Италия в поисках национальной идентичности

Одним из принципиальных моментов для современной России является уточнение идентичности, а также структуры идеологического поля.С подобной же проблемой столкнулись многие страны по окончании противостояния холодной войны. В Италии этот процесс был усугублен тем, что практически одновременно развернулась серия антикоррупционных расследований. Все это в совокупности полностью переструктурировало политическое и отчасти – идеологическое поле. Мы публикуем статью известного специалиста по Италии Ильи Левина из ближайшего номера журнала “Космополис”, посвященную складыванию новой национальной идентичности в современной Италии.

С окончанием “холодной войны” изменились не только линии межгосударственных размежеваний на планете, но и критерии, определяющие такие размежевания. На смену политико-идеологическому, блоковому противостоянию пришли другие мотивации, в том числе и те, которые многим казались навсегда ушедшими в историческое прошлое. В особенности это относится к размежеваниям/конфликтам, “распускающимся” на этнонациональной почве, получающим питание от “местных” культурно-религиозных корней.

Независимо от нашей оценки хантингтоновской концепции “столкновения цивилизаций” нельзя не признать, что среди причин международных напряжений в начале XXI столетия на первый план выступили именно мотивы принадлежности к тем или иным общностям, скрепленным не только и порой не столько социальными, экономическими и политическими, сколько ускользающе тонкими субъективно-психологическими связями. Нити этих связей, сплетаясь в узлы и сети, образуют структуру национальной идентичности — аналитическую категорию, столь же трудно поддающуюся дефиниции, сколь необходимую для понимания нынешних политических трансформаций.

Проблемы национальной идентичности резко актуализировались в связи с глобализацией. Глобализационные процессы — будь то в виде униформации рынков или в форме культурной стандартизации — неизбежно наталкиваются на национальную идентичность как центральное ядро, хранящее наиболее устоявшиеся и потому особенно прочные представления данной этнонациональной общности о себе самой. При этом развиваются многообразные взаимо- и/или противодействия, исход которых зависит от гранитной неизменности национальной идентичности либо, напротив, от ее способности к адаптивному изменению, обновлению.

Перечень национальных вариантов явления невозможен — он был бы бесконечно велик и уже по этой причине вряд ли полезен (хотя, видимо, в каждом конкретном случае могут быть выделены крупицы неких общих закономерностей). Но это не исключает ценности case studies, особенно применительно к тем странам, в которых структура национальной идентичности “всплывает” как непосредственно практическая — политическая — проблема, требующая неотложного решения, в том числе средствами государственного вмешательства.

К числу таких стран наряду с Россией относится Италия. На первый взгляд, подобное “сближение” выглядит неоправданно парадоксальным. Но если отвлечься от многочисленных и действительно весьма существенных различий между двумя обществами, сходными оказываются не только внезапная актуальность и острота переживания проблемы, но и тот пусковой импульс, который выдвинул данную проблему в центр общественного внимания.

В Италии понятие национальной идентичности на протяжении первого послевоенного полувека пребывало на далекой периферии массового сознания. Общество было расколото по линии блокового противостояния Запад (США, НАТО) — Восток (СССР, соцлагерь); такие “частности”, как самоотождествление с теми или иными традиционными ценностями, особенностями ментальности, житейскими установками, укорененными склонностями и предпочтениями, плохо вписывались в картину подобного размежевания. Итальянская политическая система, по выражению одного из исследователей, “обретала значительную часть своей легитимации за пределами собственных границ” [Orsini 2001: 1].

Положение решительно изменилось на рубеже 1980–1990-х годов. С исчезновением одного из двух эпицентров “холодной войны” в Италии рухнула вся система факторов, структурировавших общественно-политическую жизнь. В считанные месяцы полностью сменился “ассортимент” политических партий; на правительственно-парламентскую авансцену вышли совершенно новые люди. Противостояние левых и правых вроде бы сохранилось, но приобрело совсем иное измерение (начиная с того, что отпало табу на чередование правящего блока и левой оппозиции у власти).

В итоге, волна перемен обрушила само здание Первой республики. Это произошло, в частности, потому, что раскрошился цемент, обеспечивавший цельность конструкции, — антифашизм. Республиканская конституция 1948 г. была пактом, заключенным между идеологическими противниками — христианскими демократами и их союзниками, с одной стороны, и коммунистами и социалистами, с другой, — на основе их общей приверженности антифашизму. Но за минувшие десятилетия позиции антифашизма как идеологии заметно ослабли — в определенной мере из-за упорного курса итальянских коммунистов (ИКП) на его монополизацию, а также из-за того, что само муссолиниевское двадцатилетие, неотвратимо отодвигаясь в туманные глубины истории, все меньше подходило на роль объекта политической демонизации в глазах новых поколений. Неофашистская партия “Итальянское социальное движение”, некогда очевидный наследник чернорубашечников, путем нескольких трансформистских операций постепенно преобразовалась в относительно благопристойную “социальную правую” партию, которая ныне занимает второе место в правительственной коалиции (выступая в парламенте по вопросу о доверии первому кабинету С. Берлускони, лидер “постфашистского” “Национального альянса” Д. Фини сказал: “Мы верим в ценности демократии. Кое-кто мог бы сказать, что раз так, значит вы верите и в ценности антифашизма. Я не думаю, что антифашизм представляет ценность сам по себе. У антифашизма были резоны, оправдывавшие его существование, до тех пор, пока существовал фашизм. У меня нет никаких оснований отрицать, что антифашизм был историческим моментом, важным для того, чтобы в Италию вернулись ценности демократии, но попытка возвести антифашизм в ранг ценности — это попытка Тольятти, который говорил об “идеологии антифашизма”” [“Messaggero” 21.05.2001]. — Прим. авт).

Антифашистский пакт распался, заключившие его партии ушли со сцены. Неотложной задачей стала замена нынешней конституции такой хартией, которая определяла бы резоны итальянцев “быть вместе” (“stare insieme”) в новых исторических условиях. И задача эта диктовалась, разумеется, не одними лишь соображениями институционально-юридической корректности — страна оказалась перед лицом вызовов и угроз, требовавших немедленной реакции.

