Зачастую термин «народовластие» употребляется как синоним демократии, однако его истинное значение существенно шире. Это не идеология или форма правления, а механизм жизнедеятельности общества, в рамках которого устанавливаются некоторые социальные стандарты, нормы поведения и общественных отношений. Так, народовластие продолжает существовать даже в условиях тоталитаризма, представляя собой серьезную политическую силу, способную блокировать деятельность правительства - если она противоречит интересам большинства населения или не учитывает их. Каковы же механизмы осуществления народовластия в настоящее время и каким образом общество может противостоять непопулярным мерам правительства? «Полит.ру» представляет исследование Сергея Королева «Народовластие в эпоху глобализации», в котором автор, опираясь на многочисленные исторические примеры, анализирует основные составляющие явления народовластия и механизмы его реализации в современных условиях. Работа готовится к выходу в книге «Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия» (Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / 2-е изд., доп.; под общ. ред. А.В. Иванченко. — М.: Новое издательство, 2005. — 368 с. – (Исследования Фонда «Либеральная миссия»)).
9.1. Народовластие в контексте духовного опыта российского зарубежья
Термин «народовластие» имеет много значений и может выполнять различные функции. В самом нейтральном смысле слово «народовластие» является просто синонимом термина «демократия». В этом значении к народовластию относятся все панегирики или, напротив, инвективы, так или иначе ассоциируемые с демократией. Мыслители русского зарубежья в силу неоднозначности демократических экспериментов в добольшевистской России были склонны ставить под сомнение глобальное значение демократии. Так, яркий представитель «философии неравенства» Н.А. Бердяев, по определению не приемлющий демократию, буквально пишет следующее: «Признание народной воли верховным началом общественной жизни может быть лишь поклонением формальному, бессодержательному началу, лишь обоготворением человеческого произвола. Не то важно, чего хочет человек, а то, чтобы было то, чего он хочет. Хочу, чтобы было то, чего захочу. Вот предельная формула демократии, народовластия (курсив наш. — Авт.)»[1]. Несмотря на внешний блеск, бердяевская инвектива против демократии-народовластия не столь неуязвима, как кажется.
Наше первое принципиальное возражение связано с тем, что формальный, или процедурный, аспект демократии, который демонизируется нашим философом, в глазах любого юриста является неоспоримым преимуществом демократии по сравнению с любыми другими режимами. Здесь Бердяев допускает сразу две неточности. Первая из них заключается в том, что он «уличает» демократию в отсутствии «позитивной онтологии», то есть какой бы то ни было содержательной программы улучшения качества жизни людей и т.п. На это можно возразить, что принцип равенства вполне допускает свою качественную конкретизацию, а именно как принцип равенства человеческого достоинства. Демократический режим, если он не фальсифицирован правящей элитой (об этом подробнее ниже), имманентно включает в себя задачу приобщения большинства граждан к особой системе социальных отношений. В этой демократической системе человеческое достоинство едино для всех и неделимо. Например, его не может быть больше всего у президента России или патриарха всея Руси и меньше всего — у привокзальной проститутки. Другое дело, что многие люди фатально отождествляют человеческое достоинство с внешними атрибутами своего социального статуса. Иные же вообще не догадываются о том, что многие их беды проистекают от неумения идентифицировать и отстаивать достоинство человека, и прежде всего — внутри себя.
Вторая неточность Бердяева проистекает от серьезной логической ошибки. Так, по непонятным причинам он сначала молчаливо отождествляет принцип «народной воли» и принцип процедуры и затем, отрицая первый, вынужден отказаться и от второго. В результате философ неравенства приходит к антиправовому решению, то есть к молчаливому «обоготворению человеческого произвола», что он как раз и вменяет в вину всем демократам.
Второе принципиальное возражение вызывает бердяевский стиль построения текста в виде совокупности дискуссионных аналогий. Например, в одной-единственной фразе Бердяев сводит демократию к волюнтаризму, а волюнтаризм — к крайнему индивидуализму («хочу, чтобы было то, чего захочу»). На это можно возразить, что воля отдельного индивида в рамках демократии отнюдь не столь репрезентативна, как хочет показать философ неравенства. Народовластие, или — в бердяевской терминологии — верховенство «народной воли», может быть конкретизировано лишь как принцип большинства. Однако социологический закон гласит, что большинство может достичь согласия лишь по определенному минимуму вопросов, за пределом этого минимума большинство неизбежно распадается на соперничающие группы.
Таким образом, демократический консенсус (мы не берем пока в расчет возможность его фальсификации) предполагает определенный баланс заранее компромиссных решений между различными социальными группами. Иначе говоря, в рамках демократии индивид, как это ни парадоксально, выступает прежде всего как носитель определенных корпоративных интересов, как представитель меньшинства, который при определенных условиях согласен стать также и представителем воли большинства. Индивидуальная воля здесь изначально редуцирована до «корпоративной воли», точнее, до ее статистической фикции. В этой перспективе так называемое большинство предстает как шаткая «конфедерация различных меньшинств».
Теперь мы можем по достоинству оценить диалектику принципа большинства: в той части, в которой консенсус большинства невозможен или нецелесообразен, принцип большинства как бы переходит в «спящий режим». За рамками минимального консенсуса большинство существует лишь потенциально и неизбежно предстает как «конфедерация меньшинств», отстаивающих свои корпоративные интересы, не подлежащие политическому торгу. Так, отдельно взятый российский пенсионер как представитель большинства в принципе согласен голосовать за программу экономического роста России. Однако этот же пенсионер будет голосовать против любой такой программы, если в ней недостаточно учтены интересы пенсионеров как социальной группы. Если таких пенсионеров достаточно много, то данная программа не наберет должного количества голосов, то есть не станет программой, поддержанной большинством населения. В этом отрицательном смысле, то есть когда принцип большинства наталкивается на границы своего применения, демократия защищает индивидов уже не в качестве носителей весьма абстрактной воли большинства, а в качестве представителей более конкретных корпоративных интересов. Другими словами, демократический режим поддерживает возможность индивида идентифицировать себя с той или иной социальной группой и защищать интересы этой группы против интересов любых других социальных групп. Как видим, философия неравенства не обязательно должна быть бердяевской. Она вполне может развиваться и на демократической основе.
Более взвешенным, чем Н.А. Бердяев, критиком формальной демократии был последний российский гегельянец и политический писатель И.А. Ильин. Будучи монархистом и консерватором, Ильин по возможности избегал термина «народовластие» и предпочитал ему термин «народоправство», введенный в научный оборот еще в XIX веке, вероятно, историком Н.И. Костомаровым. Ильин отрицал возможность самодовлеющего народовластия, но не отказывал народу в соучастии в государственном управлении: «Участие народа в осуществлении верховной власти может быть организовано так, что всякий взрослый гражданин имеет право лично участвовать в народном собрании; такой порядок называется непосредственным народоправством и возможен только в очень маленьких государствах. В огромном большинстве современных государств народ осуществляет свое участие через выборных (представителей, депутатов), и такой порядок называется народным представительством (везде курсив Ильина. — Авт.)»[2].
Как видим, в исходных тезисах Ильина о демократии нет ничего оригинального. Более того, он практически воспроизводит известную мысль Аристотеля о том, что наилучшей формой или типом государственного устройства следует признать смешение различных форм: «Понятно, что республика может иметь характер не только демократический, но и аристократический и олигархический; и точно так же конституционная монархия может иметь не только аристократический и олигархический, но и демократический характер»[3]. Аристотелевская идея смешанного управления является центральной для Ильина. Соответственно, по аналогии с политическими взглядами Аристотеля в основе ильинской теории смешанного публично-правового управления лежит принцип аристократии. Однако идея аристократии логически неотделима от идеи государства. По мнению Ильина, именно понятие «государства» представляет собой основное диалектическое противоречие публично-правовой жизни. «Проблема сводится к тому, что в идее государство есть корпорация, а в действительности оно является учреждением. Проблема разрешается через сочетание учреждения с корпорацией, однако при соблюдении аристократической природы государства»[4]. В этом фрагменте Ильин стремится соединить теорию Аристотеля с некоторыми базовыми понятиями немецкой теории государственного и административного права.
«Корпорация (например, кооператив) состоит из активных, полномочных и равноправных деятелей. Они объединяются в единую организацию по своей свободной воле: хотят — входят в нее, не хотят — выходят из нее. Они имеют общий интерес и вольны признать его или отвергнуть… Кооперация <…> строится снизу вверх. <…> „Все через народ“ — идеал формальной демократии (и корпорации. — Авт.) <…> Напротив, жизнь учреждения (например, больницы, гимназии) строится не снизу, а сверху… Люди, заинтересованные в жизни этого учреждения, получают от него благо и пользу, но не формулируют сами ни своего общего интереса, ни своей общей цели. Они не имеют и полномочия действовать от лица учреждения… Учреждение само решает, «принимает» оно их или нет; и если «принимает», на каких условиях и доколе… Следовательно, учреждение строится по принципу опеки над заинтересованными лицами»[5].
В контексте своей диалектической теории государства Ильин определяет демократию как «государственный строй, при котором власть организована по принципу корпоративного самоуправления»[6]. Фактически Ильин развивает теорию функциональной, или инструментальной, демократии. «Демократия ценна и допустима лишь постольку, поскольку она создает аристократическое осуществление государственной цели, то есть служит общему делу власти, права и духа»[7]. При этом Ильин готов рассматривать демократию лишь как один из возможных инструментов, посредством которых государство, исторически возникшее как учреждение, постепенно приближается к своей идеальной цели, то есть приобретает черты государства-корпорации.
Политической концепции Ильина нельзя отказать в логической стройности, ясности и определенной убедительности. Однако она основана на весьма дискуссионных аксиомах. К сожалению, Ильин не раскрывает смысла таких «банальных» терминов, как «политическая власть», «народ» и т.п. Более того, он склонен к мифологизации устоявшихся терминов и к созданию весьма туманных словосочетаний (например, «злая государственная власть», «духовно-государственный авторитет», «религиозно-убедительная власть» и т.п.).
На наш взгляд, вся теория Ильина о государстве приемлема в зависимости от того, разделяем мы его интуитивное представление о природе политической власти, ее основных субъектах, методах или нет. Будучи консерватором и монархистом, Ильин в основу своей концепции положил весьма узкое представление о власти. Если реконструировать прозрачные ильинские интуиции о природе властеотношений, то мы получим целую цепь логических редукций. Так, «власть» Ильин понимает как «силу давления, или принуждения». С этим трудно не согласиться. Однако такую «власть» Ильин практически везде отождествляет с государственной властью. С этим также — хотя и с оговорками — можно было бы согласиться, если бы наш автор не сводил государственную власть к «власти истеблишмента», то есть к официальной государственной власти. Наконец, официальную государственную власть Ильин практически везде сводит к «правительственной власти».
