Гуманитарные интервенции

Военное вторжение США на территорию Ирака и смещение действовавшего там политического режима создало прецедент, в результате которого возникла потребность в кодификации данного явления с точки зрения норм международного права. Что может послужить достаточным основанием для произвольной интервенции на территорию суверенного государства? Каковы цели и задачи подобной интервенции? Какие методы допустимы при ее осуществлении? «Полит.ру» публикует статью Владислава Иноземцева «Гуманитарные интервенции: Понятие, задачи, методы осуществления», в которой автор пытается дать ответ на все эти вопросы и обозначить механизмы контроля такого явления, как гуманитарная интервенция. Статья готовится к выходу в новом номере журнала «Космополис» (2005. № 1(11)).

Не прошло и пяти лет с тех пор, как на всей планете люди были охвачены ожиданием нового, XXI столетия. В атмосфере этого ожидания сквозили настороженность и опасения. Газеты напоминали о том, как сто и двести лет назад упоение прогрессом становилось прелюдией к катастрофам поистине вселенского масштаба. Однако действительность оказалась, как обычно, богаче воображения и подобных аналогий. Трезвому осознанию реальных вызовов времени и глобальных угроз в начале нового века сопутствует, как ни странно, поиск простых решений сложных задач: главным методом разрешения цивилизационных противоречий принято считать повсеместное распространение демократии. На чем основана такая самоуверенность? В первую очередь — на беспрецедентных лжи и демагогии, которые в наши дни превратились в важнейший элемент политологической доктрины.

Стало ли сообщество развитых стран в начале XXI столетия более привержено идеалам мира и правовым нормам, чем в конце XIX-го? Безусловно. Но по мере того как применение силы требовало все более серьезного оправдания, убедительность аргументации начала уступать масштабности и прямоте психологического воздействия. Именно поэтому любая война преподносится как средство поддержания мира и защиты прав человека. Именно поэтому тысячи жителей иракских городов, защищающих свои дома, без всяких колебаний причисляются к международным террористам. Любое насилие (вдумаемся в это!) оказывается обусловлено человеколюбием, а любая интервенция — соображениями гуманизма. Подобные представления упорно навязываются общественному мнению развитых стран Запада и широко экспортируются за его пределы. Поэтому попытаемся изложить здесь наше видение того, какие действия можно считать гуманитарной интервенцией и сколь далека от гуманистического идеала нынешняя практика.

Идея гуманитарных интервенций была рождена европейской социальной теорией. Это неудивительно, поскольку в свое время именно в Европе возникла и получила развитие универсалистская теория общества. Так, один из наиболее авторитетных мыслителей ранней современности Г. Гроций, исходя из предположения о существовании универсальной человеческой общности, societas humana, утверждал: «следует признать право королей (как и тех, кто обладает равными с ними правами) требовать наказания обвиняемых не только в преступлениях против них самих или их подданных, но и в преступлениях, которые непосредственно их не затрагивают, но при этом нарушают естественный закон или законы государства, вне зависимости от того, кто оказывается их жертвой» [Grotius 1925: 503, 472–473]. Современная теория международного права также исходит из приоритета прав личности над интересами социума. Например, Ф. Тезон считает главной целью всех членов международного сообщества «наблюдение за тем, что фундаментальные права индивидов признаются и соблюдаются в каждой из [составляющих его] стран; поскольку цель государственной организации — это защита прав личности, и поскольку все стороны согласны с тем, что установленные правила взаимодействия между ними приемлемы и справедливы, целью сформированного таким образом международного сообщества… должна в числе прочих быть и защита прав индивидов» [Teson 1997: 65–66].

Но универсальные принципы суть лишь нормы, в то время как общество основывается не только на нормах, но и на традиции. Нельзя не признавать вслед за М. Уолцером, что «то или иное общество является справедливым, если его жизнь организована вполне определенным образом — образом, соответствующим по духу мировоззрению его членов» [Walzer 1983: 313]. Более того, можно усомниться и в фундаментальном постулате «первичности» индивида и наличия у него неоспоримых прав. Размышляя об общественной природе человека, М. Хардт и А. Негри противопоставляют традиционному понятию народа (people) множество (multitude), составляющее современное общество: «Множество состоит из совокупности сингулярий, — а под сингулярием мы пониманием такой субъект, отличительные черты которого не могут быть сведены к чему-то единому, своеобразную личность, всегда отличную от других,.. — [и потому] совокупность сингулярий, составляющих множество, противоположна недифференцированному единству народа» [Hardt, Negri 2004: 99].

Какими же могли бы быть контуры современной концепции гуманитарного вмешательства? На наш взгляд, ее следовало бы базировать на двух тезисах.

Первый из них состоит в признании, что сегодня, как и в прежние времена, причины вооруженного вмешательства не могут сводиться к озабоченности соблюдением прав человека в стране, которая становится объектом вторжения. В частности, угрожающие военные приготовления или агрессия против «третьих стран» — это достаточные основания для вмешательства.

