На протяжении многих веков и по сегодняшний день Россия была и продолжает считаться одной из самых коррумпированных стран. Помимо того, что наличие коррупции остается предметом неизменных упреков в сторону чиновничества, данная проблема также не раз обсуждалась и на государственном уровне. «Полит.ру» публикует исследование «Культура коррупции, или К истории российских чиновников» Сузанне Шаттенберг, известного историка, научного сотрудника кафедры восточноевропейской истории Университета имени Гумбольдта (Берлин). Автор статьи предлагает свой подход в изучении истории коррупции, которая оказывается ни чем иным, как продолжением всегда существовавшей в России традиции личных связей и практики приношения и принятия даров. Именно посредством этих механизмов на протяжении многих веков можно было приобрести то, чего не удавалось достичь обычным путем государственных институций: личную безопасность, карьеру, социальный статус, помощь в решении сложных дел. В этом смысле коррупция всегда являлась тем фактором, который неизменно оказывал стабилизирующее воздействие на всю государственную систему. Статья опубликована в последнем номере журнала «Неприкосновенный запас» (2005. № 4 (42)).
Россия считается страной коррумпированной. На этом сходятся все - в самой России, равно как и на Западе, - причем как сегодня, так и в былые времена: еще в XIX веке цари, декабристы, реформаторы и охранители в один голос сетовали на испорченность чиновников. Благодаря сатирам таких писателей, как Гоголь и Салтыков-Щедрин, чиновники снискали сомнительную мировую славу. Дамы также смотрели на фрачников свысока: "Дамы с гримасами принимали предложения танцовать с ними и считали это немного для себя унизительным [...]. С офицером как-то лучше танцуется: он и смелее, и развязнее, и виднее".[1]
Это единодушное, сокрушительно негативное мнение стало для чиновников роковым, поскольку этот дискурс, исходящий от царей и реформаторов и ставший потом общим местом во всех слоях общества, наложил отпечаток и на историков (российских и западных), которые с 1960-х годов следовали образцу идеального чиновника по Максу Веберу. На основе критериев, установленных Вебером для определения идеального типа современного чиновника, устраивался своего рода экзамен, на котором российский чиновник с треском проваливался: он не имел ни специального образования, ни четких компетенций, он не был посредником между интересами государства и общества, не ссылался на предписания и законы, не был независим от своего начальника, а его заработная плата не давала ему уверенности в завтрашнем дне.
С тех пор веберовский идеальный чиновник не дает покоя историкам, исследующим российское чиновничество. При этом они вновь и вновь совершают две ошибки: во-первых, для Вебера идеальные типы были не нормативными моделями, а вспомогательными конструкциями, позволяющими по контрасту выявить особенности того или иного исторического явления. Во-вторых, еще в 1940-е годы Марк Блок предостерегал историков от роли "судей над царством мертвых": их задача, как считал он, состоит скорее в том, чтобы понять, кем были эти люди. Социальные историки же пытались при помощи статистики приблизиться к "человеку", извлекая из формулярных списков сведения о происхождении, образовании, карьере, имуществе и религии чиновников. В качестве причин их коррумпированности социальные историки все время называли одни и те же структурные изъяны: недостаточный административный охват страны, слабую заселенность и бедственное положение в области образования. Было подсчитано, что в первой половине XIX века в России на 1000 жителей приходился только один чиновник, в то время как в Великобритании и Франции эта цифра была в четыре раза выше, или что маленькая Пруссия инвестировала в администрацию больше средств, чем вся огромная Российская империя.
