы мог Урусов придти, чтобы инкогнито посидеть на обрыве.
Он покинул парк не через ворота, а сквозь забор, чтобы срезать дорогу к гастроному. Железные прутья, давно, еще до сашиного рождения раздвинутые безвестным богатырем, образовывали проем, даже теперь достаточный для сухого урусовского тела. А вот с надиным бюстом здесь возникали проблемы: Саша помнил, как она, смущаясь и хихикая, по-очереди переправляла на ту сторону свои не по-девичьи объемистые грудки.
Выйдя из садика описанным путем, Урусов попал как раз на улицу генерала Родимцева. Здесь оставалось ему метров двести до гастронома, где предполагал он закупить кое-какие пищевые продукты. Так как жил Саша давно уже один, то и хозяйствовал он самостоятельно. Двухсот метров неспешного хода ему хватило, чтобы составить в уме список провианта, необходимого его организму на ближайшие дни, так что, войдя в прохладный немноголюдный торговый зал, он уже не имел нужды импровизировать. Поздоровавшись с продавщицей, бывшей своей одноклассницей по имени Лена Мирошкина, Саша четко и без запинок изложил ей свои надобности. Лена, обслуживая его с дружеской готовностью, между делом спросила:
- Урусов, - усмехнулась она, - что это ты ходишь по магазинам в рабочее время? Или у тебя отгул?
- Какой отгул? – удивился Саша. – Я в отпуске. Учебный год ведь закончился.
- Ах ну да… - кивнула Лена, - ты же у нас педагог…
На этом их краткий разговор мог бы завершиться, но общение с Мирошкиной всегда имело тот минус, что не заканчивалось в нужном месте. Чтобы продлить беседу, Лена даже придержала пакет с вермишелью.
- Ну а сам-то ты как? – спросила она.
- В каком смысле?
- Ну… со своей-то не сошелся?
Под «своей» Мирошкина разумела Галину, с которой он развелся год назад. Саша поморщился и непроизвольно оглянулся: не слышит ли кто. Никого, впрочем, поблизости не было.
- Нет, - ответил он, - не сошелся. – И отнял у Лены вермишель силой.
Из магазина Урусов выбрался с полным пакетом продовольствия и снова попал в неизбывные объятия жары, пахнувшие асфальтовым потом. С Родимцева ему предстояло свернуть на улицу Феликса Дзержинского и, после «Детского мира», пройти два голубовато-зеленых дома: №17 и №19, последовательно. Эти два дома Урусов всегда миновал, не глядя на них, и с независимым выражением лица. На то были свои причины. В семнадцатом номере располагалась аптека, в которой юный Саша однажды с позором покупал презервативы, а в девятнадцатом жил когда-то его одноклассник Валерка Завгородний.
Как-то раз этот Завгородний позвал Сашу к себе в гости и долго, помнилось, показывал ему новый папин телерадиокомбайн с приклеенной к экрану пленочкой для имитации цветного изображения. Затем мальчики чинно пили чай с конфетами и валеркиными родителями. Саша за время своего визита никак себя не уронил и был уверен, что произвел благоприятное впечатление на все семейство. Но случилось так, что Завгородние вскоре переехали, и Валерку перевели в другую школу. Лишь спустя пару месяцев Урусов случайно встретил Завгороднего в парикмахерской. С дружеской улыбкой он двинулся было навстречу Валерке, но… тот прошел мимо, едва скользнув по Саше взглядом. Гаденыш был со своим папашей; оба в лаковых туфлях, оба свежеприлизанные. Они так и удалились, не удостоив Урусова приветствием.