Второй тезис заключается в том, что цели гуманитарной интервенции радикально отличаются от задач любой иной военной операции. Противником в данном случае выступает не организованная сила, а хаос, — он и становится той средой, в которой нарушаются права личности. Поэтому военный успех — это не конечный, а начальный пункт гуманитарной интервенции.

К определению гуманитарной интервенции

Большинство политологов и специалистов по международному праву понимают гуманитарную интервенцию как «применение силы или угрозу силой, осуществляемые государством или группой государств за пределами своих границ без согласия страны, на территории которой применяется сила, и направленные на предотвращение или пресечение масштабных и грубых нарушений основных прав людей, не являющихся гражданами этих государств» [Holzgrefe 2003: 18]. Разумеется, «указание на то, что внешние силы имеют право, и даже обязаны, вмешиваться с целью помочь людям, сталкивающимся с грубой силой правительства или группы сограждан, ... отражает формирование нового отношения к нерушимости государственного суверенитета» [Haass 1999: 12]. Важнейшей проблемой, с этой точки зрения, оказывается практическая невозможность примирить современное международное право с практикой гуманитарных интервенций, найти оптимальный баланс между правомочностью и обоснованностью подобного вмешательства.

По сей день не разрешено противоречие между юридическими принципами суверенитета государств и нравственным императивом защиты прав человека. Если не вдаваться в детали развернувшихся вокруг этого вопроса дискуссий, можно сказать, что сторонники гуманитарного вмешательства используют для его обоснования два основных приема: они пытаются, во-первых, как можно более полно определить перечень тех нарушений фундаментальных прав личности, ответом на которые и становится интервенция; во-вторых, конкретизировать, какой именно институт уполномочен инициировать международное вмешательство. К настоящему времени «сухой остаток» этих дискуссий сводится к тому, что, как правило, интервенция признается легитимной только в том случае, если она предпринимается ради прекращения геноцида, религиозных или этнических чисток, а также для предотвращения ситуаций, развитие которых чревато преступлениями против человечности [см.: Mathews 2001: 51]. При этом вмешательство должно быть санкционировано либо соответствующими структурами ООН, либо региональными международными организациями. Однако, на наш взгляд, этого недостаточно для выработки комплексного и непротиворечивого подхода к определению гуманитарной интервенции и конструирования механизмов ее осуществления.

Вернемся еще раз к вопросу о том, что порождает потребность в гуманитарном вмешательстве. Ответ, как бы он ни формулировался, сводится к указанию на невозможность допустить массовые нарушения прав человека на определенной территории. Какие причины должны побуждать ведущие державы инициировать подобные операции? Максимально жесткий и предельно четкий ответ на этот вопрос дает Уолцер, полагающий, что беззаконие, где бы оно ни проявлялось, порождает все новое насилие, и этот порочный круг обречен расширяться бесконечно. «Все государства, — пишет он, — заинтересованы в глобальной стабильности и даже в глобальной человеческой общности,.. стоит лишь сэкономить на нравственной цене молчания и безразличия [к жителям отдаленных стран], и вам придется заплатить политическую цену потрясений и беззакония у вас дома, ибо разве благопристойность может долгое время поддерживаться здесь, если ее уже давно нет там?» [Walzer 2004: 74, 75]. С ним соглаcен и Дж. Най, считающий, что в нынешней ситуации концепция «национального интереса» не может быть признана полной без «гуманитарной» составляющей [см.: Nye 1999: 24–26]. Эта практически общепринятая позиция служит основой для широкомасштабных гуманитарных акций, предпринимаемых многими международными организациями и отдельными государствами. Однако, если борьба с нарушителями прав человека требует вооруженного вмешательства, возникают серьезные затруднения, обусловленные ныне принятой концепцией суверенитета.

Концепция суверенитета провозглашает принцип невмешательства во внутренние дела суверенного государства и квалифицирует вмешательство как акт агрессии*. Известно, однако, что суверенитет имеет как внешнюю, так и внутреннюю составляющую, и что «ценность суверенитета выглядит неочевидной, если только он не воспринимается как инструментальное благо, то есть как средство достижения более фундаментальных целей, [а потому] масштабное нарушение прав человека является не только очевидным попранием человеческого достоинства, но и попранием самого принципа суверенитета» [Teson 2003: 110]. Кроме того, «помощь в решении гуманитарных проблем становится необходимой только тогда, когда правительства не хотят или не способны исполнять свои прямые обязанности» [Terry 2002: 17]. Интересны также соображения, согласно которым действия государств на международной арене рассматриваются в контексте процессов демократизации. Так, С. Хоффман пишет, что «свобода действий суверенного государства на мировой арене должна быть в ряде важных аспектов ограничена и подвергнута контролю со стороны международного сообщества подобно тому, как абсолютная власть суверена — будь то монарх или народ — в пределах государства должна ограничиваться, обусловливаться теми или иными обстоятельствами и всегда быть подотчетной» [Hoffman 1996: 18].

Следовательно, если подходить к проблеме с таких позиций, оказывается, что масштабные нарушения прав человека означают не больше и не меньше, как делигитимизацию государственного суверенитета — как внутреннего, так и внешнего. К сожалению, это положение, центральное для понимания природы гуманитарных интервенций, никогда четко не формулировалось в современной политологии.