Вряд ли что-нибудь может лучше проиллюстрировать драматизм этих вызовов, чем появление политически оформленного сепаратистского движения. Закат Первой республики был ознаменован выходом на арену внушительной политической силы, Лиги Севера, которая открыто потребовала расчленения Италии на три независимых государства ради того, чтобы избавить тучные северные области от необходимости содержать “паразитирующий” на своей отсталости Юг. Иначе говоря, впервые с момента объединения в 1860 г. в стране обозначилась конкретная опасность утраты национально-государственного единства; опасность, уточним, тем более зловещая, что лозунги, выкрикиваемые Лигой Севера, отзывались эхом в Балканских горах. Страстная мечта, которой жили выдающиеся сыны Италии со времен Данте и Макиавелли до наших дней, была публично поставлена под сомнение партией, представители которой заседали в правительстве.

По-своему не менее драматичным вызовом обернулся массовый наплыв иммигрантов. Страна оказалась не подготовленной к этому, поскольку столкнулась с подобным явлением позже Германии и гораздо позже бывших колониальных держав — Англии и Франции. Извечный поставщик эмигрантов во все концы мира, Италия превратилась в страну иммиграции совсем недавно, на рубеже 1970–1980-х годов. Превращение это было высоко травматичным, особенно после того, как в начале 1990-х на Адриатическое побережье выплеснулась гигантская — в десятки тысяч человек — волна беженцев из Албании. С очевидностью обнаружилось, что восемь тысяч километров морской границы делают Италию практически незащищенной перед еженощными высадками сотен нелегалов.

Во весь рост встала проблема, точнее — букет проблем, не решаемых лишь мерами административной регламентации. Речь идет о таких материях, как межэтнические отношения, мультикультурализм, пропорция прагматических выгод и потерь для национальной однородности. Для Италии, скатившейся на последнее место в мире по демографической динамике, нашествие иммигрантов — приток свежей крови. Но сплошь мусульманские кварталы Милана или Турина, становящиеся непроезжими в час намаза, вызывают вполне понятные опасения у коренного населения. В 2001 г. впервые солдатом итальянской армии стал китаец, однако “оккупированные” китайскими ресторанчиками улочки в центре Рима порождают у местных предпринимателей, мягко говоря, “смешанные чувства”.

Безотлагательного ответа потребовал вызов европейской интеграции. Ее очередной этап — переход на единую валюту — означал более серьезное, чем любое предыдущее, умаление национального суверенитета. Выбор оптимального решения в этом случае также был сопряжен с риском раскола общества не столько по традиционной линии левые/правые, сколько по рубежу национального/наднационального самоотождествления.

Наконец (хотя список далеко не исчерпан), острота конкуренции, подстегнутая глобализацией, по-новому поставила вопрос о качестве “человеческого фактора”, особенно будущих поколений. Иным стало соотношение экономика/культура. Если в прошлом экономическое развитие предваряло повышение уровня культуры, служило его предпосылкой, то ныне культура в растущей степени предопределяет рост экономики. В свою очередь, культура коренится в национальной истории, традициях прошлого. А прошлое Италии — одно из самых богатых и противоречивых на Земле.

Как можно видеть, во всех этих проблемных узлах центральным оказывается понятие национальной идентичности, поворачивающееся всякий раз какой-то другой своей стороной: национально-культурной, национально-психологической, политической, экономической и т.д. Соответственно меняется и “функциональное назначение” национальной идентичности, которая выступает то как фундамент переоснования республики, то как амортизатор мультикультурализма, то как гарантия от “растворения” в наднациональной общности ЕС. При этом, подвергаясь разнообразным, более или менее целенаправленным, воздействиям, национальная идентичность итальянцев проходит проверку на прочность, выявляя степень собственной неизменности/изменяемости, соотношение глубинных и поверхностных компонентов своей структуры.

Так или иначе, 1990-е — начало 2000-х годов в Италии стали временем взрывообразного роста интереса к проблемам национальной идентичности. На книжные прилавки обрушился шквал работ на данную тему, которая ранее лишь изредка привлекала внимание обществоведов [см. последнюю из серьезных работ по этой проблематике: Bollatti 1972: 951–1022].

В орбиту общественно-политической дискуссии оказались вовлечены все сколько-нибудь представительные течения научной и политической мысли, школы историков, социологов, философов. Весьма широким, естественно, не мог не стать разброс мировоззренческих и методических подходов. Однако поверх этих различий явственно выявилось то, что объединяло участников дебатов: озабоченность (чтобы не сказать тревога) по поводу слабости национального самосознания итальянцев и практических последствий такой слабости. Названия некоторых работ говорят сами за себя: “Если мы перестанем быть нацией”, “Итальянцы без Италии”, “Смерть родины”, “Наше разделенное “мы”” и т.д. “Идентичность, — замечал один из авторов, — становится проблемой, лишь когда мы перестаем как следует знать, кто мы. Не является ли рефлексия по поводу итальянской идентичности знаком того, что эта идентичность распадается или радикально меняется?..”

“Кризис итальянской политики, — констатировал А. Орсини, — это кризис легитимации. Заново открыть смысл нашей “общей памяти” становится необходимым условием предотвращения пагубных последствий этого кризиса и приближения граждан к институтам, заполнения разрыва, который грозит превратиться в зловещую пропасть между публичной и частной сферами — ахиллесову пяту любой демократии” [Orsini 2001: 16].

Любопытные данные принесло исследование, проведенное по заказу Национальной ассоциации специалистов PR. Его целью было определение семантических полей, складывающихся вокруг нескольких понятий, которые обозначают вроде бы один и тот же предмет: “Государство”, “Республика”, “Отечество”, “Нация”. Смысловые зоны оказались далеко разнесенными. “Государство” отождествляется, главным образом, с обязанностями, налогами, бюрократией. “Республика” вызывает весьма позитивные ассоциации. “Отечество” воспринимается как нечто далекое от обычной жизни, связанное, пожалуй, лишь с историческими событиями. Наконец, “Нация” связывается с принадлежностью к определенной стране, Италии, и ее языку [FERPI 2003]. Налицо, таким образом, явная рассогласованность семантико-символических планов вместо их взаимоналожения.

Об этом же говорит один из ведущих социологов И. Диаманти: “Итальянцы свыклись со слабостью не только своей армии, но и своих институтов. Они обладают высокой степенью национальной гордости (по крайней мере, сравнительно с другими европейскими странами), но и не менее высокой степенью недоверия к государству и его институтам. Это — нация без государства, далекая от государства” [Diamanti 2004c].