Как видим, теория Ильина не вмещает в себя такие существенные проблемы, как «власть оппозиции», не говоря уже о криминальной тенденции всякой власти (об этой опасности говорил еще блаженный Августин). Гораздо более существенный изъян ильинской теории заключается в том, что она фактически игнорирует восходящую динамику власти, поскольку власть — это не только давление сверху, это всегда также и давление снизу. Ильин не готов признать, что только народные массы являются коллективным носителем восходящей динамики властных отношений (подробнее речь об этом ниже).
Даже «выделение кверху» правящей элиты, или так называемой национальной аристократии, в рамках теории Ильина выглядит как процесс, инициированный сверху, как процесс и одновременно результат целенаправленного «выдавливания из народной массы» новых управленцев. При этом аристократы «наверху» должны «разомкнуться» и впустить в свои ряды новых представителей правящей элиты. Каким конкретно образом должен происходить процесс «выделения кверху» лучших людей «из народа» и какова процедура «размыкания» рядов тех, кто уже наверху, Ильин никак не объясняет. Будучи не только философом, но и правоведом, он мог бы предложить определенные схемы на этот счет и тем самым снять хотя бы эти вопросы.
Наиболее глубокую концепцию народовластия, на наш взгляд, предложили евразийцы, и прежде всего, Н.Н. Алексеев. Следует отметить, что концепция народовластия евразийцев представляет собой casus specialis[8] евразийской теории государства. Особая ценность евразийской концепции для современной России заключается в том, что она построена на беспристрастном анализе советского опыта демократии. Другими словами, евразийцы анализируют такое народовластие, опыт которого уже имеет Россия, а не абстрактную схему прозападной демократии, которая, по мнению наших западников, когда-нибудь должна обрести легитимацию в нашей стране.
При создании концепции евразийского государства Алексеев применяет сразу несколько методов: исторический, междисциплинарный, социологический и особенно сравнительный. Евразийцы, в отличие от Н.А. Бердяева, не отрицают самого принципа демократии. Так, Алексеев утверждает: «Демократия бесспорно лучше аристократии и абсолютной монархии в том смысле, что она отрицает личный режим и создает условия для оценки правящих по признакам чисто объективным <…> Демократические власти должны завоевать себе симпатии борьбой и работой»[9].
Однако евразийцы отрицают универсальную значимость западной модели демократии. Более того, по многим параметрам эта модель представляется им весьма порочной, хотя и не бесполезной в исследовательских целях. Вообще, для аналитической манеры Алексеева характерно систематическое применение так называемой бритвы Оккама, то есть последовательное устранение всяких «избыточных сущностей», или излишеств западной демократии. Подобная методология объясняет как успехи, так и недочеты евразийской концепции народовластия.
Рассмотрим сначала то наследие западной демократии, от которого евразийцы отказываются. Прежде всего, евразийцы отказываются от принципа политической конкуренции. Соответственно, в евразийской концепции нет места для идеи легальной оппозиции и признания важности парламента как форума для подготовки важнейших решений публичной власти. Особенно критикуется функция парламента как инструмента межпартийного компромисса. Алексеев вообще весьма негативно оценивает роль политических партий в жизни западных государств и в принципе отрицает ценность многопартийной системы. «Мы хотим <…> заменить искусственно-анархический порядок представительства отдельных лиц и партий органическим порядком представительства потребностей, знаний и идей. Поэтому нам не нужна политическая партия, как она нужна демократии западного стиля»[10].
Можно утверждать, что схемы западной демократии и западного парламентаризма вообще служат для евразийцев как бы отрицательным масштабом народовластия в России и для России: «Режим партий взамен естественной организации граждан дает организацию чисто искусственную, построенную не на действительных социально-экономических интересах и потребностях, но на „принятии программ“. Партийные программы строятся обыкновенно по принципу: „Кто больше пообещает“. Вот на таких посулах и покоится организация „верховного органа“ современных демократий. Людей объединяют неосновательные обещания, пробужденная ими жадность, надежды в будущем поживиться и получить побольше, и немудрено, что при этом политическая жизнь лишена здоровья и чистоты. В противоположность всему указанному советская система (курсив наш. — Авт.), по крайней мере, в принципе своем, покоится на представительстве чисто реальных и профессиональных интересов, группирующихся около „советов“ как основных ячеек республики»[11].
Выступая против многопартийности, евразийцы признавали плюрализм профессиональных и территориальных корпораций, а также различных объединений по интересам. В евразийской перспективе невозможны не только партии конъюнктурного характера, возникающие для обеспечения победы на предстоящих всеобщих выборах, но и традиционные идеологические партии, представляющие интересы «коммунистов», «либералов», «националистов» и т.п. С другой стороны, в контексте евразийства вполне можно представить такие общественные организации, как специализированные профсоюзы трудящихся, союз пенсионеров, лигу защитников русского языка, ассоциацию фермеров, союз вузовских и научных работников и т.п.
Какова же роль «органического представительства потребностей, знаний и идей» в демотическом государстве евразийцев, то есть в государстве подлинного народовластия? В отличие от политических партий западного образца, указанные объединения не могут принимать непосредственного участия в законотворческом процессе. Однако Алексеев фактически признает, что в демотическом государстве должна быть система органов, обладающих исключительной законодательной компетенцией. Другими словами, в демотическом государстве должна быть система, аналогичная иерархии центральных исполнительных комитетов, выполняющих в советском государстве «роль парламентов»[12]. Хотя Алексеев специально не рассматривает данный вопрос, можно предположить, что «демотические ЦИК» будут законодательствовать на основе экспертных оценок или даже квазизаконопроектов соответствующих профессиональных, персональных или территориальных корпораций.
К достоинствам советской системы управления Алексеев, во-первых, относит сильную власть. При этом он отождествляет «власть» с исполнительной властью, которая при системе Советов не связана «рогатками» народного представительства в духе парламентарных режимов Запада. Сила советской власти, по мнению Алексеева, в значительной степени объясняется тем, что теоретики советского государства отказались от модели «разделения власти» и даже от распределения, или специализации функций. Хотя впоследствии центральные исполнительные комитеты стали выполнять функцию законодательных органов, они не могли стать форумом межпартийной борьбы в духе западных парламентов ввиду однопартийности режима. Стабильность и внутренняя непротиворечивость советской системы являлась следствием того, что советская власть была организована по «принципу матрешки», так как вместо принципа специализации функций в основе советской системы лежал принцип замещения.
Другими словами, Советы всех уровней обладали идентичными полномочиями в соответствии с советской разновидностью принципа субсидиарности. Это означало, что «каждый нижестоящий орган вполне должен замещать в промежутки между сессиями каждый вышестоящий орган»[13]. В принципе евразийцы согласны с верховенством принципа замещения, но считают необходимым его несколько ослабить, а именно «нижестоящий орган может заступать вышестоящий во всех вопросах, за исключением тех, которые исключительно входят в компетенцию вышестоящего органа»[14].
Вторым достоинством советской системы является сам характер народного представительства. Так, «советская система за отправную точку берет не отвлеченного голосующего индивидуума, а известную социально-экономическую единицу — деревню, волость, фабрику — с ее первичным государственным органом — советом депутатов. Советское государство есть не совокупность граждан-атомов, а совокупность советов»[15]. С этим достоинством органично связана такая особенность советской системы, как многоступенчатые выборы. По мнению евразийцев, многоступенчатые выборы хорошо приспособлены для отбора наиболее способных и лучших управленцев. «По принципу своему такая система имеет в виду постепенно провести на государственные верхи истинно деловых людей с государственных низов»[16]. Таким образом, советская система представляет собой режим опосредованной демократии, которая, по мнению Алексеева, вполне соответствует духу русского народа.
Вместе с тем, советская система при большевиках изобилует существенными противоречиями, искажениями и недостатками. Фундаментальное противоречие, по мнению Алексеева, заключается в том, что в основе советского государства лежат два несовместимых принципа. «Это — принцип пролетарской демократии и принцип пролетарской диктатуры»[17]. Народовластие при таком совмещении оказывается в проигрыше, так как «пролетариат призван вести народ туда, куда сам он не может или не хочет идти»[18].
По не вполне понятным причинам, евразийцы не анализируют еще одно фундаментальное противоречие советской системы, а именно вопиющее несоответствие между теорией советской системы и ее практикой. В свете марксистской догмы о единстве теории и практики это несоответствие не может не бросаться в глаза. Так, согласно (первоначальному) замыслу В.И. Ленина, система Советов в итоге должна была привести к ликвидации профессиональных политиков «как класса». Власть народа (в теории) должна быть обеспечена тем, что в тенденции каждый гражданин Советской республики через многоступенчатую систему Советов рано или поздно вовлекается в государственное управление в качестве реального носителя властеотношений. На наш взгляд, именно в этом ключе следует понимать часто цитируемые ленинские слова о «кухарке», которая будет править государством.
Такова теория, но практика Советской республики оказалась совсем иной. На самом деле, уже упомянутый принцип пролетарской диктатуры весьма быстро выродился в принцип партийной олигархии, что на практике стало означать власть партийной номенклатуры, а впоследствии — просто власть назначенцев «товарища Сталина». Другими словами, однопартийный режим, столь милый сердцу евразийцев, фактически подмял под себя и в итоге дискредитировал сам принцип Советской республики. Тезис евразийцев о том, что замена узко идеологической партии большевиков истинно всенародным евразийским авангардом, который-де будет представлять только духовно-нравственную «идеократию» демотического государства, представляется весьма дискуссионным. Особенно дискуссионным является заверение евразийцев о том, что «евразийский авангард» не будет вмешиваться в работу официальных органов государственной власти. В свете установленного Алексеевым факта, что все известные нам исторические государства были олигархиями, такая иллюзия не вызывает сочувствия.
9.2. Народовластие как термин и как объективная реальность
Как мы видели, слово «народовластие» возникло еще до революции. Однако в Советском Союзе была предпринята попытка придать этому слову по преимуществу идеологическое звучание. В особенности в эпоху так называемого «развитого социализма» «народовластие» стало своего рода словом-символом, которое презюмировало принципиальное превосходство коммунистической формации над всеми предыдущими. Вместе с тем, термин «народовластие» советские ученые иногда применяли «по-бердяевски», то есть просто как синоним термина «демократия». Последнюю советские ученые обычно понимали ограничительно, а именно как античную демократию, а также как буржуазную демократию. Среди отечественных исследователей одним из первых обратил внимание на этот парадокс профессор А.И. Ковлер[19].