Как известно, современная теория государственного суверенитета появилась в Европе в эпоху опустошивших континент религиозных войн XVII в. Согласно этой теории, суверен имел право устанавливать законы в своем государстве и требовать от подданных их исполнения; при этом он не мог вмешиваться в дела других государей и указывать их подданным. Обращаясь к данной теме, нередко пренебрегают тем фактом, что представления о суверенитете возникли в условиях, когда непрекращающиеся переделы Европы превратились в угрозу выживанию народов Старого Света. По этим представлениям, существовала жесткая грань между самопровозглашенными суверенными государствами и «теми территориями, которые не могли “cчитаться” государствами согласно критериям, принятым европейской государственной системой» [Chandler 2002: 123]; именно это послужило одной из основных предпосылок строительства европейских колониальных империй. В дальнейшем неевропейские государства обретали все больший вес и влияние в мире — по мере того, как Соединенные Штаты стали доминирующей державой в Западном полушарии, Япония утвердилась на Тихом океане, а большинство бывших европейских колоний в Латинской Америке добились независимости от метрополий. Две мировые войны XX столетия, разделенные непродолжительной мирной передышкой, — зримое свидетельство того, что дальнейшие переделы мира угрожают существованию всего человечества; естественным, хотя и не оптимальным, ответом на это стало придание принципу суверенитета универсального характера.

Но как принятие Вестфальской системы не привело к установлению в Европе вечного мира, а лишь подвело черту под столкновениями на религиозной почве, так и распространение принципа суверенитета на бывшие европейские колонии не устранило насилие, а только прекратило войны в традиционном смысле этого понятия. В наши дни за пределами западного мира сторонами конфликтов чаще всего выступают «не армии, офицеры которых связаны кодексом чести, а бойцы, которые даже не являются солдатами в общепринятом смысле этого слова; целью таких конфликтов оказываются обычно этнические чистки, а не победа одной армии над другой» [Gutman, Rief 1999: 9]. Сегодня, не в последнюю очередь вследствие того, что «разделенные в пространстве и времени ограниченные вооруженные конфликты между суверенными государствами стали более редкими, война берет реванш, проникая во все поры общественного организма; то, что прежде было исключением, становится постоянным и всеобщим явлением» [Hardt, Negri 2004: 7]. Соответственно, и выход из ситуации должен предполагать отказ от ряда устоявшихся догм и представлений.

В чем же состоят наши предложения по более четкому определению гуманитарных интервенций и их задач?

Во-первых, гуманитарную интервенцию предлагается рассматривать как универсальную форму отношений развитых стран с теми территориями, которые занимают неуправляемые хаотические общности («ungovernable chaotic entities» [Rivero 2001: 147]) или постгосударственные образования («post-state societies» [Reno 2003: 71]), утратившие способность обеспечивать общественные блага для своих сограждан. Это согласуется с положением, сформулированным О. де Риверо, который убедительно показал, что «Вестфальская доктрина сдерживания не способна функционировать в условиях, когда государства не могут эффективно контролировать свою собственную территорию» [см.: Ignatieff 2004: 152]. Следовательно, при таком подходе сам вопрос о том, противоречит ли гуманитарное вмешательство принципу национального суверенитета, теряет смысл. Объектом гуманитарной интервенции выступает не «падающее» или слабое государство, а населенная территория, где на момент начала вмешательства нет государственных институтов и где вследствие этого нет носителей ни внутреннего, ни внешнего суверенитета. С этой же точки зрения, гуманитарная интервенция не является агрессией в собственном смысле слова.

Во-вторых, целью гуманитарных интервенций следует считать обеспечение основных прав и свобод человека, прежде всего права на жизнь, на равный доступ к общественным благам, свободу передвижения и вероисповедания, исключение дискриминации по признакам пола, расы, национальности, языка и религии. По сути, это означает, что главная задача гуманитарной интервенции — создание на населенной территории, где нет государственных структур, начальных, базовых элементов правового порядка. Речь идет также об отказе признавать целями гуманитарных интервенций смену правящего режима и переход к демократии [см. обзор соответствующих точек зрения: Evans 1998: 2–23]. В условиях, сложившихся в результате беззакония и продолжительной межплеменной и религиозной вражды, ни одна из противоборствующих сил не может стать основой стабильной власти, а в этнически и религиозно разнородных обществах демократия является силой исключительно деструктивной [Киссинджер 2002: 224–226].

В-третьих, полагаем правильным изначально считать период присутствия гуманитарной миссии весьма продолжительным, поскольку важнейшее условие стабильной реализации прав человека — постепенное формирование государственных или иных властных институтов. Гуманитарная интервенция не может сводиться лишь к прекращению насилия и миротворческим операциям; гуманитарные усилия должны включать в себя тотальную демилитаризацию региона, восстановление экономической жизнеспособности территории, создание судебной системы, институтов местного самоуправления и т.д. Поэтому, говоря о гуманитарной интервенции, следует вести речь не о временном присутствии иностранных вооруженных сил (порой оно оказывается до смешного кратким [cм., например, описание американской миссии в Сомали: Eversmann, Schilling 2004]), а скорее о долговременной оккупации территории и ее превращении в протекторат, управляемый специальной администрацией.