Недуг, как видим, диагностирован, мнения расходятся относительно причин его возникновения. Веер интерпретаций чрезвычайно широк. Одни ищут первопричину в седой древности, пеняя, например, норманнскому королю Фридриху II за неиспользованный шанс объединения страны под своей эгидой. Другие видят корень зла в чересчур долгом существовании светской власти церкви. Папство не позволяло никому осуществить объединение страны и в то же время само не бралось за осуществление этой задачи. Именно в Италии сформировалась первая в истории школа светской мысли, плодами которой воспользовался весь мир, между тем как сама родина гуманизма вынуждена была пять столетий ждать применения новых идей на своей земле. Столь затянувшееся “опоздание” помешало складыванию прочной связи между политикой и культурой, без чего национальное сообщество постоянно страдает дефицитом сплоченности [Cerroni 2000].

Многие выводят происхождение изъяна из Рисорджименто — национально-освободительной революции, растянувшейся на большую часть XIX века, когда страна, один “лоскут” за другим, была постепенно присоединена к находившемуся “на отлете”, на крайнем северо-западе, Пьемонтскому королевству. Наконец, нет недостатка в авторах, которые фокусируют внимание на аномалиях современной, то есть постфашистской и республиканской, Италии, поделенной на сферы влияния католической и социалистической субкультурами. Особенно активно эту позицию отстаивает известный историк и культуролог консервативного толка Э. Галли Делла Лоджа, согласно которому изначальная противоположность двух мировоззрений оказалась сильнее политического союза марксистов и католиков в Сопротивлении — то, что не выдержало испытания на прочность вчера, не может послужить сплочению сегодня [Galli della Loggia 1998b (Э. Галли Делла Лоджа является куратором обширной серии книг о национальной идентичности итальянцев, включающей работы об исторических событиях, выдающихся деятелях, характерных аспектах быта (кухня, мода и т.д.); к 2004 г. вышло уже около полутора десятка томов. — Прим. авт.)].

Разные генезисы дополняют друг друга. Общим итогом дискуссии является признание того, что итальянцы проигрывают другим европейцам (да и не только им) в приверженности Отечеству, в осознании — и осуществлении — своих обязанностей перед Нацией. Об этом свидетельствует, например, устойчиво сохраняющийся разрыв между гордостью за свою страну и отношением к выполнению гражданского долга. По первому показателю итальянцы занимают одно из первых мест в Европе, по второму — одно из последних. В середине 1990-х годов 88% опрошенных (восьмой показатель среди 24 стран Европы и США) заявили, что испытывают гордость за свою страну, но при этом лишь 25% (последнее место в списке) изъявили готовность защищать ее с оружием в руках, если обстоятельства того потребуют. Для сравнения: в соседней по результатам опроса Германии соотношение было 58,3% к 31,4% [The Individualizing Society. Value Change in Europe and North America 1994: 256]. Нужно, правда, отметить, что в Италии с 2004 г. отменен призыв на воинскую службу, армия полностью перешла на контрактную систему, и данный вопрос практически утратил актуальность.

Для многих поколений итальянских обществоведов ключевой была фраза, приписываемая одному из отцов Рисорджименто, М. Д’Адзельо: “Мы сделали Италию, теперь нужно сделать итальянца”. Не обходится без нее и ни одна из современных работ. Однако, следуя заложенной в этой формуле аналитической стратегии, исследователи натыкаются на все новые противоречия.

Фокусируя внимание на отсутствии “итальянца” в “уже сделанном” едином национально-государственном пространстве Итальянского королевства, Д’Адзельо, со всей очевидностью, отсылал к наследию многовековой раздробленности страны, к ее этнолингвистической разнородности. Действительно, по замечанию Галли Делла Лоджа, жители разных регионов Италии тогда могли общаться только с помощью переводчика. Национальным литературным языком владели от силы 2,5% населения — каких-нибудь 600 тыс. из почти 25 млн. человек.

Межрегиональные барьеры преодолевались медленно, с трудом. В первое послевоенное десятилетие лишь один из каждых 6–7 жителей считал итальянский родным языком, остальные пользовались диалектом. В 1970-е годы пропорция была уже 1:4, но к концу столетия только на диалекте изъяснялись не более 10% [De Mauro 1992: 48–49]. Ускоренно разрушались также фольклорно-психологические перегородки, различия в обычаях, одежде, еде, образе и стиле жизни. Благодаря мощному унифицирующему влиянию современных СМИ, в первую очередь телевидения, гигантским миграционным перемещениям и в особенности нивелирующему действию потребительских стандартов итальянское общество предстает сегодня более гомогенным, чем когда бы то ни было в своей истории. Кризис идентичности, следовательно, вряд ли можно выводить из одной только этнокультурной чересполосицы — нужно искать и другие факторы.

Призыв “сделать итальянца” прочитывался иногда и как необходимость покончить с дробностью территориально-административного отнесения жителей полуострова. К началу Рисорджименто в Италии существовали восемь государств, каждое — со своей таможней, монетой, системой мер и весов. Сверх того, страна была разделена на множество провинций и муниципий: к моменту объединения в ней насчитывался 7 721 город (в соседней Франции с территорией вдвое большей их было 1 307), из которых 713 восходили к доримской и 1 971 — к римской эпохе (не случайно средневековой метафорой Италии была “страна ста городов”). Едва ли не каждый из этих населенных пунктов был центром, столицей, цитаделью чего-то — герцогства, графства, аббатства и т.д. — и ревниво культивировал собственные порядки, традиции, навыки.

Чтобы понять, какое значение все это могло иметь — и имело — для дальнейших судеб страны и, в частности, формирования национального гражданина, лучше всего, пожалуй, обратиться к особенностям структуры итальянской экономики. География и история сформировали у здешних жителей такую черту характера, как фантастическая предприимчивость. На каждых 6–7 взрослых итальянцев приходится одно предприятие; примерно каждое четвертое предприятие в ЕС — итальянское. При этом размеры их невелики, в среднем — 3,9 человека на заведение; более 97% всех фирм относятся к категориям мелких и мельчайших.

У небольших предприятий тяжелая судьба и низкая выживаемость. Если в Италии им удается выживать успешней, чем в других странах, то объясняется это, в частности, тем, что значительная их часть сгруппирована в так называемые промышленные округа — своеобразные констелляции, или грозди, мелких фирм, вовлеченных в общий производственный процесс [см. подробнее: Левин 1998; Левин 1999; Левин 2003]. Первоначально подобные “сгущения” предпринимательской инициативы зарождались там, где для этого имелись благоприятные ландшафтно-географические и инфраструктурные условия [см. аналитическое обоснование: Krugman 1991]. Но, единожды возникнув, они формировали собственный рынок труда, и с этого момента главенствующая роль переходила к другим факторам, один из которых обычно обозначают как ресурсы локализма.