С презервативами и аптекой тоже была история. Однажды сашина мама, покойная Татьяна Николаевна, придя раньше времени с работы, застукала его с Надей в детской лежащими в кровати. Проявив отменную выдержку, мать, ни слова не сказав, ушла к себе. Лишь когда стыдящаяся девушка выскользнула из квартиры, унося в портфеле не надетый впопыхах лифчик, только тогда Татьяна Николаевна потребовала объяснений. И она их получила в том духе, что Саша давно, уже полгода, крепко любит Надю, и что они с ней теперь одно целое, и что будущее их отношений (с Надей) видится ему долгим и прекрасным. Однако вдовые женщины редко бывают оптимистками. Татьяна Николаевна внимала сыну с отрешенным и скорбным лицом, словно слушала не его, а радио, сообщавшее о чем-то ужасном. По окончании сашиной исповеди она прочитала ему суровую и убедительную лекцию об опасностях раннего секса и секса вообще. И хотя она не сумела внушить сыну окончательное отвращение к преступному занятию, но заронила ему в голову мысль о пользе предохранения. На следующий же день Саша, собравшись с духом, отправился покупать презервативы – отправился как раз в эту самую аптеку, мимо которой по улице Дзержинского он сейчас проходил, возвращаясь домой из Комсомольского садика. Довольно быстро тогда он нашел на прилавке нужное ему изделие. Оно лежало под стеклом между спринцовкой и молокоотсосом. Аптечная продавщица, проследив сашин взгляд, смекнула, за чем он пришел, и спросила его вполне дружелюбно:
- Вам «номер два», молодой человек?
Но вопрос ее привел неопытного Урусова в замешательство:
- Не знаю… - пробормотал он, - дайте на всякий случай номер три.
Продавщица, конечно, рассмеялась; вслед за ней засмеялась кассирша; а когда провизорша, высунувшаяся на смех из своего окошка, узнала, в чем дело, то и она заулыбалась и посоветовала «молодому человеку» взять сперва у доктора рецепт. Вот какой случай произошел с Урусовым в аптеке четверть века тому назад.
По странному совпадению, только эти два дома, лишь они одни во всем квартале и были выкрашены в неприятный голубовато-зеленый цвет. Остальные здания все имели одинаковую изжелта-песочную масть, ближе к вечеру начинавшую отдавать охрой. Их фасады и плечи прикрывала штукатурка, не везде, впрочем, целая, а тылы демонстрировали запросто обыкновенный щербатый кирпич. В районе, отстроенном заново после войны, дома паслись широко, раздельно, оставляя пространство для тополей и детских площадок. Однако временами могло показаться, что они все-таки тянутся друг к другу, медленно двигаясь на своих асфальтовых улиточьих ногах, и, подобно моллюскам-гермафродитам, совершают соитие при помощи ниточек-проводов. Асфальт, непрерывно выделяемый домами, паточными языками растекался по кварталу, беря в плен то газетный киоск, то фонарный столб, то лавочку с сидящими на ней старушками.
Но старушкам на лавочке был совсем не в тягость асфальтовый плен. Все как одна в белых платочках, они оживленно судачили и поплевывали перед собой кто тыквенной, кто подсолнечной шелухой. Завидев Урусова, они последовательно клюнули белыми головками, как куры на ниточках в известной детской игрушке. За доминошным, пока что пустовавшем столом сидел в одиночестве бессмертный дед Рота, контуженный когда-то на фронте, но без ущерба для физического здоровья. Старушечью компанию он презирал, говоря, что от бабок идет «поганый дух». Дед тоже приметил Сашу и, подмигнув, громко скомандовал:
- Ррота! На крра-ул!
Урусов отдал ему честь. Когда-то они со стариком дружили: контуженный катал его на велосипеде и пугал Серым волком. «Эй, смотри! – вскрикивал Рота. – Вон он бежит!» - и показывал Саше за спину. Мальчик невольно оглядывался, хотя и знал что его дурачат. Позже дед уже не вскрикивал, а только показывал при встрече пальцем, подмигивал и улыбался, обнажая бледные младенческие десны.
Здороваясь и кивая без разбора всем, кого застал во дворе дома, Урусов добрался до своего углового подъезда. Он отворил дверь, каркнувшую приветственно, и ступил в знакомый пещерный полумрак. Подъезд был типичный угловой подъезд «сталинского» послевоенного дома: гулкий, с пологими широкими маршами и просторными сверх надобности площадками. Когда-то здесь устраивались даже танцы с гармонью и дружеским мордобоем, но со временем традиция эта сошла на нет за отсутствием поводов: жильцы состарились, сыграли все свадьбы, отметили все проводы и встречи. Теперь лишь единожды каждому из них предстояло воспользоваться преимуществом «сталинской» архитектуры: в подъезде без труда можно было развернуться с гробом любого размера.