Таким образом, гуманитарной интервенцией следовало бы, на наш взгляд, считать установление внешнего контроля над неуправляемой населенной территорией, где в течение продолжительного времени имеют место факты нарушения фундаментальных прав человека и где хозяйственные, политические, этнические или религиозные противоречия порождают и затем воспроизводят насилие в отношении значительных групп населения; гуманитарные интервенции осуществляются с целью прекращения насилия, лишения местного населения доступа к рычагам управления и постепенного формирования основ правового порядка, а в дальнейшем и гражданского общества.

Основные задачи гуманитарного вмешательства

Попытаемся конкретизировать цели и задачи гуманитарной интервенции, а также выделить отличие от ныне распространенного понимания основных задач гуманитарных миссий. Будем при этом следовать очередности этапов интервенции подобного рода.

Важнейшей задачей первого этапа гуманитарной интервенции обычно считается прекращение насилия, достигаемое либо посредством введения в страну миротворческих сил, разъединяющих противоборствующие стороны, либо через свержение режима, инициировавшего политику геноцида и этнических чисток, либо в результате отторжения части территории, населенной этническим или религиозным меньшинством, от остальной страны. Однако такое понимание задач начальной фазы гуманитарной интервенции представляется весьма ограниченным, так как при реализации любого из названных методов прекращения насилия на проблемной территории вскоре вновь начинают действовать местные вооруженные формирования, национальная гвардия, равно как и управляющие ими органы власти или самоуправления. В целом, это соответствует признаваемому ныне оптимальным сценарию: вторжение — восстановление порядка — минимальное гуманитарное содействие — легитимизация новых властей — вывод войск.

Практика показывает, что ни в одном регионе, где на протяжении последних пятнадцати лет осуществлялись гуманитарные интервенции, не было установлено даже относительное спокойствие. Как правило, вмешательство «миротворцев» лишь изменяло баланс сил между противоборствующими сторонами; иногда это позволяло обеим сторонам консолидировать силы; лишь в нескольких регионах в результате подобных миссий возникли прочные демаркационные линии. Но важнее иное. Народы, погруженные в политический хаос, не имели и не могли иметь стратегий социальной организации, о чем убедительно свидетельствует история большинства африканских стран. Поэтому успех современных гуманитарных миссий может быть только временным; с большой вероятностью новые органы власти, сформированные на местах, вскоре повторят путь своих предшественников.

Таким образом, основной проблемой народов, которые населяют большинство регионов, требующих гуманитарного вмешательства, является отсутствие культуры толерантности, сопряженное с глубокой приверженностью родоплеменным связям, укорененной традицией идентифицировать себя с определенной религией и привычкой решать проблемы общественных отношений с помощью вооруженного насилия. Поэтому важнейшими предпосылками установления и сохранения мира в таких регионах являются полная демилитаризация зон конфликта и монополизация полицейских функций временной администрацией, а также пресечение любых попыток воссоздания местных вооруженных формирований.

Под одной из основных задач второго этапа гуманитарной интервенции обычно понимают создание дееспособных властных структур. Такое понимание представляется ошибочным. Во-первых, в большинстве регионов гуманитарных миссий миротворцы вынуждены взаимодействовать с обществами, радикально отличающимися от западных. Между тем общепризнано, что на Западе в значительной мере утрачена способность к адекватному восприятию иных культур и традиций и эффективному взаимодействию с ними, — во всяком случае, во второй половине XIX столетия эта способность была выражена гораздо более ярко [Ferguson 2004: 205–211]. К тому же, современный Запад настолько уверовал в безграничность возможностей, открываемых перед демократическими светскими режимами, что до последнего времени в серьезной литературе даже не обсуждались какие-либо альтернативные подходы к организации власти на территориях, ставших объектами гуманитарных интервенций. Поэтому «государственное строительство» на подобной основе едва ли можно рассматривать в качестве первоочередной задачи. Во-вторых, приступая к созданию институтов власти в стране, недавно погруженной в хаос, наивно думать, что их функционирование будет напоминать, хотя бы отдаленно, западные образцы. Более того, формируя эти институты, «реформаторы объективно снижают требования к их силе и эффективности» и в то же время не дают местному обществу «самому породить сильную внутреннюю потребность в [новых] институтах» [см.: Fukuyama 2004: 20, 47]. И то, и другое резко обесценивает любые усилия в этом направлении. Наконец, в большинстве слаборазвитых стран затраты на содержание государственного аппарата составляют непомерно высокую долю в валовом продукте, а получение того или иного места во властной иерархии обеспечивает гораздо большие материальные блага, нежели эффективное хозяйствование. Таким образом, начинать с создания иерархий, неминуемо порождающих сомнительное соперничество за место в них, — отнюдь не оптимальный путь к экономическому процветанию и социальной стабильности.