Таким образом, нормативное изучение чиновничества оставалось в плену противоречия: с одной стороны, в качестве аналитических категорий использовались понятия современной государственности, а с другой - базовое предположение о том, что российскую историю следует изображать по образцу истории прогресса, неизбежно приводило к выводу, что за недостатком квалифицированных чиновников Россия обречена на отсталость. Таким образом, Россия в своей "прогрессивной отсталости" становилась вечным, несмотря на прилежание, двоечником. Как западные, так и советские историки в конце концов объявили предмет своих исследований безнадежным. Даже семиотик культуры Юрий Лотман счел бессмысленным продолжать заниматься российскими чиновниками: "Русская бюрократия, являясь важным фактором государственной жизни, почти не оставила следа в духовной жизни России: она не создала ни своей культуры, ни своей этики, ни даже своей идеологии".[2]
Новые направления в исследовании коррупции
Таким образом, до сих пор по большому счету преобладал традиционный, нормативный подход к изучению коррупции, в центре которого находится моральное осуждение. Но существует два других подхода, постепенно выходящих на первый план. Во-первых, подход функциональный, следующий логике теории систем, сторонники которого исследуют позитивную роль принятия подарков для формирования социальных систем. Во-вторых, теория рационального выбора, безоценочно исследующая индивидуальную пользу от продажности для каждого субъекта.[3] Первый из этих подходов, как мы видели, приводит к тому, что историк выступает в роли наставника, порицающего своего воспитанника - российскую историю за плохое поведение. На эту проблематику указал еще Вим Вертхайм. По его мнению, привычка обвинять в коррупции чиновников XVIII века - не важно, французских, голландских или каких-либо других - это постфактическая критика. Сегодняшняя норма, считает он, является продуктом наполеоновской эпохи и потому применима, самое раннее, к XIX веку. Не поведение чиновников вдруг изменилось, а властители изменили рамки оценок и тем самым поставили чиновников перед необходимостью оправдывать свои действия.[4] Наиболее плодотворным представляется второй, функционалистский подход. В его центре находится вопрос о том, какие ценностные представления и социальные отношения выражаются в практике принятия дара. Каждый индивид рассматривается как предприниматель, постоянно участвующий в трансакциях и переговорах. "Коррумпированное" поведение при этом выполняет системные функции, которые не могут быть выполнены другими, например государственными, структурами. Это означает, что групповщина не обязательно является индикатором упадка государства. Напротив, она приходит на смену в тех случаях, когда государство не выработало адекватных структур, так что, как это ни парадоксально, "коррупция" может иметь стабилизирующее воздействие на всю систему. Поэтому типичной средой клиентских отношений являются, прежде всего, общества, "далекие" от государства, такие как Россия XIX века.
Дарующее общество
То явление, которое в отчужденном от государства российском обществе называлось "кормом", "кормлением" или "кормежом", в примитивных обществах называется "потлач" - ("кормить", "кормилец"). Взаимные отношения обмена заменяют собой несуществующие формальные структуры, договоры и институции, как показал Марсель Мосс в своей знаменитой книге 1923 года "Очерк о даре". "Система тотального дара" является формой исконного договора: каждое подношение обязательно требует ответного подарка, которым могут стать не только материальные предметы, но и оказание почестей, ритуальные жесты и услуги, жалование титулов или должностей. Межчеловеческие отношения являются предметом постоянного торга в форме вручения и принятия таких даров. Человек обладает определенным влиянием не в силу своей должности, институции или письменного договора, а благодаря своим "торговым отношениям" внутри той или иной группы.
Предположение Мосса о первобытных обществах в середине 1950-х годов было перенесено социологами на современное общество. Положение индивида отныне считалось уже не корсетом, сковывающим отдельного человека, а базой для операций, с которой человек вступает во взаимодействие с другими - с теми, кто предоставляет доступ к ресурсам, которых у самого человека нет. В результате подобной социальной асимметрии возникают покровительско-клиентские взаимоотношения, долгосрочно связывающие двух индивидов таким образом, что оба получают доступ к разного рода ресурсам и обмениваются ими в ходе своего рода "комплексной сделки". Покровитель имеет доступ к центрам общества и может обеспечить защиту и безопасность, в то время как клиент инвестирует свой труд и лояльность.