Интересно, что в бывшем Советском Союзе слово «народовластие» мирно уживалось с такой политической категорией, как «народная демократия». Эта скрытая тавтология, как известно, применялась в качестве общей «визитной карточки» для политических режимов в бывших социалистических странах Центральной и Восточной Европы. Что касается слова «народовластие», то первоначально — в отличие от костомаровского понятия «народоправство» — оно не имело никакой национальной или территориальной привязки. Только постепенно в СССР оно стало приобретать своеобразный футуристический подтекст. Народовластие должно было стать термином, объясняющим ныне живущим поколениям природу будущего коммунистического самоуправления. Другими словами, футуристический аспект «народовластия» указывал на особый режим эпохи отмирания государства. Согласно коммунистической утопии, этот режим должен был укрепляться по мере успешного строительства коммунистического общества.
Здесь необходимо помнить о том, что в контексте так называемого «научного коммунизма» речь идет об отмирании социалистического государства. Ниже мы будем рассматривать проблематику некоммунистического народовластия в современную эпоху. Визитной карточкой нынешней эпохи является слово «глобализация». Оно означает, прежде всего, утверждение стандартов западной, или, в современной терминологии, северной цивилизации в качестве общих критериев социально-экономических и политических отношений во всем мире. Важной коннотацией термина «глобализация» является представление о «сумерках» национального государства вообще. Другими словами, если верить идеологии глобализации, то мы живем в эпоху отмирания национального, или — что то же самое — классического буржуазного государства. Отсюда именно в нашу эпоху проблема народовластия приобретает особый смысл.
Околонаучное происхождение слова «народовластие» делает его уязвимым для всевозможных контаминаций и легко доступным для «мезальянсов» с практически любыми идеологиями и утопиями. Отсюда возникает опасная полисемия слова «народовластие», неприемлемая для научного термина. Так, каждая идеология, претендующая на «народовластность», вкладывает в слово «народ» собственное содержание. В контексте либерализма, или — что то же самое — либерального индивидуализма, «народ» — это прежде всего сообщество добропорядочных и законопослушных налогоплательщиков. Для анархиста в духе П.-Ж. Прудона, «народ» — это федерация самодостаточных профессиональных сообществ, которые в принципе не нуждаются в «услугах» государственной бюрократии. В рамках классического социализма «народ» — это прежде всего пролетариат, учредивший и поддерживающий государство рабочего контроля, учета и распределения социальных благ. Для последовательного коммуниста «народ» — это политическая масса индивидов, преодолевших индивидуальную отчужденность и фрагментарность посредством тотальной вовлеченности в разнообразные социальные роли и функции. Для фашиста «народ» — это просто этнополитическая категория, которая должна обслуживать политические мифы о «расовом превосходстве», «нации без пространства» и т.п.
Нетрудно заметить, что партийные идеологии, оказывающие влияние на объем и содержание слова «народовластие», сами подчиняются идеологиям более высокого (мировоззренческого) порядка. Так, коммунизм и фашизм можно рассматривать в контексте авторитаризма и тоталитаризма, либерализм — в контексте демократии и индивидуализма, социализм и, отчасти, анархизм — в контексте той же демократии и коллективизма.
Несмотря на отчасти идеологическое происхождение слова «народовластие», мы полагаем, что с момента появления человеческого общества всегда существовала некая объективная реальность, которая вполне вмещается в объем понятия «народовластие». В этом смысле — хотя этот тезис может показаться парадоксальным — народовластие как более широкое по объему понятие не вмещается в демократическую парадигму власти, если только мы не намерены отождествлять народовластие с так называемой «прямой демократией». Дело в том, что (объективное) народовластие существует при любом режиме, даже в условиях тоталитаризма (ниже мы постараемся это доказать на конкретных примерах). Под народовластием мы будем понимать совокупность форм жизнедеятельности большинства населения, косвенно выполняющих политическую роль посредством распространения и утверждения объективно принудительных социальных стандартов. Речь идет о таких стандартах, которые обязан учитывать любой профессиональный политик или администратор, если он желает войти во власть и сохранить ее.
Итак, в отличие от демократии объективное народовластие, во-первых, тотально (всеохватно) по своей природе и часто тоталитарно по способу действия. Оно устанавливает такие социальные правила и, в том числе, стандарты «политической игры», которые не может игнорировать ни один участник социальных отношений. Строго говоря, объективное народовластие слабо ориентировано на стандарты каких-либо меньшинств в отличие от современной демократии. В лучшем случае, оно игнорирует эти фрагментарные стандарты, а в худшем — преодолевает их и делает невозможным их осуществление.
Во-вторых, объективное народовластие перформативно, то есть совпадает с процессом своего функционирования и поэтому не имеет внешне заданных целей. Другими словами, цели и методы народовластия совпадают, так как отдельный носитель «народной власти» никогда не является ее творцом и, к сожалению, очень редко является ее сознательным носителем. В строгом смысле, субъектом народной власти является исторически определенное социокультурное единство в совокупности прежде живших и ныне живущих поколений.
Индивидуальным носителям такой власти — в отличие от профессиональных политиков — нет нужды разграничивать политическую и частную сферы жизни. Отдельный носитель народной власти осуществляет ее автоматически, самим способом своей жизнедеятельности. Обычно это происходит на уровне так называемой народной психологии, то есть без вмешательства сознательной, рациональной деятельности со стороны индивида, властвующего подобным образом. Другими словами, индивид соучаствует в народовластии тем, как он живет и что он делает для того, чтобы жить (или выживать) дальше. Функционирование объективного народовластия можно пояснить на следующем примере.
Известно, что в системе управления многих государств Востока распространен социальный институт так называемых «подарков». С точки зрения западного общественного мнения, он является разновидностью взятки, то есть является правонарушением, а вовсе не одним из социальных институтов. Поэтому для правительств неевропейских государств борьба с коррупцией не может сводиться лишь к вопросу кадровой политики. Эта борьба будет представлять собой титаническую задачу противодействия объективному стандарту, поддерживаемому образом жизни большинства населения.
В данном случае государственная политика должна будет преодолеть стандарты всеобщей терпимости, или попустительства, по отношению к системе «подарков» со стороны объективного народовластия. Ясно, что указанная задача становится просто невозможной в тех странах, где низшие администраторы, которые среди бюрократов обладают наиболее надежными знаниями о природе и формах объективного народовластия, могут выживать и, следовательно, функционировать только благодаря таким «подаркам».
В-третьих, тоталитарный и перформативный аспект народовластия конвергентны и взаимно усиливают друг друга. Более того, перформативный характер народовластия сам по себе оказывает тоталитарный эффект на все социальные отношения. Один из бывших министров рассказал автору этих строк следующую историю: будучи крупным чиновником в Западной Сибири, он долго не мог наладить систему обратной связи с представителями местных структур управления. Однажды он догадался, что проблема заключалась в его собственном нежелании «поддерживать разговор» в соответствии с известной народной традицией. Только доказав всем, что он «нормальный пьющий человек», бывший министр сразу же наладил партнерские отношения с местными руководителями. Более того, он стал получать дополнительную информацию, что возможно только в неформальной обстановке. Этот пример ни в коей мере не преследует цель оправдать или осудить «пьяную традицию» России. Он просто показывает, как под давлением одной из форм народного образа жизни убежденный трезвенник был вынужден изменить собственным принципам для того, чтобы сохранить свою престижную и хорошо оплачиваемую должность.
Как первичная форма публичной власти, возникшая еще в эпоху потестарных («дополитических») сообществ, народовластие является объективной базой, фундаментом для любых форм государственной политики. Появление новых политических идеологий и партий, взлет популярности и бесславное падение отдельных политиков объясняются, на наш взгляд, либо умением, либо неспособностью соответствующих политиков идентифицировать потенциал объективного народовластия и довериться его инерционной мощи. Реальная мощь народовластия нередко проявляется с отрицательной стороны. Другими словами, объективное народовластие часто функционирует в негативном режиме, обычно посредством так называемой социальной апатии, когда большинство населения просто игнорирует чуждые для него стандарты и правила официальной власти. Механизмами негативного народовластия являются акты воздержания там, где для проведения официальной политики требуется активная позиция большинства, акты имитации сотрудничества с официальной властью там, где акты явного дистанцирования невозможны или нецелесообразны и, особенно, акты нейтрализации и даже адаптации к народным стандартам враждебных для народа целей, задач и методов официальной политики.
На наш взгляд, многие «реформы сверху» (в том числе и многообещающая столыпинская реформа в царской России) были изначально обречены на провал потому, что они не учитывали инерционную мощь объективного народовластия, особенно в его негативном режиме. Негативное народовластие вообще можно считать самой грандиозной и трудно контролируемой системой политического саботажа. По гениальному провидению А.С. Пушкина, если «народ безмолвствует», то даже такому опытному политику, как Борис Годунов, невозможно долго удерживать персональную или корпоративную власть.
Отсюда вывод: любая реформа сверху должна быть втиснута в «прокрустово ложе» тех форм жизнедеятельности, которые являются манифестацией «народного духа», то есть поддерживаются большинством населения данного государства. Великие революционеры и диктаторы умели использовать инерционный потенциал негативного народовластия в своих целях, но только в краткосрочном плане. Так, призывы бойкотировать выборы или не платить налоги могут быть эффективными лишь в том случае, если такие призывы основаны на отрицательном отношении большинства населения к официальной власти и созвучны императивам негативного народовластия.
Негативное народовластие как система тотального политического саботажа часто использовалась восходящей политической элитой против истеблишмента. Хрестоматийным примером является политика большевиков вплоть до октября 1917 года. Достаточно указать на призывы Ленина и Троцкого, выступавших во время Первой мировой войны за поражение царской России. Однако возможность злоупотреблений и, в частности, использование негативного народовластия в целях тотальной деморализации не является аргументом против негативного народовластия как такового. Само по себе негативное народовластие достаточно консервативно: оно просто выполняет заградительную или блокирующую функцию, препятствуя зарождению или распространению опасных социальных практик. В конечном счете, негативное народовластие всегда обращается против диктаторов и ложной легитимности их режимов.
Вместе с тем, нельзя забывать и о положительной стороне народовластия, о его позитивной функции. Так, позитивное народовластие играло господствующую роль в жизнедеятельности потестарных (дополитических) сообществ и до сих пор выполняет важную функцию в жизни муниципалитетов многих западных государств. Можно предположить, что объективное народовластие в жизнеспособном сообществе функционирует посредством сочетания как алгоритмов негативного режима (в виде социокультурных запретов и созвучных им актов воздержания, имитации, нейтрализации и т.п.), так и алгоритмов позитивного режима (в виде социальной кооперации и соответствующих им предписаний). Устойчивость структур негативного народовластия, на наш взгляд, является базой и предпосылкой для становления и развития структур позитивного народовластия.