С этой точки зрения, в ходе гуманитарных интервенций логично, на наш взгляд, вообще отказаться от формирования сколь либо значимых властных структур с участием местного населения и перенести «центр тяжести» на задачи экономической реконструкции. Как показывает американский «опыт» в Ираке, создание одного, если так можно выразиться, «рабочего места» в местной администрации или полиции требует в 4–7 раз больше средств, чем в среднем по всем секторам занятости, и при этом столь масштабные затраты оказываются всецело непроизводительными, так как не дают заметного для остальных членов общества хозяйственного эффекта. Гораздо более эффективными стали бы инвестиции в сферу здравоохранения и образования, в реализацию инфраструктурных проектов, ирригацию и транспорт, в создание новых рабочих мест и т.д. Ведь сам факт гуманитарного вторжения и установления элементарного порядка порождает у населения ощущение возросшей безопасности, и в этой ситуации критически важным для успеха гуманитарной миссии оказывается повышение уровня жизни, который катастрофически низок в странах, нуждающихся в помощи такого рода.

В качестве важного элемента третьего этапа гуманитарной интервенции нередко рассматривают выработку и реализацию так называемой стратегии нормализации ситуации, которая предусматривает передачу власти местному правительству и последующий вывод войск из района интервенции. Именно на этом этапе многие гуманитарные миссии сталкивались с наибольшими трудностями. Попытки американцев вмешаться в конфликты в Сомали и на Гаити, французов — в противостояние правительственных сил и повстанцев в Кот-д’Ивуаре, а англичан — в межэтническую гражданскую войну в Сьерра-Леоне завершились, в конечном счете, провалом и эвакуацией. Гуманитарные миссии в Косово и Афганистане, а также присутствие в Ираке продолжаются, причем не в последнюю очередь потому, что признание неудачи и поражения обернулось бы слишком большими политическими потерями для государств коалиции.

Этот элемент в цепи задач гуманитарной интервенции представляется также ошибочным. Временные рамки гуманитарного вмешательства заведомо не могут быть узкими. Нормализацию ситуации следует видеть не в выводе войск, а в постепенном обеспечении и расширении экономической вовлеченности страны в мировую хозяйственную систему, в ее превращении в естественный элемент глобальной экономики.

Такая постановка задачи потребовала бы решительных мер по либерализации не только (и даже не столько) экономики самой страны, подвергнутой гуманитарной интервенции, но и экономических отношений с нею развитых стран. Первоочередной в ряду таких мер стало бы немедленное и не обусловленное никакими дополнительными условиями списание внешних долгов прежнего режима. Вслед за этим государства, осуществляющие гуманитарную акцию, должны были бы создать специальный фонд, средства которого обеспечивали бы возмещение потерь частных инвесторов в случае дестабилизации ситуации в стране. Это послужило бы сокращению вложений по линии государственных ассигнований и расширению притока частных инвестиций, «работающих» заведомо более эффективно по сравнению с «освоением» денег налогоплательщиков. Одновременно развитые страны (например, члены Организации экономического сотрудничества и развития) предоставили бы возникшему таким образом протекторату статус наибольшего благоприятствования в торговле, отменив все заградительные таможенные барьеры и квоты на импорт товаров и услуг.

Реализация таких мер выгодно отличалась бы от практикуемого (вернее, прокламируемого) ныне «движения в направлении демократии», поскольку население прежде неуправляемой территории и сопредельных стран зримо убеждалось бы в повышении уровня жизни, в том, что этот рост сопряжен с усвоением новых принципов организации, с постепенным вовлечением страны в «правовое поле» западного мира, а также в снижении роли военных мер, связанных с целями гуманитарной интервенции. По прошествии периода такой опеки, по мере восстановления политического суверенитета страны, ее новое правительство вынуждено будет опираться на экономику, уже ориентированную на взаимодействие с развитыми странами, и действовать в условиях, когда значительная часть населения хорошо понимает, что нарушение этого взаимодействия повлечет за собой катастрофические последствия. Соответственно, и лозунг «освобождения» от западного влияния и присутствия вряд ли окажется столь популярным, как сегодня в большинстве стран и регионов, переживших или ныне ощущающих присутствие «гуманитарных интервентов». По признанию самих западных экспертов, «даже если целая серия интервенций, предпринятых после 1989 г., и выглядела особенно альтруистической, за всеми ними стояли разнообразные мотивы и интересы» [Finnemore 2003: 56].

Таким образом, главные цели комплексного гуманитарного вмешательства, на наш взгляд, должны быть таковы:

• полная демилитаризация страны;
• создание институтов власти и управления без участия местного населения, формирование основ правового режима;
• вовлечение управляемой таким образом страны в тесное хозяйственное и финансовое взаимодействие с развитыми государствами;
• постепенное замещение военно-политических рычагов управления экономическими;
• постепенное вовлечение местного населения в управление сначала экономикой, а затем и публичными институтами восстанавливаемого государства.

Для достижения этих целей понадобится несколько десятилетий, но «игра стоит свеч»: прежде недееспособное государство, представлявшее опасность для всего мирового развития, становится равноправным членом международного экономического и политического сообщества.