Под этим понятием объединен обширный перечень чрезвычайно многообразных условий (из-за их “разношерстности” экономисты не очень охотно занимаются ими): от природных богатств и особенностей рельефа до ремесленных традиций, навыков и умений; от насыщенности локального рынка труда людьми с предпринимательской жилкой до специфики политико-психологического микроклимата; от системы родственно-соседских связей до множественных проявлений местного патриотизма (от чего, к примеру, напрямую зависят размеры трансакционных издержек); от густоты межфирменных связей до интенсивности отношений с местными институтами власти, культуры, гражданского общества и т.д. (одним из типичных институтов, структурирующих промышленный округ, являются музеи, то есть места, где концентрируется историческая память о данной местности с ее специфическими промыслами: “Музей башмака” в области Марке, “Музей горного ботинка” в г. Монтебеллуна, “Академия шерсти” в г. Бьелла и т.д. Сходную и не менее важную роль играют коллективные бренды промышленного округа — “Пармезан из Реджо Эмилии”, “Ткани Прато”, “Ветчина Сан Даниэле” и т.п. — Прим. авт.). В своей совокупности эти ресурсы “возмещают” малым предприятиям отсутствие той экономии от масштаба производства, которой пользуются крупные фирмы, но которая недоступна мелким (в этом смысле иногда говорят о внешней по отношению к массе мелких фирм экономии от агломерации как эквиваленте экономии от масштаба внутренней для крупных).

Ресурсами локализма в наибольшей степени могут воспользоваться предприятия, укорененные в местном контексте, работающие, по выражению главного специалиста по промышленным округам, на “социальную склейку” местного сообщества [Becattini 2004]. Выгоды от этого внушительны — в двух сотнях промышленных округов Италии проживает меньше четверти населения и трудятся чуть больше 1/10 занятых, но они дают 46% национального экспорта [Fortis 2004]. В частности, благодаря этому, стране, практически лишенной запасов природного сырья, удается преодолевать энергетические и сырьевые кризисы, оставаясь в середине первой десятки наиболее развитых держав. Разумеется, не все зависит от промышленных округов; однако именно масса мелких фирм, включенных в такого рода предпринимательские сети — с их ресурсами локализма — образует один из “двух моторов” национальной экономики в целом, наряду с группами крупных и средних компаний [Becattini, Coltorti 2003]. Случай, по-видимому, уникальный в мировой практике.

Промышленным округам не раз предрекали скорый уход со сцены, но вот уже более полувека они успешно размножаются, помогая Италии сохранять и расширять свои позиции на мировых рынках. Более того, в той мере, в какой глобализация вызывает к жизни в качестве контртенденции своеобразную локализацию общества, стремление найти убежище в малом — локальном — сообществе, промышленные округа могут рассматриваться как один из адекватных ответов на глобализационные процессы; по мнению некоторых авторов — как один из “провозвестников новой глобальной экономики” [Bagnasco 2004: 34].

Переосмысления требует и еще один методический принцип, подразумевающийся в формуле Д’Адзельо, принцип некой “хронологической субординации”, подхода по мерке “раньше” и “потом”: сначала территориально-государственное объединение, затем — выработка “итальянца”. Как справедливо отмечает Галли Делла Лоджа, осознание себя итальянцами существовало задолго до 1860 г. (в ином случае как бы могло получить развитие и победить само Рисорджименто?) [Galli Della Loggia 1998a: 162]. Вместе с тем элементы доунитарных укладов, как мы видели, сохранились и успешно функционируют по сей день. От малоподвижных отложений истории следует перейти к политике.

Под “итальянцами” во времена Д’Адзельо понимались не столько граждане, сколько подданные. Объединенная Италия “делалась” военной силой и насаждением жесткого административного единообразия. При подавлении “бандитизма” (так квалифицировались многолетние эндемические бунтарские выступления южноитальянского крестьянства) было истреблено больше народа, чем во всех войнах Рисорджименто [Mack Smith 1988: 215]. Родовой травмой современной Италии был, таким образом, изначальный разрыв между населением и официальной властью. Фраза Д’Адзельо, следовательно, должна была бы прочитываться в ключе отношений человека не столько с Отечеством, сколько (если не исключительно) с Государством.

В пострисорджиментальной Италии отдаленность идеологемы Отечество/Государство от нужд и забот наиболее массовых слоев населения сохранялась и даже усиливалась. Массы были представлены в основном двумя крупными социальными группами — крестьянами и городскими рабочими. Первые оставались преимущественно, если не целиком, под влиянием католической церкви — последнего и злейшего врага объединения, вторые с самого начала становления промышленности тяготели к социализму I Интернационала. К тем и другим патриотическая (ибо национально-объединительная) власть относилась с острым недоверием и неприязнью, которая регулярно выплескивалась в виде жестоких репрессий.

C приходом к власти фашизма попытки сблизить семантические поля Нации, Отечества и Государства на почве патриотизма интенсифицировались. Но “патриотизм” Муссолини был не только непоследовательным (достаточно вспомнить, что в стан крайних националистов-интервентистов в начале Первой мировой войны он дезертировал из интернационалистской социалистической партии; к тому же с осени 1936 г. Италия была провозглашена Империей, что уже само по себе создавало довольно парадоксальную ситуацию дуализма между лояльностью Итальянскому королевству и по определению наднациональным культом Империи), но и густо замешанным на национализме.

Если при некоторых условиях гипертрофированное национальное чувство может питать патриотизм, то национализм чернорубашечников был способен (обречен) перерождаться лишь в ксенофобию и расизм (введение в угоду Гитлеру расовых законов 1938 г. было в этом смысле не “просчетом” или “ошибочным решением” режима, а логическим развитием заложенных в нем потенций – еще до введения этих законов начал издаваться журнал “Защита расы” и действовать Институт человеческой бонификации). К тому же этот “патриотизм” навязывался населению насильственно, в соответствии с приемами и стилем тоталитарного строя, по определению исключающего какие бы то ни было проявления гражданственности. Подлинное отношение дуче к своим соотечественникам исчерпывающе характеризовалось высказываниями типа: “Управлять итальянцами не трудно, это бесполезно”, “Если есть стадо, ему нужен пастух” и т.п.