Другими словами, если большинство простых людей в рамках одного и того же политического сообщества не разделяют единую систему запретов и воздержаний, то они не могут иметь не только основу, но и надежных мотивов для социальной кооперации. Следовательно, при становлении человеческого общества негативное народовластие опережало развитие позитивного народовластия. В периоды деградации общественных отношений в первую очередь исчезают механизмы позитивного народовластия. Негативный же режим обладает гораздо более продолжительной инерционной фазой. Разрушение механизмов негативного народовластия в рамках базовой системы запретов, на наш взгляд, может быть ускорено лишь направленными действиями порочных представителей официальной власти, что всегда приводит либо к временной аномии и анархии, либо к полной деградации политического сообщества. Однако после того, как утрачивается энтузиазм официальных проводников антинародной политики, придавленные механизмы негативного народовластия относительно быстро восстанавливаются. В России такое восстановление — к сожалению, лишь временно — достаточно быстро осуществилось в процессе перехода от политики военного коммунизма к так называемой «новой экономической политике».
Как и всякая объективная реальность, народовластие не вмещается в дуалистическую, или манихейскую картину мира. Мы не можем однозначно занести народовластие ни по «ведомству» добра, ни по «ведомству» зла. Другими словами, природа и механизмы народовластия могут оказывать как сублимирующее, так и деградирующее влияние на все сферы социальных отношений. Безусловным «плюсом» объективного народовластия является его охранительный характер. Объективное народовластие, особенно в его негативном режиме, представляет собой последнюю цитадель защиты человеческого достоинства. Негативное народовластие — это мощный заградительный барьер, препятствующий наиболее дерзким и наименее дальновидным представителям господствующих классов ограничить сферу действия принципа человеческого достоинства рамками богатых кварталов более или менее благополучных городов.
С другой стороны, безусловными достоинствами обладает и позитивное народовластие. Здесь можно указать на так называемую эксполярную экономику, то есть экономическую активность людей в режиме горизонтальной взаимо- и самопомощи, когда бедняк активно поддерживает бедняка и тем самым помогает сохранить для себя и других бедняков социально-экономического партнера. Такая экономика возможна даже при враждебности со стороны истеблишмента и только благодаря существованию и функционированию механизмов позитивного народовластия.
С другой стороны, народовластие имеет такие базовые характеристики, которые всегда открыты для злоупотреблений и — как ни парадоксально — могут быть использованы против самого объективного народовластия. Некоторые базовые характеристики народовластия можно рассматривать и со знаком «плюс», и со знаком «минус». Мы уже говорили о том, что народовластие представляет собой тоталитаризм par excellence, или объективный тоталитаризм, в котором бессмысленно искать каких либо харизматических представителей. Другими словами, народовластие — это тоталитаризм без авторитаризма, который функционирует сам по себе — без вождей и прочих приходящих и уходящих авторитетов. Указанный тоталитаризм народовластия условно можно рассматривать как «плюс» в том смысле, что народовластие никто и никогда не сможет «обезглавить».
Однако, с другой стороны, объективное безначалие, отсутствие лидеров, запрограммированных самой системой на защиту народовластия, является главной причиной появления политической организации общества, то есть государства с характерным для него классом профессиональных политиков. Последние со временем узурпировали саму идею народовластия. В результате во всех современных государствах относительно ничтожное меньшинство привилегированных граждан в режиме ротации держит под контролем все остальное население. Впрочем, на стороне этого привилегированного меньшинства всегда действует социологический закон, на который одним из первых указал Гаэтано Моска: «В действительности господство организованного меньшинства, подчиняющегося единому импульсу, над неорганизованным большинством является неизбежным <…> сто человек, действующих единообразно, сообща и с общим пониманием [задачи], одержат победу над тысячью, в которой нет согласия и с которой можно разбираться поодиночке. Однако первой группе легче действовать в согласии и достичь взаимопонимания просто потому, что их сто человек, а не тысяча»[20].
Мы считаем, что этот тезис нуждается в некоторой корректировке. На самом деле, господство исторически конкретного меньшинства над неорганизованным большинством в долгосрочном плане не является безусловным. Как мы видели, применяя негативное народовластие как систему грандиозного саботажа, простые люди в состоянии надолго парализовать действия конкретной политической элиты и тем самым сделать ее малоэффективной в конкуренции с другими группировками, претендующими на власть в стране.
9.3. Государственная политика в перспективе народовластия
Термин «государственная политика» может обозначать два противоположных вида политики, а именно: в собственном смысле государственную политику, носителями которой являются государственные деятели, и просто официальную политику государства, выражаемую так называемыми «профессиональными» политиками. Отличие государственного деятеля от (профессионального) политика зафиксировал Г. Моска: «Государственный деятель — это человек, который на основе широких познаний и глубокой проницательности приобретает ясное и точное понимание нужд общества, в котором он живет. Он знает, где искать лучшие средства для того, чтобы вести это общество с минимальными утратами и страданиями к тем целям, которые общество должно или, по крайней мере, может достичь <…> Политик, напротив, — это человек, обладающий качествами, необходимыми для достижения высших постов в государственной системе и знающий, как там остаться. Большая удача для народа, если он умеет находить таких лидеров, которые соединяют выдающиеся и редкие качества государственного деятеля и вторичные качества политика»[21].
В контексте нашей темы можно утверждать, что государственный деятель, по крайней мере, знает о существовании особой народной власти, то есть системы народного противодействия всему тому, что несет реальную или мнимую угрозу стандартам жизнеобеспечения, критически важным для большинства населения. В идеале государственный деятель стремится обеспечить кумулятивный эффект тем, что по возможности согласует свои методы или реформы с господствующими формами жизнедеятельности простого населения страны. Другими словами, государственный деятель присоединяет усилия государственной власти к мощному инерционному потенциалу народовластия. Разумеется, государственный деятель подходит к стандартам народной жизнедеятельности избирательно. Он поддерживает наиболее перспективные и прогрессивные формы народной жизнедеятельности и по возможности мягко нейтрализует деструктивные и социально опасные.
Политик (здесь и далее исключительно в смысле Г. Моска) не признает народовластие в качестве самостоятельной политической силы. Иногда он вообще не знает о существовании власти такого рода. В последнем случае он вряд ли надолго задержится в составе политической элиты страны. Политик же первого вида может признавать политическое действие народной воли лишь по принуждению. Такой политик, как правило, является представителем манихейского миросозерцания. Другими словами, он привык делить мир, в том числе и политическую сферу, на два лагеря: «добра и света» и «зла и тьмы». Отождествляя «народовластие» как таковое с актами революционного насилия, бунтов, мятежей, анархии и аномии, он заносит его по ведомству «зла и тьмы». Народовластие как альтернативный режим, заменяющий государственную власть, он готов признать лишь субсидиарно, как суррогат государственного управления, а именно в тех областях публичной власти, где прямое государственное управление невозможно или нецелесообразно (например, в небольших общинах на периферии общественной и государственной жизни).
Ни один политик никогда не признается в том, что у него не хватает нравственного или интеллектуального ресурса для того, чтобы заниматься государственной деятельностью в строгом смысле этого слова. Напротив, всякий успешный политик всегда претендует на статус государственного деятеля. При отсутствии внутри политического класса страны настоящих государственных деятелей происходит подмена понятий. Политикой начинают называть политическую риторику. Ее можно также назвать политикой напоказ. У некоторых популистов публичная риторика приобретает аспекты политического «позора» — одновременно в древнерусском «театральном» и современном предосудительном значениях этого слова. Проблема политической риторики заключается в том, что она часто применяется в качестве демонстративной политической виртуальности, «как суррогат или (способ) предотвращения действительной политики, то есть политики артикуляции и борьбы (Austragung) противоположных интересов, политики изменения механизмов распределения (социальных благ) и реорганизации усилий»[22].
При господстве политической риторики функционально все (профессиональные) политики превращаются в «парламентариев» в буквальном смысле этого слова. Под политикой теперь начинают понимать, во-первых, театральные монологи для непосвященных и, во-вторых, эзотерические беседы между самими посвященными, но без каких-либо реальных актов, направленных на защиту социальных стандартов и социокультурных ценностей «молчаливого большинства».
При этом самое опасное может заключаться не в том, что не делается, а в том, что делается под прикрытием публичной риторики. Если большинство населения привыкло к мысли о том, что политика — это всегда выступление какого-то политика по публичному поводу, а не реальные акты противоборства различных интересов, то в обществе и государстве начинают происходить события, которые могут иметь необратимые последствия.
Прежде всего, в целях сохранения своей власти класс политиков постарается иммунизировать население страны не только от способности поддерживать, но и просто идентифицировать настоящих государственных деятелей. Достигается это не обязательно такими примитивными методами, как политическая изоляция, диффамация или, в крайнем случае, физическое устранение политиков, имеющих шанс стать государственными деятелями. Существуют и более изощренные и, главное, более эффективные методы. Один из них можно назвать методом, или политикой направленной деградации объективного народовластия.
Здесь необходимо оговориться, такая деградация может происходить и стихийно. Достаточно, чтобы государственная власть не делала ничего реального для поддержания уровня жизнеобеспечения простых людей. В этих условиях постепенно исчезают механизмы позитивного народовластия (см. выше) и, в конечном счете — как бы в преддверии Апокалипсиса, — начинают разрушаться механизмы негативного народовластия, то есть системы базовых запретов народной этики и народного правосознания. Примерно такова ситуация в некоторых странах Тропической Африки.
Что касается политики направленной деградации народовластия, то она представляет собой извращенную манифестацию инстинкта самосохранения господствующей элиты. Такая политика включает в себя совокупность усилий всего политического истеблишмента и направлена на максимальное сдерживание или даже ликвидацию потенциала народовластия. Такова ситуация в некоторых странах Латинской Америки.
Указанная политика может быть успешной, только если она осуществляется сразу по нескольким направлениям. Мы рассмотрим особенности такой политики на примере социально-экономической и социокультурной сфер. Так, в социально-экономической области это означает репрессивное удержание национальных стандартов на «оптимально низком» уровне, то есть искусственное создание таких жестких условий для жизни простых людей, когда им уже невозможно формой и способом жизнедеятельности поддерживать собственное человеческое достоинство и реально противодействовать порочным актам официальной политики.
В социокультурной области это, в частности, означает использование механизмов государственного финансирования или административного давления на СМИ в самых порочных целях. Так, для того чтобы нейтрализовать противодействие поведенческих стандартов народа задачам и методам официальной политики и средствам массовой информации, настоятельно рекомендуется пропагандировать образ жизни, основанный на культе самых низменных инстинктов. Подобная пропаганда в тенденции должна обеспечить социокультурную дезориентацию народа.