Легитимизация и методы реализации гуманитарной миссии

Разумеется, представленный выше подход к проблеме гуманитарных интервенций — это всего лишь теоретическая схема, которую отнюдь непросто реализовать на практике. Для этого пришлось бы преодолеть целый ряд серьезных трудностей.

Главная из них связана с решением вопроса о легитимизации вмешательства. К сожалению, эта легитимизация фактически невозможна в рамках нынешней системы международного права — причем, как минимум, по двум причинам. Во-первых, власти той или иной страны могут быть обвинены в злоупотреблении суверенитетом, но сам их суверенный статус государства подвергнуть сомнению нельзя. В такой ситуации принятие решения об интервенции зависит от множества факторов, как правило, далеких от гуманитарных соображений. Во-вторых, даже если международное сообщество вмешивается в ситуацию, то считается необходимым как можно быстрее восстановить суверенитет страны и, соответственно, создать на оккупированной территории относительно «легитимную» власть, а затем уже способствовать политическому и хозяйственному восстановлению, «сотрудничая» с этой властью. Более порочную и лишенную логики схему действий трудно себе представить.

Для того, чтобы наполнить в целом плодотворную идею гуманитарных интервенций современным содержанием, следует признать суверенитет не «естественным атрибутом» любой существующей на карте страны, а свидетельством адекватного управления ею. В таком случае результатом геноцида, этнических чисток и прочих подобных преступлений, допускаемых государственной властью, или начала гражданской войны, делающей государство неуправляемым, было бы не решение об организации интервенции (оно всегда дается с большим трудом), а официальный отказ международного сообщества признавать государственный суверенитет страны, допустившей подобное развитие событий. Это означало бы, что любое развитое государство или коалиция государств, заявляющие о своем желании восстановить порядок на данной территории, имеют на это полное право, но такое восстановление никому не вменяется в обязанность. По сути, соответстсвующее решение превращало бы регион, погружающийся в хаос, в terra nullius и, фактически, приравнивало бы его к территориям, которые в прошлом становились объектом захвата европейских колонизаторов. Представители ранее суверенного государства исключались бы в таком случае из всех международных организаций, все их подписи под международными соглашениями и конвенциями утрачивали бы силу.

Могут быть предложены различные процедуры легитимизации планируемой гуманитарной интервенции. Например, государства, решившие восстановить порядок на утратившей суверенитет территории, могли бы уведомить об этом Организацию Объединенных Наций. ООН могла бы в таком случае сформировать Наблюдательный совет, уполномоченный контролировать действия интервентов с точки зрения их соответствия международным гуманитарным соглашениям и конвенциям о правах человека. При такой организации дела страны-инициаторы гуманитарного вмешательства были бы мотивированы не только заботой о поддержании стабильности в мире, но и возможными выгодами геополитического и экономического характера, связанными с перспективой продолжительного присутствия в соответствующем регионе. В то же время такая перспектива удерживала бы их от непродуманных шагов, способных вызвать сопротивление местного населения.

Другая трудность связана с дефицитом политической воли и экономических ресурсов, необходимых для гуманитарного вмешательства. Ее преодоление возможно, на наш взгляд, лишь при соблюдении трех условий. Во-первых, сам факт отказа международного сообщества признавать суверенитет той или иной страны повышает легитимность интервенции и делает ее более приемлемой для общественного мнения в демократическом мире; определенное значение имеет и то, что, как говорилось выше, миссия перестает восприниматься в качестве сугубо благотворительной. Во-вторых, согласившись с практикой «исключения» из своих рядов несостоявшихся государств, международное сообщество должно будет сделать следующий шаг и радикально пересмотреть механизм предоставления помощи, достигающей ныне 300 млрд. дол. в год. Например, не менее половины средств, выделяемых на эти цели, можно было бы направлять в специальный фонд, из которого государства, решившиеся на осуществление гуманитарного вмешательства, могли бы покрывать значительную часть своих расходов — по крайней мере, на реализацию первой фазы операции. В-третьих, за такими государствами нужно оставить право прибегать к помощи других государств — вплоть до формирования воинских частей, составленных из их граждан-добровольцев, как, например, это практиковали британцы в конце XIX — начале ХХ вв. [см., напр.: Ferguson 2003].

Возвращаясь к экономическому аспекту гуманитарных интервенций, следует еще раз отметить, что на первый план должно быть вынесено участие всех заинтересованных частных компаний в стабилизации ситуации в регионе осуществления миссии. Этого можно достичь, к примеру, путем распространения на весь регион (с момента завершения военной фазы вмешательства) хозяйственного права государства-интервента или страны, возглавляющей соответствующую международную коалицию, а также путем введения в оборот валюты, имитируемой центральным банком этого государства (пусть и на специальных условиях, как это делает сегодня Франция для своих «territories d’outre-mer»). Частные инвестиции должны быть гарантированы (возможно, не в полном объеме, но в значительной степени) из средств специально создаемого фонда, выполняющего функции, аналогичные так называемым stand-by loans, принятым ныне в практике МВФ и Мирового банка. Все это значительно повысило бы доверие инвесторов к целям гуманитарной миссии и способствовало бы усилению заинтересованности в осуществлении там долгосрочных коммерческих проектов. Главной целью этих и подобных им мер на протяжении значительного периода времени будет оставаться формирование в новоявленном протекторате такого хозяйственного климата, который убеждал бы его население в том, что вмешательство извне принесло ему не только прекращение насилия, но и уверенный рост благосостояния и расширение экономических возможностей.