Именно такого рода совокупность клиентских и меновых взаимоотношений представлял собой чиновничий мир России. Отношения обмена связывали чиновника как с "просителем", который был вынужден платить за ведомственные услуги, так и с начальником - директором департамента или губернатором. Последние имели возможность присваивать подчиненным чин (класс), награждать их орденами и возводить их в дворянское достоинство. Тем самым они распоряжались ресурсом, который в глазах мелких чиновников выглядел золотым дном. В ответ начальник получал абсолютную лояльность и верность. Однако этот мир состоял не только из клик - людей, занимающих высокое должностное положение, и их клиентов, - но и из тех, кто был исключен из обмена ресурсами.[5] Они объединялись в "оппозицию", намеренную изгнать "истеблишмент" с доходных мест. Таким образом, типичным было разделение (локальных) сообществ на два лагеря, порой ожесточенно борющихся друг с другом. В то время как правящие круги ссылались на "традицию" - например, на назначение царем, "оппозиция" усваивала прогрессивные позиции, идеологии и символы, как, например, борьбу с коррупцией и за правовое государство, чтобы под этими знаменами самим добраться до источников власти, престижа и богатства. Ревизоры вновь и вновь докладывали, что в губерниях образовались две партии: одна вокруг губернатора, другая, "оппозиционная", пытающаяся бросить тень на местного властителя и представить его Санкт-Петербургу "коррумпированным". Вполне очевидно, что лозунги "за царя" и "против коррупции" на самом деле были в первую очередь инструментами в местной борьбе за власть, служащими только легитимации действий, направленных против противников.
Подобная конкуренция покровительских сетей типична для таких обществ, в которых элита малочисленна, а (крестьянское) большинство отстранено от участия в политике. Ссоры внутри элиты основаны не на идеологических разногласиях, а на персональной борьбе за власть между кликами. При этом формально элита имеет мало возможностей для оказания политического влияния. Эти три фактора, выявленные специалистами по Юго-Восточной Азии, поразительно точно характеризуют российскую действительность. В самом деле, страна делилась на подавляющее большинство не допущенных к политике крестьян и дворянское меньшинство, состоящее из нескольких значимых семей. Борьба между кликами шла не за политические позиции, а за престиж и честь. Не было внебюрократической контрольной инстанции, поскольку неграмотные крестьянские массы в игре за власть и влияние были обречены на пассивность или просто не знали ничего, кроме обмена дарами. Критика исходила разве что от литераторов и реформаторов, то есть от небольшой образованной, но маргинальной элиты.
Патримониальный чиновник
На основании вышесказанного в российском случае необходимо дать новое определение слову "чиновник". В этом нам, удивительным образом, помогает Макс Вебер, правда, обращаться надо к его модели патримониального чиновника:
1. В отличие от бюрократического господства, патримониальное господство покоится не на "служебной обязанности ради объективной, безличной "цели" и подчинении абстрактным нормам, а, совсем напротив, на строго личных отношениях почтения".[6] Оно тоже основано на соблюдении норм, но ее нормы не рационального происхождения, не основаны на техническом обучении и апеллируют не к абстрактной законности, а к традиции, к вере в нерушимость "всегда так бывшего", основанной именно на том, что так было всегда. Базовая структура этой формы господства - ойкос, домашняя община, членом которой становится и чиновник. Таким образом, патримониальная служба лишена бюрократического деления на "частную" и "служебную" сферы. Этот пункт веберовского определения сам по себе становится откровением в отношении российских чиновников. То, что чиновники ориентировались не на абстрактные нормы, а на "хозяина", что они не отделяли требований своей службы от интересов личной жизни, вновь и вновь становилось поводом для обвинения их в коррупции. Для патримониального чиновника такое поведение является не отклонением от нормы, а самой нормой.
2. "Деля стол" со своим хозяином, чиновник вскоре удостаивался вознаграждения. Чиновника награждали за служение хозяину, а не за руководство подчиненными. Соответственно, чиновники обижались и чувствовали свою честь уязвленной, когда их лишали вознаграждения: они соотносили свои успехи не со служением просителю, а со степенью преданности хозяину.
3. Таким образом, по Веберу, верность должности является "не верностью объективной службе", а "верностью слуги".[7] Власть осуществляется в интересах хозяина, а не в интересах "объективных" задач. Так можно объяснить свидетельства многих чиновников о том, что они на месте службы не располагали текстами законов, да никогда их и не читали.
4. Общение с населением - задача периферийная, в центре внимания находятся отношения с патроном. Это крайне важный момент: в мире чиновников "просители" практически не фигурируют.
5. Поэтому чиновнику не требуется и никаких специальных знаний; его администрирование основано на опыте и конкретных навыках, таких как умение писать, - а ведь именно то обстоятельство, что российские чиновники заступали на службу без образования и научившись только писать, всегда вызывало недоумение исследователей.