Движение Сопротивления и партизанская война 1943–1945 гг., бесспорно, питались патриотическими чувствами, болью и обидой за униженную, разоренную родину. Однако то был исторически краткий эпизод: уже весной 1948 г., через три с половиной месяца после вступления в силу республиканской конституции, солидарность вчерашних бойцов-патриотов была непоправимо нарушена. Причем виной тому была не только “холодная война”. Два лагеря, на которые чуть ли не в равной пропорции раскололось итальянское общество, были обуреваемы многими чувствами, но патриотизм не был главным среди них. Ни социалистическая (марксистская, интернационалистская), ни демохристианская (католическая, космополитическая) субкультуры никогда не сопрягались органически с приоритетом сплочения на национальной почве. Вербально патриотические ценности время от времени провозглашались, но в основном как дань политическому этикету и/или тактической целесообразности.

Несопоставимыми были усилия и, главное, достижения противоборствующих лагерей в другой сфере — воспитания гражданского сознания. Многопартийность, пропорциональная избирательная система, практика парламентаризма разительно изменили итальянскую политическую систему и само общество [Холодковский 1989; Холодковский 1997]. И этот результат был не просто плодом действия неких безликих “демократических процедур”, а заслугой конкретных субъектов политического процесса, в первую очередь, коммунистов и демохристиан.

Именно с идейно-нравственной платформы компартии, можно прочесть на страницах принадлежащей концерну ФИАТ газеты “Стампа”, “берет начало новое видение участия в политике, которое с течением времени — и особенно с приходом демократии — мощно воздействовало на всю общественную ткань страны” [“Stampa” 20.01.2001; см. также: Novelli 2000]. Признания позитивной роли ИКП, ее облагораживающего влияния на национальную идентичность итальянцев прорываются порой даже из уст убежденных антикоммунистов, готовившихся сражаться с компартией с оружием в руках. В качестве примера можно привести письмо в газету “Унита” экс-президента республики и видного деятеля ХДП Ф. Коссиги, который в бытность министром обороны в 1950-е годы принимал участие в создании подпольной вооруженной организации “Гладио”, призванной выступить против ИКП в случае ее законного, на выборах, прихода к власти. В письме, в частности, позитивно оцениваются идейное наследие Грамши, “новая партия” Тольятти, последовательный антисталинизм ИКП, “полезная еврокоммунистическая утопия” Берлингуэра и т.п. [Cossiga 2004].

Если в течение послевоенных десятилетий в Италии, по общему мнению, существовала (и отчасти сохраняется до сих пор) гегемония левых в сфере культуры, особенно в театре, кино, литературе, публицистике, историографии, то объясняется это не столько притягательностью марксизма как теории, сколько неким комплексом этического превосходства коммунистов.

Эталон высокой гражданственности задавался подвигом А. Грамши, “Мученика и Учителя”, как гласит памятная доска на тюремном замке Тури, где рождались знаменитые “Тюремные тетради”, примером бескорыстного самоотверженного служения идеалам социальной справедливости сотен и тысяч руководителей и активистов ИКП. Примечательно, что одной из популярных в общественном мнении фигур продолжает — и через 20 лет после смерти — оставаться Э. Берлингуэр, отважившийся предложить массовому рабочему движению лозунг “самоограничения” (austeritа) в качестве доказательства морально-политической зрелости рабочего класса в противовес безответственности погрязшей в коррупции правящей верхушки (памятный “моральный вопрос”, “questione morale”, который тогда будоражил общественность).

Менее известна, особенно в нашей литературе, роль ХДП в гражданском воспитании итальянцев. Дело здесь не только в идеологической предвзятости, но и в противоречивости оценок в самих итальянских источниках. Оставаясь главной правительственной партией (в разных коалиционных комбинациях) на протяжении полувека, ХДП испытывала сильнейший “износ властью”. Сращение с госаппаратом, использование казны в партийных целях, практика подкупа электората и другие грехи вызывали все большее общественное отторжение, кульминировавшее в бесславном уходе ХДП с политической арены в результате антикоррупционной кампании “Чистые руки”. Впрочем, еще до этого предостерегающим сигналом прозвучал памятный призыв патриарха консервативной журналистики И. Монтанелли накануне выборов 1976 г.: “Заткните себе нос и проголосуйте за ХДП!”

Вместе с тем в ХДП всегда было сильно левое крыло (в разные периоды оно насчитывало от трети до почти половины членского состава), которое пыталось придать партии совсем иной облик и репутацию. Левые демохристиане и — шире — левые католики привлекали массу сторонников как раз тем, что и словом, и личным примером указывали путь гармоничного сочетания духовно-нравственных и общественно-политических принципов. Огромной популярностью, например, пользовался “апостол мира” и многолетний мэр Флоренции Дж. Ла Пира. Своими публичными выступлениями, встречами с ведущими политическими деятелями мира и личной “челночной дипломатией” он, как считается, немало способствовал прекращению войны во Вьетнаме.

Заместителем лидера ХДП, то есть вторым человеком в партии, до середины 1950-х годов был Дж. Доссетти, мыслитель и аскет (в неудачной для него избирательной кампании Доссетти выступил с лозунгом: “Прожить можно и на 250 лир!”), политик с оригинальным и глубоким видением социальной роли государства в рыночной экономике. Влияние Доссетти, даже после того, как он принял сан и отошел от публичной политики, трудно переоценить; не случайно из круга его духовных чад вышел нынешний лидер левоцентристской коалиции “Олива” Р. Проди. К этим именам нетрудно присоединить десятки и сотни других — священников и мирян, политиков и профсоюзных деятелей, людей культуры и активистов-общественников.

Вообще, в том, что касается культивирования гражданских ценностей, социалистическая и католическая субкультуры — каждая с опорой на собственные мировоззренческие истоки — воздействовали на общество своего рода параллельно-конкурентным образом. В моменты, когда им случалось непосредственно соприкоснуться, как, скажем, в массовом профсоюзном движении в конце 1960-х — 1970-е годы, взаимоналожение марксистских и христианских лозунгов (“социальная справедливость”/“христианское равенство”, “классовая солидарность”/“христианский солидаризм”) придавали движению грандиозный размах и сотрясали все общество и государство [Левин 1983].