Демонстративный культ бессмысленного богатства и, особенно, его массовое тиражирование СМИ приводят к расколу юридически единого сообщества на два антагонистических лагеря: потребительское меньшинство и маргинализированное большинство (см. ниже). В подобных условиях отсутствуют даже идеологические предпосылки для образования так называемых средних классов. Врачи, инженеры, учителя вовлекаются в процессы социальной маргинализации. Строго говоря, они не имеют социальной ниши: им «рекомендуется» примкнуть к полюсу «богатства и нормального образа жизни», либо — что неизбежно для большинства людей из этой социальной страты — навечно остаться на полюсе бедности и, следовательно, среди маргиналов и социокультурных изгоев.
Мы полагаем, что стихийная и, особенно, направленная деградация народовластия, представляет собой главную опасность для будущих судеб политического сообщества, в том числе и для судеб самой политической элиты. Ведь с утратой базовых стереотипов поведения и образа жизни, поддерживаемых системой народовластия, исчезает инфраструктура для любой политической коммуникации и взаимодействия. Поэтому сохранение такой инфраструктуры является условием для выживания самого политического класса. Если же среди политиков преобладают непрофессионалы, то есть люди, вообще не способные к политическому прогнозу, то задачи сиюминутной конъюнктуры по необходимости становятся сакральными и возводятся в разряд «стратегических».
В этих условиях быстро прогрессирует стихийная деградация народовластия, которую даже не надо «направлять». Как результат обнищания значительной массы населения, в обществе стихийно распространяются симптомы тотальной деморализации. Прежде всего, начинают претендовать на господство поведенческие стандарты люмпен-пролетариата и прочих деклассированных элементов. Эти симптомы очень важно вовремя заметить и нейтрализовать: большая опасность для будущих судеб политического сообщества заключается в незаметной подмене механизмов народовластия механизмами того, что можно назвать «люмпенократией». Дело в том, что люмпены и прочие деклассированные элементы обладают в основном деструктивным потенциалом («грабь награбленное!»), хотя и способны под давлением истинного народовластия на конструктивные акты. По контрасту, деструктивный потенциал народовластия всегда выполняет субсидиарную роль по отношению к конструктивным формам и методам жизнедеятельности народа.
Как известно, К. Маркс и Ф. Энгельс отрицали наличие у люмпен-пролетариата каких-либо моральных принципов на том основании, что социально обездоленные слои постоянно живут в ненормальном состоянии психологического раскола между миром надежды и адом безнадежности. Именно поэтому они готовы поддержать любые программы «безбедной жизни», даже если они предлагаются со стороны явных популистов и демагогов. Другими словами, объективные факторы, прежде всего, необходимость постоянно применять «дарвинистские методы» выживания, являются причиной того, что деклассированные элементы отличаются непостоянством характера, продажностью, немотивированной злобой и агрессивностью.
На наш взгляд, такой объективистский подход к люмпенам со стороны марксистов оправдывает себя лишь отчасти. Тем не менее, гуманисты[23] всех мастей нередко использовали подобные материалистические аргументы для оправдания любых мерзостей люмпен-пролетариата. Действительно, как справедливо заметил Ф.М. Достоевский, если первоисточник социальных зол установлен («среда заела»), то виноватой становится «среда», а не конкретный носитель социального зла. Однако не всегда и не во всем виновата «среда». Негативное народовластие имеет некий неразрушимый минимум нравственных устоев, который всегда дает человеку — даже потенциальному маргиналу — шанс хранить человеческое достоинство, то есть оставаться социально ориентированным в самых тяжелых обстоятельствах жизни. Иначе говоря, негативное народовластие может исчезнуть только вместе с исчезновением того «политического животного», который известен также под рубрикой «homo sapiens».
Между марксистами и гуманистами по данному вопросу есть одно важное отличие. Хотя марксисты, как и гуманисты, вслед за Руссо верят в изначально добрую природу человека, первые — как это ни парадоксально — не верят в наличие хороших качеств у деклассированных элементов. Спору нет, у люмпенизированных слоев общества, как правило, не развита система самовоздержаний и взаимного учета интересов и потребностей других людей. Однако и здесь, на наш взгляд, необходимо учитывать, по крайней мере, два момента. Во-первых, следует концептуально отделить «овец от козлищ», то есть маргинализированные слои общества от люмпенских страт. Дело в том, что в современную эпоху термин «маргинализация» применяется как коррелят к термину «глобализация». Другими словами, маргинализированные слои общества включают в себя разнообразные социальные страты, которые были вытеснены на обочину глобализации. «Реальная линия раздела в современном мире <…> проходит не между Северными и Южными обществами, но внутри этих обществ. Главный разлом проходит между „глобализированными“ богатыми и „локализированными“ бедными группами населения»[24].
Во-вторых, нельзя утверждать, как это делали западные марксисты, что «маргиналы среди маргиналов», то есть люмпены вообще не способны соблюдать моральные запреты. Люмпен не обязан знать формулу римских юристов «pacta sunt servanda»[25], но если в отношениях с другими маргиналами он постоянно нарушает договоренности, то очень скоро окажется практически в полной изоляции. Скорее всего, такое поведение люмпена вызовет озлобление со стороны других представителей маргинализированных страт с весьма неблагоприятными для этого люмпена последствиями.
Отождествление маргиналов и люмпенов, на наш взгляд, происходит потому, что маргинализация, как отмечалось выше, является оборотной стороной ныне господствующей версии глобализации (об этом подробнее ниже). Именно поэтому маргинализация нередко стимулирует чрезвычайные меры народовластия, то есть формально незаконные формы противодействия правительственной власти и официальному правопорядку.
Так, едва ли не поголовный отказ платить за билет со стороны пассажиров так называемых «рабочих» электричек, курсирующих в часы пик между Москвой и Московской областью, в принципе поддается двоякой интерпретации. В терминах «люмпенократии» этот отказ может означать желание отдельного люмпена под прикрытием массы «таких же безбилетников» сохранить эквивалент стоимости билета для чисто эгоистических целей (например, для покупки низкокачественного алкоголя). Однако в терминах народовластия этот же феномен следует рассматривать как корпоративный акт сознательного и принципиального противодействия маргинализированных слоев населения неразумной тарифной политике, санкционированной «сверху». Хотя носители такого протеста обычно не могут предложить конструктивную альтернативу, они интуитивно чувствуют несправедливость высоких тарифов, бремя которых пассажиры «рабочих» электричек, в отличие от московских дачников, должны нести почти ежедневно и круглогодично. В результате, по крайней мере, в Московской области возникают и утверждаются особые формы корпоративного «солидарного нигилизма» и, в частности, такой социальный институт, как массовое уклонение от уплаты за проезд.
Возникает порочный круг: проезд безбилетников должны оплачивать законопослушные граждане, которых, по понятным причинам, становится все меньше и меньше, поэтому в качестве компенсации МПС вынуждено постоянно взвинчивать тарифы. Таким образом, нежелание федеральной власти, а также властей Москвы и Московской области разделить бремя ответственности за поддержание инфраструктуры и качества пригородного железнодорожного сообщения фактически поддерживает социальные институты, несовместимые с нормальным правопорядком. С другой стороны, подобные социальные институты, поневоле терпимые официальной властью, суть не что иное, как деформированные формы негативного народовластия, против которых государственная власть бессильна.
Как видим, дефекты народовластия нередко являются оборотной медалью дефектов государственной политики. Более того, политический потенциал деформированного народного сознания в своих корыстных целях начинают использовать и профессиональные политики. В самом деле, «если большинство верит в то, что обман — это царский путь к удаче, то те люди, которые преуспели в искусстве обмана, часто достигают своих целей»[26].
Однако нельзя забывать, что люмпенизированные «ценности» плохо совместимы с принципом человеческого достоинства. Люмпен может догадываться о том, что его безбилетный проезд в тенденции усиливает бремя расходов другого субъекта права, будь то физическое лицо (законопослушный гражданин) или же юридическое лицо (МПС). Однако люмпену трудно понять человека, который для себя лично отвергает безбилетный проезд из эстетических соображений, просто потому что испытывает непреодолимое отвращение к люмпенским стандартам поведения. Проблема люмпенов заключается в том, что они, как правило, не способны на эстетические переживания и соответствующие им поступки. Что касается люмпенизированной морали, то она практически полностью психологизирована и основана на базовой дихотомии: «симпатия к своим» и «антипатия к чужим». Люмпен не ведает, что означает слово «справедливость», так как практически полностью подчинен эгоистическим импульсам, характерным для деклассированного индивида.
Что касается маргинализированных нелюмпенов, например, российских учителей, порой не имеющих достаточного дохода для оплаты коммунальных услуг, то их мораль носит гораздо более сложный, но в то же время синкретический или тотальный характер. В отношении этих носителей народной психологии и, соответственно, народовластия можно утверждать следующее: их психологические переживания (например, чувство симпатии) и моральные эмоции (например, эмоция справедливости) практически неразличимы. Другими словами, они совпадают для самого носителя этих эмоций. Вместе с тем, как полагает Г. Моска, носитель чувства справедливости отличается от носителя чувства симпатии тем, что способен ограничивать свои импульсы и желания не только в пользу тех, кто ему нравится, но и в отношении любых других людей «просто потому, что они люди»[27].
Отсюда в виде гипотезы можно выдвинуть следующий тезис: потенциал народовластия зависит от структуры базовых элементов народной психологии. Если для носителей народовластия первичной является эмоция справедливости, которая ведет за собой эмоцию симпатии, то потенциал народовластия будет очень высок и, во всяком случае, сопоставим с потенциалом всей мощи государственной власти (в соответствии со словами главного героя фильма «Александр Невский», «не в силе Бог, а в правде»). Если же, напротив, для носителей народной морали переживание симпатии является первичным по отношению к чувству справедливости, то потенциал народовластия будет весьма ограничен, так как «симпатичные люди», особенно в структурах официальной власти, редко являются носителями принципа справедливости.
В последнем случае, политическая элита в своей деятельности вынуждена учитывать скудость и непостоянство ценностей, характерные для «морали толпы». Более того, управляющая элита должна уметь использовать в своих целях такие социальные практики, которые с точки зрения развитого морального чувства, являются аморальными (например, акты доносительства на соседей, мотивированные чувством личной неприязни или зависти и т.п.). Иначе говоря, дефекты инфраструктуры народовластия неизбежно коррумпируют политическую элиту, особенно если последняя не имеет собственных моральных традиций.