Много лет уже тут не обновлялись граффити. С потолков свисали горелые спички, пущенные сорванцами, многие из которых носили теперь плеши куда более обширные, чем у Урусова. Однако сашиной спички здесь не было ни одной. Татьяна Николаевна всегда успешно препятствовала сыну в приобретении необходимых мужских навыков, и потому он так и вырос, не умея ни прилеплять к потолку спички, ни свистеть в два пальца. Лишь однажды, правда не из озорства, а в лирическом чистом приливе нацарапал он у окна между вторым и третьим этажом единственное слово «Надя». И то очень скоро об этом пожалел, потому что кто-то сделал к слову мерзкую непроизносимую приписку. Имя «Надя» вместе с припиской и теперь хорошо читалось среди прочих на своем прежнем месте.
Утомленный дневной жарой, Урусов поднимался по лестнице медленно, по-стариковски втирая подошвы в ступени. К звуку его шагов несколькими этажами выше внимательно прислушивались, прервав свое безмолвное общение, две кошки, черно-белая и белая с рыжим. Подъезд имел сильную и довольно своеобразную акустику. Днем, а особенно ночью, он был наполнен звуками, не всегда понятными не только кошке, но и человеку. Простой чих, раздававшийся из-за чьей-нибудь двери принимал здесь какое-то объемно-торжественное звучание, и могло показаться, что не за дверью, а прямо над тобой чихнул кто-то невидимый. Когда Урусов поравнялся с кошками, бело-рыжая, имевшая более слабый психотип, прыгнула с подоконника и скользнула по лестнице вверх. Черно-белая же осталась сидеть, но ни капли доверия к человеку не выражал ее напряженный взгляд.
Завершив наконец свое восхождение, Саша отпер «английским» ключом квартиру со счастливым номером 77 («топорики», как сказал бы игрок в лото). Дверь квартиры, как и подъездная, спела ему приветствие, но гораздо более интеллигентным голосом. Не зажигая света в передней, Урусов сбросил плетенки и сумрачным коридором прошел на кухню. Здесь он плюхнул на подоконник свой пакет с продуктами, а сам сел на стул, чтобы перевести дух. Несколько секунд он смотрел бездумно, как пакет оседает с тихим шуршанием, потом хлопнул себя по коленям, встал и направился в ванную.
Если с утра Саша не всегда знал, как сложится его день, то вечера его, напротив, были чрезвычайно похожи один на другой. Можно было наперед сказать, чем займется Урусов сегодня, и в какой последовательности. Вот он, успев простирнуть свои носки и футболку, моется под душем во всем несовершенстве своей наготы – одной мочалкой тело, другой сухие тонкопалые ноги. Потом, переступив из ванны на пробковый коврик, он прополощет рот эликсиром, оскалится и посмотрит в зеркало на свои зубы, желтоватые, несмотря частую усердную чистку. Закончится дело причесыванием, и капля бальзама от облысения обязательно будет втерта напоследок в урусовское темя. Выйдет Саша из ванной посвежевший и как есть голый. Такая привилегия – расхаживать по дому в чем мать родила – присвоена только холостым одиноким квартировладельцам.
Помывшись и физически воспрянув, Урусов почувствует голод. Поэтому, не мешкая, он примется за готовку. Здесь, впрочем, возможны варианты: заботясь о здоровье, Саша регулярно вносил в свое меню изменения и дополнения. Но что бы он себе ни приготовил, ужин Урусов, конечно, съест без остатка и без остатка, до последней страницы, прочитает за едой сегодняшний номер газеты «Известия».