Плоды многолетней активности коммунистов/социалистов и католиков на ниве выращивания ценностей альтруизма и солидарности отчетливо просматриваются в сегодняшнем существовании множества волонтерских ассоциаций, групп, кружков. В них вовлечены 16% итальянцев, то есть каждый 4–6-й взрослый житель страны (8% занимаются этой работой постоянно, 56% — жертвуют деньги). Весьма значительно участие итальянского волонтариата в Движении за альтернативную глобализацию, которое часто — и неверно — называют антиглобалистским. Вообще, роль Италии в этом движении намного больше удельного демографического веса самой страны [Global Civil Society 2001; 2002; 2003].

Подобное “цветение” гражданского общества даже побуждало некоторых наблюдателей усмотреть в нем свидетельство падения интереса граждан к традиционным институтам политики, прежде всего к политическим партиям, в пользу менее институционализированных структур, выражающих, специально подчеркнем это, более “местные” и частные — партикулярные — запросы [CENSIS. 32˚ Rapporto sulla situazione sociale del paese 1998: XIV]. Верное или нет, это наблюдение не может быть просто отброшено в условиях, когда глобализация порождает в качестве противовеса тягу к коммунитарности, стремление найти опору и прибежище в ограниченно локальной среде “малой родины”. Вряд ли можно отрицать, что эта тенденция добавляет жизненной энергии гражданскому обществу в его диалектических отношениях с политическим классом. Трудно, да и, вероятно, малопродуктивно пытаться оценить данное явление в терминах “плюс” — “минус” или, еще менее того, “лево” — “право”.

Воздействие социалистической и католической субкультур на идентитарную структуру итальянцев в направлении большей гражданственности бесспорно и значительно. Его глубину и устойчивость, однако, не следует преувеличивать. Одна из причин, ограничивающих это влияние, кроется в фактически общей для марксистов и католиков установке на перевоспитание/преобразование общества, переживаемой как миссия. Если для католиков такое восприятие естественно и органично, ибо опирается прямо на традицию апостолата, евангельской проповеди, то у марксистов оно связано скорее с полосой широкого увлечения идеями неогегельянства, влияние которого было особенно сильным в первые десятилетия ХХ в., но полностью не сошло на нет и в последующие годы.

Характерное для неогегельянства убеждение в возможности “переделать” природу и человека [cм., напр.: Storia del marxismo 1980: 702–752], по-видимому, нашло некоторое отражение и в центральном для грамшианской мысли положении о необходимости “интеллектуальной и моральной Реформации”. Использование лексики, связанной с церковной историей, вряд ли случайно; участники нынешней дискуссии об идентичности также постоянно обращаются к формуле Мадзини о “гражданской религии” (“religione civica”) как инструменте воспитания нации. Однако социальная педагогика, переживаемая как миссия, как духовный долг, при соприкосновении с вязким сопротивлением человеческой повседневноcти — как всякая героико-романтическая “идеология спасения” [Scoppola 1998] — обнаруживает собственную уязвимость.

Одной из слабых сторон и социалистической, и католической субкультуры было известное пренебрежение национальным чувством: воспитание гражданина оказалось отдалено от воспитания патриота. И это вполне объяснимо: на понятие патриотизма фашизм наложил трудно смываемое пятно. “По отношению к нему многие итальянцы испытывают чувства стыда и вины, нездорового увлечения и кухонной гордости, — пишет профессор Палермитанского университета К. Байамонте. — Культура отечества, если брать ее не в узко идеологическом смысле, а как прагматическое желание соотнестись с некоей единой констелляцией интересов, в нашей стране находится в бегах. Итальянская идентичность может быть футбольной, туристической, пляжной, гастрономической, “плейбойной” и т.д., но она остается отсоединенной от защиты общих интересов, от возможности получить легитимацию через самоотнесение с национальным коллективом” [Baiamonte 2002: 2].

Однако для тех, кто озабочен состоянием национальной идентичности, эти соображения не служат оправданием. “Реакцией на национализм не может быть забвение родины”, — напоминает известный социолог Ф. Ферраротти [Ferrarotti 1997]. Задача перекодификации патриотизма старого пошиба в новый “республиканский патриотизм”, которая стояла перед страной, тем не менее, оставалась на периферии внимания левых сил.

Положение мало изменилось с коренной переменой в национальной жизни — приходом к власти в 1996 г., впервые в истории республики, левоцентристской коалиции “Олива”, главенствующая роль в которой принадлежала вчерашним коммунистам. Более того, с точки зрения консервации/эволюции национальной идентичности, “оливковое” правительство Проди–Вельтрони попало в своего рода двойную ловушку или, если угодно, стало жертвой двойной иллюзии, связанной с переходом страны на единую валюту ЕС.

По основным экономическим параметрам Италия не должна была стать членом первой группы государств, переходивших на евро. Размеры ее бюджетного дефицита и государственного долга — соответственно более 4% и 123% ВВП — значительно перекрывали маастрихтстские параметры. В политическом классе, пусть не публично, но вполне отчетливо, столкнулись две принципиально противоположные линии, отражавшие столь же принципиально разное понимание национального интереса.

Возглавляемый С. Берлускони правоцентристский блок “Полюс свобод”, нуждаясь в политической поддержке массы мелких предпринимателей, делал ставку на возможно более длительную игру с курсом национальной валюты. “Слабая” лира давала кратковременные преимущества экспорту изделий “made in Italy” (за недолгое пребывание у власти в 1994 г. кабинет Берлускони девальвировал лиру более чем на 20%).

Левоцентристская коалиция “Олива”, опиравшаяся отчасти на поддержку крупных промышленных компаний, начиная с ФИАТ, напротив, исходила из стратегических выгод, которые давал Италии переход на евро в числе передовой группы стран ЕС. Именно эта линия, в конечном счете, одержала верх и в дальнейшем стала восприниматься как главный успех, который левоцентристская коалиция ставила себе в заслугу.

Самым примечательным было то, что курс на ускоренный переход на евро, сопряженный с немалыми сложностями и даже прямыми материальными лишениями для населения (для покрытия государственных расходов был введен специальный “евроналог”), был поддержан несомненным большинством итальянцев. Свою роль, бесспорно, сыграла компетентность премьер-министра Р. Проди и будущего президента республики К. Адзельо Чампи, возглавлявшего тогда блок экономических министерств. Однако репутации этих политических деятелей вряд ли было достаточно для того, чтобы обеспечить столь сплоченное одобрение общества. Между тем страна действительно пережила что-то вроде общенационального порыва. Опросы зафиксировали, что по градусу “европеизма” Италии в тот момент практически не было равных на континенте.