Вместе с тем, политическая элита может оказывать обратное воздействие на объективное народовластие посредством утверждения собственного кодекса политического поведения и — что особенно важно — его внедрения в инфраструктуру народовластия. Такое внедрение возможно как в прямой, так и в косвенной форме. В прямой форме демонстрационный эффект кодекса поведения политической элиты действует через посредство администраторов на муниципальном уровне. О власти вообще «маленький человек» нередко судит по особенностям поведения представителей муниципальной власти. В косвенной форме демонстрационный эффект упомянутого кодекса приобретает соревновательные свойства, когда в недрах народовластия появляется собственная гиперактивная элита, которая начинает оспаривать у представителей официальной власти моральные достоинства политического класса.
9.4. Цели, принципы и методы функционального народовластия
Как мы видели, объективное народовластие не имеет внешних целей и не поддается надежному внешнему контролю со стороны кого бы то ни было. Однако народовластию частично можно придать функциональный характер. В этом контексте возникает проблема оптимальной дифференциации «народа» на разнообразные функциональные группы, нормальное существование и воспроизводство которых необходимо для того, чтобы поддерживать систему жизнеобеспечения большинства населения. Функциональным народовластие становится, когда отдельные его носители, во-первых, осознают, что они являются представителями объективной народной власти, и, во-вторых, когда они сознательно задают социально ориентированные цели и алгоритмы для форм своей жизнедеятельности (см ниже). Иначе говоря, перевод народовластия в функциональный режим возможен лишь посредством «прививки» к тоталитарным формам народной жизни некоторых институтов и механизмов демократии в собственном смысле. Прежде всего, «народное большинство» должно научиться воспринимать себя не как «народный монолит», но как конфедерацию разнообразных функциональных меньшинств. При этом единство такой конфедерации обеспечивается тем, что отдельный индивид попеременно, а иногда и одновременно, является участником самых разных социокультурных и профессиональных сообществ, и сообщество профессиональных политиков здесь не исключение.
Следует отметить, что в догосударственный период развития человечества объективное и функциональное народовластие полностью совпадали. Однако с появлением средневековых и, особенно, национальных (буржуазных) государств функциональное народовластие по необходимости стало оппозиционным. Более того, в рамках идеологии национального государства народовластию в лучшем случае отводится лишь корректирующая, субсидиарная роль по отношению к государственной власти, осуществляемой так называемым «политическим классом». Постулатом, не требующим доказательств, стал знаменитый тезис Г. Моска о том, что «во всех обществах появляются два класса людей — класс, который управляет, и класс, которым управляют»[28].
Современная политология как наука, возникшая в раннебуржуазной Италии, практически игнорирует не менее знаменитый тезис Г. Гегеля о том, что не только господин над рабом, но и раб имеет власть над своим господином. Однако дело в том, что народовластие отнюдь не сводится только к такой рефлексивной власти раба. Народовластие в своей функциональной форме, как мы видели, часто выполняет такую базовую функцию, как жизнеобеспечение большинства населения. В менее развитых странах (Африки, Азии) государственная власть своими повседневными актами нередко угнетает эту функцию. Другими словами, в этих странах люди выживают благодаря негативному и позитивному режиму народовластия, и нередко вопреки официальной политике «слуг народа».
Как бы то ни было, в контексте функционального народовластия теряет собственный (родовой) смысл термин «политическая элита». Если внутри конфедерации субъектов народной власти индивид причисляет себя исключительно к «политической элите», то этим он лишь подчеркивает свою социальную фрагментарность и — в тенденции — социальную инвалидность. Более того, такой политик, отсекающий свою принадлежность к мощной инфраструктуре народных форм жизнедеятельности[29], фактически признает свою профессиональную непригодность. Ведь он вообще не понимает, какие слои, какие задачи и какие формы народной жизнедеятельности он должен представлять и защищать «на государственном уровне».
Таким образом, одной из основных целей функционального народовластия является объективно принудительное[30] удержание профессиональных политиков внутри инфраструктуры народных форм жизнедеятельности. Здесь они предстают в качестве «еще одного» профессионального меньшинства, представители которого одновременно являются участниками других социально ориентированных меньшинств. Указанный механизм функционального народовластия можно назвать позитивным тоталитаризмом, который не позволяет какой-либо элите всерьез задуматься о своей самодостаточности.
Функциональное народовластие является специальным видом объективного народовластия и поэтому также имеет негативную и позитивную форму. Так, важной целью негативного функционального народовластия является дестимуляция социально вредных практик, форм и тенденций народной жизнедеятельности (например, уже упомянутой «пьяной традиции»). Носителями негативной формы функционального народовластия обычно выступают женщины и старшие поколения. Однако половозрастная специфика указанной формы народовластия вовсе не является безусловным аргументом в пользу политического феминизма или геронтократии: механизмы социальной ориентированности сами по себе не имеют ни феминологических, ни — тем менее — сенильных характеристик.
Основной целью позитивного функционального народовластия является стимуляция социально полезных практик, форм и тенденций народной жизнедеятельности. Примером такой практики может служить привычка регистрировать какие-либо изменения в критически важном для индивида жизненном пространстве. Эта привычка проявляется не сразу, но с возрастом обычно усиливается. Так, пожилые люди часто собирают неофициальную информацию о новом соседе по подъезду и регистрируют особенности его поведения. Это делается для того, чтобы минимизировать фактор непредсказуемости, который данный сосед вносит или может внести в устоявшийся ритм их жизни. В тоталитарных государствах на основе этой формы народной жизнедеятельности нередко вырастает институт доносительства. Однако с падением тоталитарных режимов доносители как социальный слой исчезают, но практика сбора превентивной информации внутри собственного жизненного пространства остается. Как бы то ни было, отождествлять эту социальную практику со склонностью к доносительству может лишь поверхностный и легкомысленный человек. Ясно, что в современную эпоху различных глобальных угроз (прежде всего, угрозы терроризма) данная социальная практика нуждается в распространении и государственной поддержке, но может существовать и без нее.
Нетрудно заметить, что среди форм народной жизнедеятельности существуют такие механизмы, которые в равной степени можно применять как в режиме негативного, так и в режиме позитивного функционального народовластия. Одним из таких механизмов является народный конформизм. В положительном смысле он реализуется по схеме: «Делай, как делает сосед!». Соответственно, в отрицательном плане он означает: «Не делай того, что не делает сосед!». Как ни парадоксально, отрицательный конформизм реализуется иногда гораздо труднее, чем положительный конформизм. Так, очевидна польза от демонстрационного эффекта следующей социально полезной инициативы. Предположим, что какой-то житель муниципалитета регулярно и своевременно расчищает от снега или мусора часть тротуара перед своим домом. Механизм положительного конформизма включается в тот момент, когда другой житель муниципалитета — необязательно ближайший сосед — начинает действовать аналогичным образом.
Гораздо труднее распространяется социально полезная практика самовоздержаний и самозапретов. Например, какой-то человек предпочитает никому не давать обещаний. На первый взгляд, эта практика не является социально полезной, но, с другой стороны, она объективно способствует распространению режима самопомощи: люди, которым никто ничего не обещает, поневоле начинают действовать самостоятельно. Однако социальный эффект такого воздержания от обещаний обусловлен неким минимумом наблюдательности со стороны окружающих. Прежде чем кто-то захочет имитировать эту практику поведения, он должен ее правильно идентифицировать, во-первых, именно как практику воздержания от обещаний и, во-вторых, как практику, полезную и в личном, и в социальном плане.
Как объективное, так и функциональное народовластие носит синкретический характер. Иначе говоря, политические, финансово-экономические, социокультурные и т.п. задачи народовластия совпадают. В режиме народовластия невозможно формулировать и осуществлять альтернативные цели, например, в том смысле, что экономические задачи могут иметь приоритет перед политическими, а политические актуальнее демографических и т.п. Более того, совпадают задачи и методы народовластия. Главная цель народовластия (см. ниже) имеет тотальный характер и обладает кумулятивным эффектом, поскольку поэтапная реализация этой цели сразу обеспечивает и политический, и экономический, и социальный результат. На наш взгляд, (функциональное) народовластие является одновременно целью и средством удержать и при необходимости защитить приемлемый для большинства уровень жизнеобеспечения. Достигается это посредством поддержания такого режима обмена товарами и услугами, который необходим и достаточен для выживания большинства граждан данного политического сообщества.
Система жизнеобеспечения народа предполагает создание и поддержку устойчивых средств существования, то есть способности к демографическому, социально-экономическому и социокультурному самовоспроизводству. Другими словами, устойчивость системы жизнеобеспечения народа зависит от устойчивости продуктивных форм жизнедеятельности большинства населения. При этом, во-первых, речь идет о деятельности, «которая дает достойный доход <…> и некоторый статус в обществе вместе с осмысленной жизнью; во-вторых, это деятельность, которая сохраняет и, если возможно, восстанавливает окружающую среду».[31]
Негативное народовластие как способ противодействия враждебным народу актам государства значительно снижает деструктивный потенциал реформистских программ и иллюзий государственных политиков. Народовластие же в позитивной форме — как способ сохранения приемлемого уровня социальной кооперации (например, в рамках эксполярной экономики) — нередко приводит к еще более внушительным результатам. В частности, в современной Бангладеш практически независимо от государства и, частично, вопреки правительственной политике возникли и укрепились социальные институты (некоммерческой) финансовой самопомощи.
Строго говоря, народовластие в силу своего объективного характера не зависит от «большой финансовой политики». Такие формы социальной кооперации в Веймарской республике, как обмен товарами и услугами посредством коммунальных, а не общенациональных денег, свидетельствуют о том, что финансовая составляющая народовластия не имеет самостоятельного значения. Она всегда преследует цель поддержать приемлемый уровень жизнеобеспечения определенного территориального коллектива.
Принципы народовластия одновременно являются принципами социальной солидарности и кооперации (прежде всего, в части поддержания определенного уровня жизнеобеспечения). Можно выделить следующие базовые принципы народовластия/жизнеобеспечения:
1. производство социально полезных услуг (воспитание детей, система образования и здравоохранения и т.п.) первично по отношению к производству товаров;
2. производство в области ноосферы (например, разработка нового образовательного метода) первично по отношению к производству объектов материальной культуры (например, производство нового технического устройства);
3. обмен услугами первичен по отношению к обмену товарами; деградация системы обмена услугами является первичным симптомом деградации системы жизнеобеспечения;
4. некоммерческие отношения (дружба, любовь и т.п.) первичны по отношению к коммерческим отношениям;
5. женщина как главная хранительница конструктивных форм жизнедеятельности народа в этом — но только в этом смысле — является первичной по отношению к мужчине. В известном смысле, женщина является основной носительницей народовластия; поэтому народовластие можно охарактеризовать как «народный феминизм».