После еды он нальет себе большую чашку кофе, пойдет в комнату и сядет за компьютер. Машина, приведенная в действие, задышит, в животе ее заурчит винчестер, и перед Сашей засветится монитор, сообщая, что кибернетическое устройство готово к сотрудничеству. Щелкнув «документы», Урусов выведет на экран некий текст без заглавия и… надолго замрет, покуривая и прихлебывая кофе. Так же вот, вчитываясь в экранные строчки, он сидел и вчера, и месяц тому назад, только месяц назад в компьютере было одной страницей меньше.
Безымянный опус, на который Урусов не жалел своих вечеров, представлял собой повествование, глубоко личное по содержанию, но по форме художественное, полное аллюзий и тонких интеллектуальных отсылок. Не так уж был плох сашин текст, но он имел одно общее свойство с осенним лесом: ошибки и несообразности в нем, как грибы, давали постоянный урожай. И как грибы, они становились видимыми лишь спустя сутки или более. Поэтому основные усилия Урусову-литератору приходилось ежевечерне тратить на сбор собственных ляпов, переписку и переправку всего написанного ранее. Если бы Саша творил при помощи авторучки, то изводил бы, несомненно, страшное количество бумаги.
Как бы то ни было, пусть вялую и позиционную, но свою войну со словом Урусов вел ежедневно и неукоснительно. Сегодняшний вечер не стал исключением. Принеся в комнату благоухающую чашку кофе, Саша включил компьютер и, пока тот приходил в сознание, распахнул окно. Сделал он это не ради воздуха, городского, теплого, не замедлившего заполнить помещение, а для того, чтобы поздороваться с большим пирамидальным тополем, росшем метрах в пяти от стены дома. Тополь этот был примерно сашиным ровесником, но выглядел седым стариком из-за серебристого оттенка своей листвы.
Занимался Урусов, сидя не на стуле, а в кресле, потому что, во-первых, любил подбирать под себя ноги, а во-вторых, он больше думал и курил, чем стучал по клавишам. Мягкий отдаленный шум вечернего города, доносившийся в открытое окно, деликатный шелест тополиной листвы, даже ровное дыхание вентилятора в системном блоке – все располагало к покойной и плодотворной умственной деятельности. Однако вопреки этому внешнему благоприятствованию, работа у Саши сегодня не задалась. Затеяв переделку какого-то абзаца, он за несколько часов совершенно истощил свой мозг, но удовлетворительного результата не добился. Может быть, ему мешала собственная чрезмерная взыскательность, а возможно, просто духота и недостаток в воздухе кислорода.
Что ж, духота действительно была фактором вполне объективным. Фактором неотвязчивым, утомляющим, хотя и привычным для жителя волжского степного города. Даже когда за окном смерклось, когда в положенное ей время в город пришла очередная ночь, то и она оказалась немногим свежее минувшего дня. Посмотрев на часы в углу экрана, Урусов вздохнул, хрустнул пальцами и потянулся. Пришла пора щелкнуть «завершение работы».
Саша выбрался из кресла, оставив после себя на обивке два влажных пятна, и подошел к окну. Много дней Урусов ждал, когда повеет в воздухе газом метионином с алюминиевого завода. «Алюминька» находилась на севере, и метиониновое угощение городу обычно предвещало прохладу. Но сегодня, как и много недель подряд, воздух окрашен был запахом «литейки» с тракторного завода. Это означало, что ветер по-прежнему дул восточный – он-то и гнал откуда-то из Казахстана эти неисчислимые, злокачественные триллионы калорий.
Итак, день выгорел, оставив по себе зольный смрад заводских дымов, выгорел, снова до бесчувствия насильно напоив землю давно уже не нужным ей теплом. Урусов лежал в кровати, разбросав конечности, а по телу его, щекоча, скатывались там и тут капельки пота. Когда он был маленький, Татьяна Николаевна вешала в детской на окно мокрую простыню и приходила ночью ее менять. Но однажды утром она все равно нашла Сашу спящим на полу: мальчик сполз туда в поисках прохлады. Можно было и теперь попробовать перебраться на пол, где, возможно, его освежил бы низовой сквознячок. Но пока Урусов обдумывал этот вариант, сон распорядился по-своему и сковал Сашу там, где он был – в постели.