6. Патримониальная система включает в себя и то, что хозяин и чиновник требуют оплаты каждого своего действия. Взимаемая дань может варьироваться от случая к случаю или же соответствовать типичным расценкам. В российском контексте изобиловали рассказы о таких "неписаных прейскурантах": еще в XIX веке "просители" знали, сколько они должны были платить за каждую из услуг "своих" чиновников.
Назад в раннее Новое время
В самом деле, давно пора отказаться от мысли, будто историю России можно адекватно осмыслить с помощью понятий модерности и теории прогресса. Для интерпретации российского общества XVII и XVIII веков давно были разработаны модели, которые до сих пор лишь в отдельных случаях применялись в историографии XIX и XX веков. Считается, что на ранних этапах своей истории Россия была структурирована по "семейным группам" и что патронажно-клиентские взаимоотношения являлись основной формой социальной организации.[8] Личные сети обеспечивали то, чего не могли дать государственные институции: личную безопасность, карьеру и социальный статус. Особенно после опыта уничтожения элит Иваном IV организация в клики предоставляла определенную гарантию неприкосновенности собственного достоинства и защиту от прямого вмешательства со стороны монарха. Помещичья структура в конечном счете стала выражением подобного образования кланов. Она гарантировала каждой семье ее исконное место и защищала ее от произвольного возведения царем до той или иной должности недостойного этой должности представителя рода. Реформы Петра I и, в особенности, введение табели о рангах в 1722 году представляли собой нападение на эту клановую структуру. Внедряя 14-уровневую табель, Петр создал инструмент упорядочивания, призванный втиснуть дворянство в иерархию, независимую от персоналий, и лишить кланы монополии на дефиницию социального статуса. В самом деле, старые сети утратили власть, но они организовались заново. Поскольку такие ресурсы, как влияние, власть и благосостояние, отныне были доступны только через должности, последние функционировали как точка кристаллизации новых сетей. Автономный клан превратился в интегрированную патримониальную систему: высокопоставленный чиновник выполнял роль покровителя, организующего своих клиентов вокруг себя по старой семейной модели. Таким образом, лояльность оставалась привязана к лицам, способным в силу своей должности обеспечить доступ к положениям и почестям. Социальное сосуществование и государственная деятельность продолжали функционировать на основе личных сетей, доминирующих и перекрывающих ведомства и институции, если они вообще существовали. Ведомство, к которому могла прикрепляться лояльность хозяину, становилось предпосылкой для "институционального клиентелизма".[9]
В рамках таких сетей покровители и клиенты основывали свои отношения на взаимном обмене: одни вознаграждались за услуги материальными благами, другие взамен на лояльность и верность могли рассчитывать на социальное продвижение и карьеру. При этом существовали две сферы обмена: с одной стороны, обмен услуг на товары между чиновником и "просителем", с другой - обмен лояльности на карьеру между чиновником и начальником. Так называемое "зло" взимания чиновниками от населения платы за услуги в свое время было введено самими великими князьями, когда еще не было другой возможности расплатиться с чиновниками. В XV и XVI веках воеводы получали за свои заслуги землю, с которой они должны были кормиться. Таким образом, чин вполне официально считался "кормом", "кормежом" или "кормлением", то есть "источником питания" своего владельца. Множество слов ("приношение", "дар", "гостинец", "подарок", "магарыч", "плата") обозначало разнообразные подношения тех, кому приходилось иметь дело с чиновниками: (1) собственно "кормы", обеспечивающие основное содержание чиновника, (2) "пошлина" - плата за определенные услуги, (3) "почести", "поминки", то есть подношения, свидетельствующие о благодарности и уважении, и, наконец, (4) "посулы", тайком передаваемые чиновнику, чтобы он нарушил закон.[10]
Принятие денег ("взяточничество") лишь со временем приобрело отрицательный оттенок и стало уподобляться "лихоимству", "подкупу", "коррупции", "совращению" и тому подобному.