Не трудно заметить, что правительственная власть и, особенно, система государственных финансов может не только игнорировать эти принципы, но и противодействовать им самым настойчивым образом. Однако в силу надстроечного характера государственной власти, ее генетической зависимости от народовластия, она не может совсем отказаться от поддержки минимальных стандартов жизнеобеспечения, так как в противном случае под угрозу будет поставлена сама система государственного управления.
Важная особенность народовластия, которую часто игнорируют, заключается в том, что народовластие обладает так называемым «негативным» финансовым иммунитетом. Если профессиональная «политическая деятельность стоит (немалых — Авт.) денег»[32], то подлинное народовластие «не купишь», оно не поддается управлению посредством финансов. Это, разумеется, не означает, что народовластие и деньги несовместимы. Это лишь означает, что в системе народовластия (см. ниже) деньги — как им и положено по природе вещей — играют субсидиарную, а не господствующую роль.
В известном смысле, народовластие функционирует независимо от системы национальной или глобальной финансовой власти. В отличие от сферы профессиональной политики, народовластие носит неперсонифицированный характер. Другими словами, народовластие неподкупно и потому, что на этом уровне властеотношений отсутствуют «начальники», которых можно было бы подкупить. Одной из основных функций народовластия (см. выше принцип 4) является защита и по возможности развитие сферы некоммерческих отношений, которые, например, основаны на таких эмоциях, как любовь, дружба, чувство благодарности и т.п. В значительной степени, функциональное народовластие представляет собой систему, противодействующую коммерциализации в принципе некоммерческих отношений. В целом политические функции народовластия в современную эпоху сводятся к следующим направлениям борьбы:
1. Охрана устойчивости продуктивных форм жизнедеятельности народа и, прежде всего, малоимущих граждан. Сюда, прежде всего, входит защита и, по возможности, улучшение качества репродуктивных способностей малоимущих слоев населения, включая вопросы санитарного, медицинского, диетического, образовательного и т.п. характера. Далее, сюда относится защита права выбора профессий и промыслов, а также любых социально терпимых средств и способов адаптации малоимущих граждан к новым формам жизни, быстро меняющимся в условиях компьютеризации, развития систем связи и т.п.
2. Защита среды обитания народа, то есть постоянного места жительства малоимущих слоев населения. Это предполагает систематическую и долговременную экологизацию народного правосознания: место обитания малоимущих является буквально субстратом их человеческого достоинства. Пространство, где локализированы бедные, — нередко единственная экологическая ниша, в которой они могут реализовать себя как представители homo sapiens. С другой стороны, именно эта сфера обитания малоимущих обычно является пространством для «стока издержек» индустриальной глобализации (например, во всех странах мусоросжигательные заводы располагаются в зоне проживания (относительно) малоимущих слоев населения).
3. Поддержание разнообразия экосистем вообще и биоразнообразия, в частности. Эта функция является позитивным продолжением уже рассмотренной функции защиты среды обитания малоимущих граждан. Здесь особая роль принадлежит женщинам как естественным защитницам биоразнообразия. Данная функция представляет собой единственный фактор противодействия энтропийным процессам, характерным для корпоративной глобализации (см. ниже).
4. Противодействие ненасильственными методами (см. ниже) любым акциям со стороны ТНК, национального истеблишмента или политических партий, обслуживающих эгоистические интересы глобального потребительского класса, если эти акции снижают или подавляют эффективность всех выше перечисленных функций народовластия. Сюда входят ненасильственные формы негативного народовластия, противодействующие любым акциям, явно или косвенно направленным на подавление репродуктивной функции малоимущих слоев населения. Далее, сюда входят меры, препятствующие упрощению профессиональной и промысловой деятельности этих слоев населения путем их вытеснения из соответствующих профессий, промыслов и т.п. К мерам позитивного народовластия относятся защита и развитие любых форм социальной кооперации, развитие систем само- и взаимопомощи малоимущих, минующих государственные и коммерческие структуры и обслуживающих исключительно интересы потребительского класса, а также поддержка и развитие сферы альтернативной (негосударственной) культуры, основанной на народном творчестве и т.п.
Во избежание недоразумений следует сразу заметить, что методы функционального народовластия включают в себя все недеструктивные, то есть по преимуществу легальные методы так называемой прямой демократии (выборы, референдум, петиции, народную правотворческую инициативу и т.п.). Вместе с тем, неправильно, на наш взгляд, отождествлять методы прямой демократии и методы народовластия. Дело в том, что народовластие (см. определение выше) представляет собой фундамент, или инфраструктуру, для всякой власти вообще и поэтому не может выполнять только субсидиарную или корректирующую функцию по отношению к какому-то определенному режиму управления.
С другой стороны, некоторые (деструктивные) методы прямой демократии, например, l’action directe в духе Жоржа Сореля, или «булыжник пролетариата», на наш взгляд, нельзя рассматривать как методы народовластия. Опасно и неполезно для эффективности «народного духа» отождествлять народовластие с актами социального отчаяния и высвобождения отрицательных эмоций во имя исполнения «народными массами» чуждой им воли. Народовластие в строгом смысле — как в негативной, так и в позитивной форме — всегда носит социально ориентированный характер и поэтому не может отождествляться с актами революционного насилия и т.п. Выше уже отмечалось, что народовластие осуществляется посредством внутренней (объективной) принудительности форм жизнедеятельности, господствующих в данном сообществе. Внешнее (субъективное) насилие является методом государственной политики, а не народовластия. Другими словами, принудительность народовластия носит тотальный, неперсонифицированный и долговременно неторопливый характер, в то время как внешнее политическое насилие всегда избирательно (по адресату действия), спрессовано во времени и обычно персонифицировано (по субъекту).
Можно утверждать, что одной из задач функционального народовластия является вытеснение или ограничение любых форм (внешнего) политического насилия, враждебных или опасных для системы жизнеобеспечения народа. Другими словами, «объектом противодействия» для народовластия является любое внешнее насилие, опасное для системы социальной кооперации большинства населения.
Принято различать «физическое насилие» и «структурное насилие»[33]. Под физическим насилием в повседневной жизни понимают деструктивное применение физической силы против индивидов и их собственности. Физическое насилие в политическом смысле означает применение физической силы для поддержания системы социального угнетения и политического господства. Акты физического насилия по своей форме ничем не отличаются от актов криминального характера, хотя, разумеется, акты насилия со стороны официальных лиц могут быть защищены публично-правовой индульгенцией.
Что касается структурного насилия, то его невозможно представить визуально как единовременный акт, осуществляемый определенным агрессором против конкретного лица. Структурное насилие является свойством государственно-административной системы и является одной из причин актов физического насилия со стороны кого бы то ни было. Структурное насилие всегда ограничивает социальный ресурс отдельных лиц или социальных групп и приводит к тому, что физические, интеллектуальные и, что особенно прискорбно, моральные характеристики людей оказываются значительно беднее их потенциальных возможностей.
Методы функционального народовластия носят одновременно ненасильственный и инклюзивный характер. Это означает, что основой функционального народовластия является теория и практика ненасилия, но в то же время одной из задач функционального народовластия является приспособление методов классической политики (в духе Макиавелли) задачам поддержания уровня жизнеобеспечения, приемлемого для большинства населения. Дело в том, что профессиональные оппоненты народовластия изначально воспринимают ненасильственные методы народной политики как одну из форм внешнего насилия по отношению к «представителям государства». Такой подход психологически понятен, поскольку многие профессиональные политики и представить не могут, что можно «делать политику» в манере Махатмы Ганди или Мартина Лютера Кинга. Таким образом, объективную принудительность народной воли профессиональные политики нередко воспринимают как скрытую или утонченную форму политической агрессии, которая «нелегитимна, так как не санкционирована конституцией т.п.».
Наиболее распространенными методами ненасильственной политики являются протест, несотрудничество, бойкот и гражданское неповиновение. Однако эти методы ни в коей мере не должны применяться в контексте «эскалации угроз». Граждане, практикующие ненасильственные методы политической борьбы, во-первых, не ставят перед собой четких политических целей (например, добиться отставки какого-либо одиозного политика). Во-вторых, они вообще не персонифицируют своего политического контрагента. Так, Мартин Лютер Кинг советовал активистам ненасилия направлять «фрустрацию и гнев против „сил зла“ или против системы, а не против отдельных индивидов в этой системе»[34].
В-третьих, активистов ненасилия можно охарактеризовать — в терминах психологической теории права Л.И. Петражицкого — как «субъектов претерпевания». Нетрудно заметить, что в этическом плане эмоция претерпевания связана с идеей самопожертвования. Так, еще Махатма Ганди учил своих последователей следующему правилу: «как человек, обучающийся насилию, должен изучить искусство убивать, так и человек, обучающийся ненасилию, должен научиться искусству умирать»[35].
Однако в политическом плане ненасильственное «претерпевание» вовсе не совпадает с толстовским «непротивленчеством», а является достаточно мощным, хотя и непривычным средством борьбы. Речь идет о своеобразном «политическом соревновании» между активистами ненасилия, с одной стороны, и представителями истеблишмента, с другой. Как правило, представители официальной власти не умеют «перетерпеть» стратегию и тактику разнообразных претерпеваний со стороны активистов ненасилия. Обычно профессиональные политики первоначально применяют против участников акций ненасилия традиционные меры физического и психического принуждения. Однако рано или поздно представители истеблишмента сдаются, так как они не владеют искусством терпения.
Успех функционального народовластия во многом зависит от тех мотивов, которыми руководствуются активисты ненасильственного протеста. «Порочные мотивы имеют место, когда в намерение (активиста) входит только достижение победы или удовлетворение эгоистического интереса»[36]. Таким образом, субъект ненасильственной акции народовластия должен подчинять свои мотивы публичному интересу. Он ни в коей мере не должен рассматривать политических контрагентов в качестве «врагов народа», но должен стремиться к тому, чтобы противоположная сторона всегда имела шанс достойным образом, «сохранив лицо», перейти от конфронтации к конструктивному диалогу.
Сущность политики ненасилия сводится к трем базовым императивам:
- отказ применять принцип талиона, в частности, отказ отвечать физическим насилием на физическое насилие со стороны носителей государственной власти;
- отказ от стремления к господству, или «торжеству», над своими оппонентами;
- отказ от каких-либо акций, пока не идентифицированы причины структурного насилия в государстве и обществе; соответственно, акция ненасилия всегда направлена против причин, а не следствий структурного насилия.