Третья серьезная трудность связана с достижением культурной совместимости, если так можно сказать, субъектов и объектов интервенции. Скажем прямо: данную проблему невозможно решить, не отказавшись от «аксиомы» об универсальном характере западных ценностей. Уже сегодня многие обществоведы приходят к выводу, что наиболее вероятным результатом глобализации будет не пресловутое установление западного образа жизни в мировом масштабе [см.: Fukuyama 1992: 8–10], а скорее некий «новый нормативный синтез, позволяющий приблизить [западные и восточные] общества, их политику и… экономику к более совершенному устройству, нежели то, что способны им дать индивидуализм или авторитарный коммунитаризм» [Этциони 2004: 31].

Действительно, наступает время пересмотра фундаментальных положений концепции глобализации, согласно которым уделом едва ли не всего человечества остается усвоение тех социальных практик, которые возобладали в эпоху «модернити» в Европе и в странах, называемых европейскими «боковыми ветвями». В последние десятилетия глобализация оказалась сопряжена с резким нарастанием материального, экономического и технологического неравенства, в результате чего в начале XXI столетия мир выглядит гораздо менее единым, нежели прежде.

Таящие в себе угрозу стабильности, эти различия в материальной обеспеченности, экономическом и технологическом уровне развития отдельных обществ становятся намного более опасными, если их истолковывать как следствие свойственных тем или иным народам этнических признаков, религии, традиций или образа жизни. Поэтому сейчас, как никогда прежде, необходимо глубокое понимание людьми, принадлежащими к наиболее могущественным нациям, особенностей жизни и мировоззрения тех, кто населяет регионы планеты, отставшие в своем технологическом и хозяйственном развитии. Вмешательство в дела иных стран допустимо в основном в целях предотвращения жестокого насилия в отношении части их населения и в некоторых случаях — ради повышения уровня жизни людей. Но оно ни при каких обстоятельствах не должно сопровождаться насильственным внедрением в принятую социальную практику чуждых нравственных норм, религиозных обычаев или политических установлений. Даже безопасность отдельных членов общества далеко не всегда можно ставить выше религиозных канонов, а политические права — выше традиций, скрепляющих общество. Например, предоставление избирательного права всем жителям мусульманских стран, включая женщин, вряд ли вызвало бы сегодня что-либо иное, кроме резкого усиления фундаменталистских настроений [см.: Закария 2004].

Эти три задачи, доказательству актуальности которых посвящена настоящая статья и которые, подчеркнем, могут быть решены прежде всего развитым Западом, — убедить самих себя в праве пересмотреть самими же созданные условности (такие, как универсальность суверенитета), переоценить имеющиеся возможности и средства достижения поставленных целей (например, исчисление «цены» гуманитарных миссий) и, наконец, отказаться от представления о собственной исключительности и миссионерстве (в частности, от насильственного насаждения повсюду в мире принципов, считающихся неоспоримыми), — наполняют, на наш взгляд, современным содержанием сформировавшиеся в прошлом веке представления о смысле и актуальности гуманитарных интервенций, нацеленных, в конечном счете, на построение более справедливого и безопасного мира.

* * *

Я допускаю, что можно оспорить тезис, согласно которому гуманитарное вмешательство в дела несостоявшихся государств и установление мира на неконтролируемых территориях является в настоящее время важнейшим элементом формирования нового мирового порядка. Однако при анализе подобных проблем едва ли допустимо пренебрегать тем фактом, что наиболее развитые в экономическом, технологическом и военном отношении страны способны оказать решающее воздействие на все составляющие международной системы. Причем, разумеется, не только позитивное, но и негативное; не только конструктивное, но и разрушительное. Сколь драматичными ни были бы результаты террористических атак 11 сентября, последствия американских вторжений в Афганистан и Ирак оказались еще более драматичными. И разворачивающаяся война с терроризмом опасна не только ущербом, который террористы могут нанести развитым странам, но и опустошающим (не только материально, но и нравственно) ответным ударом «центра» по «периферии». Далеко не случайно обществоведы и политологи все чаще говорят и пишут о том, что контуры нового мира начинают приобретать довестфальские очертания. Это означает только одно: при всей видимости движения вперед, к будущему, имеет место реальный откат назад, в прошлое.

Действительно ли вестфальские рецепты уже не могут обеспечивать стабильное и предсказуемое развитие? Действительно ли они устарели и требуют замены? На наш взгляд, проблема скорее заключена в том, что за внешней формой вестфальских установлений современные эксперты перестали видеть их сущность и смысл.