Само существование системы "кормления" вовсе не является недавним открытием, этот факт получил всеобщее признание. Новизна излагаемого подхода заключается в утверждении, что эта система не исчезла вместе с московским царством, а также что кормление было не только системой вознаграждения, но и принципом общественной организации. До сих пор ввиду обширного антикоррупционного законодательства чаще всего исходили из того, что цари предпринимали жесткие попытки криминализировать взяточничество и привязать своих чиновников к себе при помощи оклада. Еще в 1497 году Иван III определил коррупцию как аномалию; в 1550 году Иван IV в своем судебнике объявил взяточничество преступлением, карающимся смертью. В 1620 году первый из Романовых запретил воеводам принимать "кормы". Петр I со всей определенностью попытался запретить обмен дарами между чиновниками и просителями и окончательно объявить давнюю традицию отклонением от нормы, введя в 1715 году регулярный оклад для служащих. Екатерина II последовала его примеру, категорически постановив в 1765 году, что работа чиновника должна оплачиваться государством, поскольку система "кормления" разрушает правовое государство. Уголовное законодательство по этому вопросу смотрится весьма внушительно, однако практика выглядела совсем иначе. Запрет 1620 года не смог быть проведен в жизнь, а попытка Петра лишить "кормление" его основы потерпела неудачу, потому что его преемники и преемницы постоянно подтачивали принцип государственного оклада. Вплоть до 1760-х годов среди жителей губерний существовал обычай "кормить" "своих" чиновников в четыре больших праздника (Рождество, масленица, Пасха и Петров день); царский наместник даже вел учет входящим и исходящим дарам населения. Несмотря на то что и Александр I, и Николай I издали множество законов по борьбе с коррупцией, представление о том, что чин является законным источником пропитания чиновника, оставалось распространенным среди населения вплоть до конца XIX века. Соответственно, губернатор Симбирска М.Л. Марницкий в 1820-е годы советовал своим чиновникам: "Господа, берите, но не дерите". В 1880-е годы все еще встречались крестьяне, уверенные в том, что при помощи регулярных отчислений "своему" чиновнику они могут уберечься от неприятностей. Вплоть до начала XX века чиновник, отказывающийся от вознаграждения, многим просителям казался странным и подозрительным. Как среди чиновников, так и в некоторых слоях населения те, кто ничего не брал, считались дураками или трусами.
Все эти наблюдения не новы, однако в прошлом их приводили как пример странности и безнадежности российского случая, вместо того чтобы усматривать систему именно в них. Мы имеем дело с дарующим обществом, основанным на обычном праве дара и ответного дара. То, что те губернаторы, которые получали наибольший оклад, брали и самые большие взятки, не говорит об их особой испорченности, а объясняется тем, что через величину суммы определялся и их статус в местном обществе. Взимание губернатором больших сумм было демонстрацией и манифестацией его власти и положения как первого человека в губернии.[11]
Таким образом, мы можем констатировать, что коррупция - это понятие, привнесенное извне для обозначения социальной практики, представлявшей собой основополагающий элемент вознаграждения чиновников. Здесь мы сталкиваемся с противоречием: цари криминализировали организационный принцип, который, по крайней мере отчасти, являлся основой их собственной администрации.