В 1996 г. Евробарометр установил, что жители Италии в меньшей степени, чем население любой другой из 15 стран ЕС, склонны определять свое обозримое будущее в терминах национальной принадлежности (26% — на 14 пунктов ниже среднеевропейского уровня) и, наоборот, более всех готовы считать себя итальянцами и европейцами одновременно (67%) [см.: Sciolla 1997: 87]. В разгар страстей вокруг евро в Италии за продолжение интеграции высказывались 68% опрошенных Евробарометром (на 20 пунктов выше, чем в среднем по ЕС, и на 29% выше, чем в Германии). За переход к единой валюте выступили 73% итальянцев и лишь 39% немцев (в среднем по ЕС — 51%); против были 11% итальянцев и 33% “европейцев” [“Unita” 1997: 2].

Лидеры левоцентристов восприняли эти данные, судя по всему, как свидетельство патриотизма итальянцев, их готовности поступиться собственным сиюминутным интересом ради процветания своей страны и одновременно как проявление широты их горизонтов, способности, оставаясь итальянцами, перешагнуть в наднациональное — европейское — измерение идентичности. (Примечательно, что тогда же лидер экс-коммунистов М. Д’Алема начал издавать идейно-теоретический журнал с “говорящим” названием “ИтальянцыЕвропейцы” — “ItalianiEuropei”.)

Как показал дальнейший ход событий, ни одна из этих интерпретаций не получила на практике убедительного подтверждения. Опрос, проведенный два года спустя социологическим институтом Датамедиа, показал, что у 73,4% итальянцев доверие к евро упало и лишь у 12,7% — выросло. Больше половины (64%) опрошенных заявили, что не доверяют или мало доверяют валюте ЕС, тогда как 31,4% подтвердили, что в общем и целом доверяют ей [Euro: dopo due anni gli italiani si fidano meno 2003]. Сопоставляя результаты ряда обследований, ведущий специалист по опросам Р. Маннаймер констатировал: если в апреле 1998 г. 58% респондентов считали, что участие в ЕС “хорошо для Италии”, то в декабре 2003 г. так думали только 47%. В первом случае 54% (против 17%) полагали, что “Италии выгодно вступление в зону евро”; в 2003 г. их доля снизилась до 44% (против 38%). В 1998 г. “не знаю” ответили 29%, в 2003 г. — 18% [Mannheimer 2003]. Мотивы скоротечной любви итальянцев к евро проиллюстрировал еще один опрос, проведенный в 2003 г. На вопрос, почему жители Италии оказались в первых рядах “европеистов”, большинство (41%) ответили: “из-за низкого доверия к национальной политике и ожидания решения проблем на европейском уровне”. Вариант ответа: “из-за большей, чем в других странах веры в общие европейские ценности”, выбрали лишь 23%. Еще 20% остановились на варианте: “из-за большей открытости к иностранцам” и 8% — “из-за слабого чувства национальной принадлежности” [TNS Abacus 2003].

Таким образом, с точки зрения экономических целей “европейский проект” левоцентристов вполне осуществился: Италия вошла в головную группу стран ЕС (и удержалась в ней), сэкономив на обменных операциях и получив некоторые другие выгоды. Что же до надежд на то, что вспышка “европейскости” переведет национальное сознание итальянцев на какой-то качественно иной, более высокий, уровень, то от этих ожиданий вскоре мало что осталось.

“Оливковым” правительствам пришлось столкнуться с теми же комплексами своекорыстно мелкотравчатых интересов, которые и раньше обильно присутствовали в национальной общественно-политической практике (устойчивое первое место в опросах отводилось такой черте, как “искусство выкручиваться” — “arte di arrangiarsi”), плохо сочетаясь с патриотической заботой об отечестве. Корпоративно-партикуляристское сопротивление, как признавали сами руководители коалиции, практически свело на нет большинство реформаторских поползновений левого центра [cм., например, доклад тогдашнего председателя партии левых демократов (экс-коммунистов) в Фонде “ИтальянцыЕвропейцы”: Salvati 2000].

Показательно, что отсутствие чувства коллективной — в пределе национальной — ответственности продемонстрировали как раз представители левоцентристской интеллектуально-политической элиты, оказавшейся, наконец, на скамьях правительства. Традиционная, партикуляристская, дробность интересов, приоритет “своих” (корпоративных, групповых, земляческих, сектантских) целей перед “общими”, хотя бы в рамках правительственной коалиции, привели к тому, что блок “Олива”, состоявший в момент прихода к власти из семи политических организаций, в результате расколов и размежеваний к концу легислатуры насчитывал уже вдвое больше субъектов. Это и послужило одной из причин, предопределивших поражение левоцентристов на выборах 2001 г.

Правоцентристский блок, вначале называвшийся “Полюсом свобод”, а затем с тонким умыслом переименованный в “Дом свобод”, напротив, попытался поставить ресурсы “национального сознания” на службу своим интересам. К несомненным достоинствам С. Берлускони следует отнести безошибочное чутье, позволившее ему точно определить нишу, в которой национальное чувство могло проявить себя без опасений быть причисленным к рецидивам фашизма, — футбол! В рамки этого выбора вписывалось все: рев трибун “Вперед, Италия!”, лозунг, взятый для названия партии; ее логотип, атрибутика, гимн (кстати, сочиненный самим Берлускони); наконец, фразеология (“выхожу на поле”, “никогда не играл на левом крае” и т.п.).

Возникновение диковинной партии — наполовину серийного изделия политтехнологов, наполовину чего-то вроде движения фанатов — было частью качественной перемены в национальной политической жизни. Другой составляющей явилась принципиально новая роль политической коммуникации. В публикациях о Берлускони (одних книг о нем уже вышло около восьми десятков) обычно подчеркивается его медийное могущество. Действительно СМИ, в особенности телевидение, были тем тараном, который открыл владельцу трех национальных телесетей (практически половины национального эфира) доступ в цитадель политической власти. Более того, телевидение, по мнению некоторых аналитиков, не просто решило исход выборов 1994 г., на которых Берлускони впервые получил мандат на формирование правительства, но и глубоко воздействовало на саму природу политической коммуникации. В ней резко усилились элементы театрализации и персонификации, ведущие, в конечном счете, к банализации мотивов политического поведения, политического выбора.