Знаменитый соляной марш Ганди и других активистов национального освобождения Индии в 1930-1931 годах носил перформативный характер. Целью соляного марша была демонстративная акция гражданского неповиновения, направленная против колониальных соляных законов. Ганди собственноручно выпарил определенное количество соли из морской воды и тем самым нарушил соляной закон Британской Индии. В результате были разработаны следующие алгоритмы и правила любой политической акции ненасильственного характера:
1. Подготовка и проведение акции подчиняется принципу самодостаточности; посторонняя помощь на приемлемых условиях не отвергается, но на нее никогда не следует рассчитывать.
2. Необходимость удерживать инициативу и обеспечить конструктивное руководство акцией неповиновения.
3. Полная информационная прозрачность целей, стратегии и тактики акции неповиновения как для общественности, так и для политических оппонентов, которые должны быть заранее уведомлены о всех действиях активистов ненасилия.
4. Готовность к разумному сокращению выдвигаемых требований вплоть до минимума, совместимого со стандартами «народного духа»; умение корректировать требования в зависимости от ситуации, не принося в жертву принципы ненасилия и народовластия.
5. Поэтапное, шаг за шагом, осуществление акции ненасильственного протеста в соответствии с основными пунктами намеченного плана. Акция должна носить динамический характер, статические состояния означают потерю инициативы и дают дополнительные преимущества политическим контрагентам. Прямое действие, то есть кульминация акции ненасильственного протеста (например, блокирование доступа в офис руководству компании, наносящей непоправимый ущерб окружающей среде), осуществляется лишь в тех случаях, когда была полностью исчерпана возможность добиться решения проблемы иным способом.
6. Постоянный самоконтроль и недопущение психологического перехода от стратегии и тактики ненасилия к традиционным средствам политического противостояния. Последние недопустимы не только в этическом, но и в техническом плане, так как подобная психологическая метаморфоза одновременно означает переход на «игровое поле» истеблишмента и продолжение борьбы «по его правилам».
7. Постоянный поиск путей сотрудничества с контрагентами на достойных для обеих сторон условиях. Следует использовать любой шанс для того, чтобы продемонстрировать контрагентам искреннюю готовность рассматривать их в качестве потенциальных союзников, а не врагов, которых следует «победить».
8. Отказ подменять принципиальное решение вопроса заключением сделок по отдельным пунктам и бартерными операциями «отступного» характера.
9. Необходимость достижения полного согласия с контрагентами по всем принципиальным вопросам, например, в виде опубликованного меморандума, перед тем как выразить свое согласие на окончательное решение.
В современную эпоху понятие «социальная справедливость» становится одновременно экологическим и ресурсоемким. Это означает, что справедливость приобретает тотальный характер и становится глобальной функцией народовластия, а не отдельных партийных идеологий. В рамках этой тотальной справедливости бессмысленно противопоставлять «предпринимательскую справедливость» «пролетарской справедливости», или «справедливость для домохозяйки» разыгрывать как политическую карту против «справедливости для студента». Когда воздух мегаполиса отравлен, в тенденции не спасают и самые дорогие кондиционеры, когда грунтовая вода на сотни миль в округе заражена, где гарантия, что богатые покупают и пьют действительно чистую природную воду?
Среди партийных идеологий в этих условиях долгосрочный шанс выжить имеют лишь так называемые идеологии «одного пункта». На организационном уровне эти идеологии представлены экологическими движениями, или «зелеными партиями». Вряд ли будет преувеличением утверждение о том, что мир XXI века принял упрощенные, «манихейские» характеристики. Теперь независимо от обветшалых партийных идеологий мир делится на две неравные части: глобализированный потребительский класс и локализированные (по «национальным квартирам») маргиналы. В потребительский класс — используя терминологию Г. Моска — целиком входит так называемая управляющая элита, национальная по форме и глобализированная по существу.
Этой социально-экономической дихотомии мира соответствует и двойственность «социальной справедливости». Для глобального потребительского класса принцип справедливости заключается, например, в следующей формуле: «[жители] богатых кварталов не желают больше платить за [жителей] бедных кварталов»[37]. Напротив, для локализированных бедных справедливость уже не имеет финансовых характеристик и практически совпадает с борьбой за собственное человеческое достоинство или — в критическом случае — просто с борьбой за выживание. Строго говоря, богатые как социальная категория, как референтная группа, вообще не нужны для того, чтобы бедные осознали свою справедливость как универсальную ценность, пригодную при прочих равных условиях и для богатых. В конечном счете, даже богатые не могут без лукавства оспорить тезис о том, что понятие справедливости требует от каждого отстаивать собственное человеческое достоинство любыми социально приемлемыми способами. Как видим, так называемая «справедливость для бедных» не является просто «сермяжной правдой». Речь идет о родовом понятии «социальной справедливости».
Напротив, то, что называют «справедливостью» обитатели богатых кварталов, является лишь частным случаем так называемой «налоговой справедливости». Проблема, однако, заключается в том, что понятие «налоговая справедливость» весьма дискуссионно с точки зрения едва ли не всех субъектов права, кроме налоговых органов государства. Отсюда можно сделать вывод, что принцип социальной справедливости приобретает собственный смысл только в контексте народовластия, или — в терминах глобализации — в контексте объективной и часто потенциальной власти маргинализированных слоев населения Земли.
Понятие «глобализация» также начинает раздваиваться в зависимости от того, в какую перспективу мы его помещаем. С точки зрения космополитов-потребителей, речь идет о корпоративной глобализации. Последнюю можно определить как идеологию или политику подчинения всего земного шара целям и задачам ведущих промышленно-финансовых корпораций мира, которые посредством агрессивного взаимодействия с окружающей средой создали то, что принято называть «обществом потребления» с его дискуссионными стандартами и сомнительным ценностями. В известной степени глобальный потребительский класс является лишь функцией ТНК и может существовать только на условиях, совместимых с глобальными целями, задачами и методами ведущих корпораций мира. Разумеется, для потребительского класса «глобализация» совпадает с корпоративной глобализацией, то есть с идеологией агрессивного воздействия на окружающую среду, истощающего экосистемы Земли, элементом которых является и сам homo sapiens.
Напротив, для маргинализированного «остального человечества» глобализация приемлема только в рамках общей демократической традиции. Демократическая глобализация означает распространение по всему миру «демократической революции», то есть таких институтов демократии, которые совместимы с принципом человеческого достоинства (например, принцип субсидиарности, принцип равноправия мужчины и женщины, принцип ответственного правительства и т.п.).
Даже нейтральные виды глобализации, например, глобализация в области обработки и передачи информации, в зависимости от избранной перспективы подчиняется либо стандартам корпоративной глобализации, буквально обедняющей человеческую природу, либо целям и задачам демократической глобализации, направленной на защиту многообразия экосистем. Во всяком случае, через Интернет можно распространять как информацию для «средне недоразвитых потребителей», так и сведения о стратегии и тактике народовластия. По аналогии, мобильные телефоны можно использовать для того, чтобы прослушать «новый анекдот», но можно их использовать и для того, чтобы обеспечить координацию единовременной и ненасильственной акции протеста (например, против корпоративной глобализации).
Понятие «потребительский класс», на наш взгляд, также не является однородным и обозначает совокупность различных социальных страт и контингентов. Условно говоря, потребительский класс можно разделить на контингент необратимых сторонников корпоративной глобализации и контингент «сомневающихся» в том, что экономический рост является синонимом понятия «прогресс». Первый контингент включает в себя «глобализированных богатых» и тяготеющих к ним по социально-экономическому статусу других представителей потребительского класса. Во второй контингент входят такие представители потребительского класса, которые обратимы в том смысле, что могут стать носителями экологического мировоззрения. Объективной предпосылкой этого является то, что они по ряду причин тяготеют к маргинализированному большинству населения Земли.
На первый взгляд, понятие «потребительский класс» во многом совпадает с устаревшим ныне понятием «средний класс», однако это не совсем так. Дело в том, что даже на Западе «средние классы» так и не превратились в монолитный потребительский класс. Что касается стран «второго» и «третьего» мира, то там так называемые «белые воротнички» (основной контингент традиционных средних классов) часто занимают промежуточное положение на нижней границе современного потребительского класса и верхней границе маргинализированного большинства. Другими словами, на Западе отчасти, а в «остальном» мире по преимуществу следствием корпоративной глобализации является маргинализация средних классов. В известной мере, именно этот контингент может стать политическим и моральным авангардом функционального народовластия, например, в рамках всевозможных «зеленых партий» и инициативных групп на уровне муниципалитетов.[1] Бердяев Н. Философия неравенства. М., 1990. С. 159.
[2] Ильин И.А. О воспитании национальной элиты. М., 2001. С. 158.
[3] Там же. С. 159.
[4] Там же. С. 252.
[5] Там же. С. 295.
[6] Там же. С. 262.
[7] Там же. С. 263.
[8] «Особый случай» (лат.)
[9] Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2000. С. 355–356.
[10] Там же. С. 180.
[11] Там же. С. 351–352.
[12] Там же. С. 341.
[13] Там же. С. 340.
[14] Там же. С. 341.
[15] Там же. С. 351.
[16] Там же. С. 353.
[17] Там же. С. 32.
[18] Там же. С. 323.
[19] Cм.: Ковлер А.И. Исторические формы демократии. М., 1990.
[20] Mosca G. The Ruling Class. N.Y., 1980. P. 53.
[21] Ibid. P. 450–451.
[22] Bühl W.L. Krisentheorien: Politik, Wirtschaft und Gesellschaft im Übergang. Darmstadt., 1984. S. 2.
[23] Гуманистом, на наш взгляд, является любой человек, который бездоказательно верит в изначально добрую природу человека и, прежде всего, верит в собственную доброту.
[24] Йоханнесбургский меморандум: Справедливость в хрупком мире: Фонд им. Генриха Белля. Берлин, М., 2002. C. 20
[25] «Договоры должны быть соблюдаемы» (лат.)
[26] Mosca G. Op. cit. P. 435.
[27] Ibid. P. 120.
[28] Ibid. P. 50.
[29] К сожалению, для многих среднестатистических политиков России связь с народными формами жизнедеятельности сводится лишь к таким понятиям, как «русская водка» и «русская баня».
[30] Объективная принудительность действует перформативно, по законам природы, поэтому ее стандарты никому невозможно обойти; в этом смысле объективная принудительность не нуждается в механизмах внешнего физического насилия или психического принуждения.
[31] Йоханнесбургский меморандум: справедливость в хрупком мире. C. 22
[32] Sickinger H. Politikfinanzierung in Österreich. Wien, München, 1997. S. 15.
[33] Nonviolent Action and Social Change. N.Y., 1979. P. 3
[34] Ibid. Р. 40
[35] Ibid. P. 5.
[36] Dalton D. Mahatma Gandhi Nonviolent power in action. N.Y., 1993. P. 9.
[37] Guéhenno J.-M. La fin de la democratie. Paris, 1995. P. 30.