Необходимо подчеркнуть один важный момент: организация страны в личные сети, основанные на взаимном обмене дарами, ни в коем случае не является российской особенностью: доминирование неформальных клиентских взаимоотношений наблюдается и во Франции и Англии в XVI и XVII веках. Как и в России, во Франции ожидалось, чтобы чиновники добавляли к своему окладу дары, барыш и одолжения. Историки России XIX века вновь и вновь с ужасом рассказывают случай судьи, принявшего подарки от обеих тяжущихся сторон, с тем чтобы потом вернуть проигравшему его подношение. Во Франции XVI века такое поведение было естественным. Английских и французских чиновников так же, как и российских, современники и историки ругали за то, что от них, мол, больше вреда, чем пользы. Как подчеркнул Вадим Волков, коррупция не была специфически российской чертой, а объяснялась историческими обстоятельствами. Коррупция возникала из конфликта между патримониальными и бюрократическими принципами.[12]
Выводы
Можно возразить, что подобный культурный релятивизм способен только подорвать общие ориентиры и послужить оправданием того, что оправдать нельзя. Однако примечательно, что, по крайней мере, со стороны социальных наук нормативный подход вызывает критику и тогда, когда применяется к сегодняшней реальности. Оливье Сардан констатирует, что в странах, особенно пораженных коррупцией, ее стигматизация хоть и является центральным элементом дискурса всех слоев общества, но это не приводит к попыткам решить проблему. Такие решения можно найти, только поняв культурный контекст коррупции.[13] В России к этому контексту, несомненно, относится тот факт, что как в царские, так и в советские времена большинство населения не смогло проникнуться доверием к государству и его административным органам. Выше я попыталась в общих чертах показать, почему так произошло. Всегда было безопаснее полагаться на клики, кланы и обменные сделки, чем отдать себя во власть независимой от личностей и не подверженной ничьему влиянию букве закона. При этом как чиновниками, так и "просителями" присутственное место все равно чаще всего воспринималось не как институция государства, а как резиденция того или иного клана. Частично это изменилось после юридической и административной реформы 1860-х годов. Однако после Октябрьской революции от должностей в первую очередь отстранили тех, кто пытался проводить линию, основанную на не зависящем от личностей неподкупном праве. Во время культурной революции 1928-1932 годов травле подверглись по большей части бюрократы и старые элиты, принимавшие свои решения строго нейтрально и объективно, вместо того чтобы основываться на личностях и идеологии и присоединиться к делу "рабочего класса" и большевиков. Спецов преследовали, потому что их не удалось развратить.
Сегодня, судя по всему, борьба с коррупцией является в первую очередь политическим средством, призванным создать впечатление, будто президент принимает жесткие меры против тех, кто разбогател в результате трансформаций 1990-х годов. Такие акции, возможно, служат улучшению имиджа президента внутри страны, но в "культуре коррупции" они ничего не меняют.
Авторизованный перевод с немецкого М.Г.
[1] Сафанович В.И. Воспоминания // Русский архив. 1903. Кн. 41. № 2 . С. 145-200. Цитата: с. 184.
[2] Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб.: Искусство-СПб, 1994. С. 27.
[3] См.: Sturm R. Theoretische und methodische Ansätze der Korruptionsforschung // Kurer O. Korruption und Governance aus interdisziplinärer Sicht. Neustadt, 2003. S. 53-64.
[4] Wertheim W.F. Sociological Aspects of Corruption in Southeast Asia // Idem. East-West Parallels. Sociological Approaches to Modern Asia. The Hague, 1964. P. 103-132, вособенности p. 106.
[5] См.: Boissevain J. Friends of Friends. Networks, Manipulators, and Coalitions. Oxford, 1974. P. 229 f.
[6] Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriß der verstehenden Soziologie, 5. revid. Auflage. Tübingen, 1976. S. 598.
[7] Ibid. S. 580.
[8] Yaney G.L. Law, Society and the Domestic Regime in Russia in Historical Perspective // The American Political Science Review. 1965. Vol. 59. № 2. P. 379-390; Ransel D.L. Character and Style of Patron-Client Relations in Russia // Maczak A. Klientelsysteme im Europa der Frühen Neuzeit. München, 1988. S. 211-231.
[9] Orlovsky D.T. Political Clientelism in Russia: the Historical Perspective // Rigby T.H., Harasymiw B. Leadership Selection and Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia. London; Boston; Sydney, 1983. P. 174-199.
[10] Davies B. The Politics of Give and Take: Kormlenie as Service Remuneration and Generalised Exchange, 1488-1572 // Kleimola A.M., Lenhoff G.D. (Eds.). Culture and Identity in Muscovy, 1359-1584. M., 1997. P. 39-67.
[11] Морякова О.В. Провинициальное чиновничество в России второй четверти XIX века. Социальный портрет, быт и нравы // Вестник Московского университета. Серия 8: История. 1993. № 6. С. 11-23.
[12] Volkov V. Patrimonialism versus Rational Bureaucracy: On the Historical Relativity of Corruption // Lovell S., Ledeneva A., Rogachevskii A. (Eds.). Bribery and Blat in Russia. Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s. London; New York, 2000. P. 35-47, в особенности p. 36.
[13] Sardan J.P.O. de. A Moral Economy of Corruption in Africa // Journal of Modern African Studies. 1999. Vol. 37. № 1. P. 25-52.