Вестфальская система предполагала признание суверенитета состоявшихся европейских государств и при этом не провозглашала принцип невмешательства в качестве абсолютного и неоспоримого. Нынешняя реальность не имеет никакого отношения ни к первой части этой констатации (суверенными считаются все политические образования, хотя бы отдаленно похожие на государственные), ни ко второй (идеология Realpolitik предана анафеме). Зато Вестфальская система отрицала насаждение той или иной официальной религии с помощью военной силы, оставляя выбор веры за властью суверенного государства. И этому принципу никак не соответствует практика «демократизации» в той или иной части планеты с помощью вооруженного вмешательства. Выводы просты. Суверенитет многих стран признан ошибочно и преждевременно, — и этот вывод определяет саму возможность, и даже неизбежность, гуманитарного вмешательства. В то же время попытки начать новый раунд квазирелигиозных войн должны быть немедленно пресечены, — и в этом выводе нетрудно видеть четкое определение пределов такого вмешательства.

Примечания

Закария Ф. 2004. Будущее свободы. Нелиберальная демократия в США и за их пределами. М.: Ладомир.
Киссинджер Г. 2002. Нужна ли Америке внешняя политика? М.: Ладомир.
Этциони А. 2004. От империи к сообществу. М.: Ладомир.
Chandler D. 2002. From Кosovo to Kabul. Human Rights and International Intervention. L.: Pluto Press.
Evans T. 1998. Power, Hegemony and the Universalisation of Human Rights // Evans T. (ed.) Human Rights Fifty Years On: A Reappraisal. Manchester: Manchester University Press.
Eversmann M., Schilling D. 2004. The Battle of Mogadishu. N.Y.: Ballantine Books.
Ferguson N. 2003. Empire. How Britain Made the Modern World. L.: Allen Lane. Ferguson N. 2004. Colossus: The Price of America’s Empire. N.Y.: Basic Books.
Finnemore M. 2003. The Purpose of Intervention. Changing Beliefs About the Use of Force. Ithaca (NY); L.: Cornell University Press.
Fukuyama F. 1992. The End of History and the Last Man. L.; N.Y.: Penguin.
Fukuyama F. 2004. State-Building. Governance and World Order in the Twenty-First Century. L.: Profile Books.
Grotius H. 1925. De Jure Belli ac Pacis. Vol. 2. Oxford: Oxford University Press.
Gutman R., Rief M. 1999. Preface // Gutman R., Rieff M. (eds.) Crimes of War: What the Public Should Know. N.Y.: W.W. Norton & Co.
Haass R. 1999. Intervention. The Use of American Military Force in the Post-Cold War World. Washington (DC): Brookings Institution Press.
Hardt M., Negri A. 2004. Multitude. War and Democracy in the Age of Empire. Cambridge (MA.); L.: Harvard University Press.
Hoffman S. 1996. Sovereignty and the Ethics of Intervention // Hoffman St. (ed.) The Ethics and Politics of Humanitarian Intervention. Notre Dame (In.): University of Notre Dame Press.
Holzgrefe J. 2003. The Humanitarian Intervention Debate // Holzgrefe J., Keohane R. (eds.) Humanitarian Intervention: Ethical, Legal and Political Dilemmas. Cambridge: Cambridge University Press.
Ignatieff M. 2004. The Lesser Evil. Political Ethics in an Age of Terror. Princeton (NJ); Oxford: Princeton University Press.
Mathews J. 2001. Estranged Partners // «Foreign Policy», № 127, November – December.
Nye J. 1999. Redefining the National Interest // «Foreign Affairs», vol. 78, № 4, July – August.
Reno W. 2003. Sierra Leone: Warfare in a Post-State Society // Rotberg R. (ed.) State Failure and State Weakness in a Time of Terror. Washington (DC): Brookings Institution Press.
Rivero O. de. 2001. The Myth of Development. The Non-Viable Economies of the 21st Century. L.; N.Y.: Zed Books.
Robertson G. 1999. Crimes Against Humanity: The Struggle for Global Justice. L.: Allen Lane.
Terry F. 2002. Condemned to Repeat: The Paradox of Humanitarian Action. Ithaca (NY); L.: Cornell University Press.
Teson F. 1997. Humanitarian Intervention: An Inquiry into Law and Morality. Irvington-on-Hudson: Transnational Publishers.
Teson F. 2003. The Liberal Case for Humanitarian Intervention // Holzgrefe J., Keohane R. (eds.) Humanitarian Intervention: Ethical, Legal and Political Dilemmas. Cambridge: Cambridge University Press.
Walzer M. 1983. Spheres of Justice: A Defense of Pluralism and Equality. Oxford: Blackwell Publishers.
Walzer M. 2004. The Politics of Rescue [1994] // Walzer M. Arguing About War. New Haven (Ct.); L.: Yale University Press.

* Определение агрессии ныне превращается в фикцию, так как для признания действий того или иного государства агрессией необходимо решение ООН, которое зависит от воли постоянных членов Совета Безопасности (показательный пример — вето, наложенное США на резолюцию СБ ООН, квалифицировавшую американское вторжение на Гренаду в 1983 г. как «незаконное попрание государственного суверенитета» этой страны). Таким образом, международное сообщество de jure отказалось признать агрессией очевидно неправомерные действия Соединенных Штатов [см.: Robertson 1999: 60]. — Прим. авт.