Рекламный ролик, “картинка” довольно успешно вытесняли потребность в серьезном анализе. Как многократно отмечал Берлускони, лишь незначительное меньшинство итальянцев, около 8%, черпают информацию из газет, большинство же получают ее из “ящика”. При этом, наставляя персонал своих телекомпаний, он подчеркивал, что ориентироваться следует на умственный уровень примерно четырнадцатилетнего подростка, “не обязательно из отличников в своем классе”.

Не менее успешно вытеснялась роль партий как посредников между обществом и властью. В создаваемой СМИ виртуальной реальности между гражданином и персонифицированной властью устанавливалась прямая связь, посредством которой телезрителю передавалось ощущение принадлежности к “народу-суверену”, которому и принадлежит последнее слово в принятии решений. Одним из пропагандистских шедевров Берлускони была разыгранная перед телекамерами сцена подписания “контракта с итальянцами” накануне выборов 2001 г. Немалое число телезрителей, по свидетельству наблюдателей, восприняли этот акт как имеющий реальное, то есть юридически обязывающее, содержание.

Все эти (и многие другие) новации, пришедшие в политическую практику вместе с Берлускони, дают основание исследователям определять стиль его правления как типично популистский. С одной лишь, на первый взгляд малозначащей, оговоркой. Популизм, как правило, предполагает наличие харизматического лидера-вождя, между тем как лидерство Берлускони во многом выглядит как антивождистское. В отличие от традиционного языка итальянских политиков его речь лексически и стилистически “очеловечена”: пересыпана семейно-бытовыми отсылками (“так всегда поступает моя мама”, “на рынке моя тетя, прежде чем купить…” и т.д.), примерами-иллюстрациями “из жизни”, шуточками в духе “latin lover”. “Он охотно поет под гитару (в том числе песенки собственного сочинения. — Авт.). Рассказывает анекдоты (в том числе о себе самом. — Авт.). Вообще играет симпатягу. За все послевоенное время это самый неформальный, самый разбитной и самый богатый премьер-министр” [Diamanti 2004b].

К этому следует добавить, что ему в равной мере удаются две взаимоисключающие, казалось бы, роли: с одной стороны, удачливого во всем предпринимателя и государственного деятеля, а, с другой, несчастного преследуемого, жертвы козней политических противников (особенно “судей в красных тогах”). И то, и другое амплуа обычно находит отклик в душе типичного итальянца.

Речь идет, как может показаться, о не слишком значительных, поверхностно-ситуативных изменениях. Однако, как свидетельствуют данные опросов и, что более существенно, результаты выборов, “великому коммуникатору” удалось, опираясь на достижения современных информационных и маркетинговых технологий, соткать паутину связей с широчайшими слоями общества. Его “пластмассовая”, как ее аттестовали вначале, партия, не переставая быть пустышкой с точки зрения привычного для европейской партии устройства и функционирования, остается тем стержнем или, может быть, точнее, шарниром, который удерживает вместе правительственную коалицию. Но одновременно она способна организовать шумную кампанию, массовую уличную манифестацию. Даже после 10 лет со дня основания и двух общенациональных съездов “Вперед, Италия!” никто из комментаторов не в состоянии вспомнить о каких-либо внутрипартийных дискуссиях в ее организациях, о спонтанных инициативах или каких-либо признаках коллективного руководства. Все политические и кадровые вопросы решаются одним человеком — “богом Сильвио” [см.: Mazzoleni 2004].

Показательно, что у части самих оппозиционных кругов рождаются страхи перед неодолимостью Берлускони. Он сумел до такой степени заполнить собой пространство общественного внимания, что любая критика в его адрес практически неизбежно оборачивается информационным поводом к вящей рекламе этого политика [Davi 2004]. Более того, воздействие на общество всего комплекса средств популистской “телекратии” уже дает повод некоторым экспертам говорить об “антропологических изменениях” в итальянской нации [Ceccarelli 2004: 26].

Между тем адресата берлускониевского послания нет нужды изобретать. Он давно существует и хорошо описан. Его блистательно воплотил во многих десятках сыгранных им ролей Альберто Сорди. В 2002 г. университет Салерно присвоил ему почетную степень доктора гонорис кауза за то, что он, как говорится в мотивации, “на высоком уровне выразительности передал культурно-антропологический облик послевоенной Италии”, раскрыл на экране “сложную архитектуру поведенческих моделей человека, в особенности итальянца, в трудных, порой критических обстоятельствах непредсказуемого развития национального и европейского общества” [“Cittа di Salerno” 19.04.2002].

Привычный персонаж Сорди — это обыватель, в минимальной степени обладающий (чтобы не сказать начисто обделенный) чертами гражданственности и склонностью к героизму. Пользуясь выражением И. Диаманти, его можно описать как носителя “гибкой, податливой идентичности” — противоположность тем, кого с легкой руки популярного публициста начали называть “антиитальянцами”: особенно достойных, честных и самоотверженных людей [Bocca 1997].

Было бы неверно отождествлять электорат “Вперед, Италия!” с описанным выше морально-психологическим типом (или, скорее, идеал-типом?), равно как и видеть в его существовании только плод “пропагандистской обработки”. Механизм переноса до поры скрытых в национальной идентичности интенций в плоскость политического выбора сложнее и подвижнее. Чтобы выпустить из этического “подполья” персонаж Сорди, нужно саму идеологему “национального единения” представить с “обратным знаком”. При этом роль средств политической коммуникации, как пишет Диаманти, заключается в том, что они “стремятся упрочить в головах людей покорное чувство сниженной самооценки. Усилить убеждение, что такие уж вот мы, итальянцы. <…> Таковы наши хитрости и обманы. Такова наша день ото дня борьба с враждебным нам государством и угрожающими нам “другими”. Повседневная жизнь как бесконечная грызня — это неистребимо. Так действительность и СМИ воспроизводят друг друга, как в поставленных один против другого зеркалах” [Diamanti 2004a].

На подготовленную таким образом почву ложатся конкретные (административные) решения с их неизбежным политико-психологическим шлейфом. Меры правительства Берлускони, по наблюдениям аналитиков, почти всегда “работают” не только на прагматически заявленную цель, но и на расширенное воспроизводство той “итальянскости” (“italianitа”), которая фактически отдаляет население от государства и человека от гражданина [cм., напр.: Cartocci 2004: 57–66]. В октябре 2001 г. одним из первых своих законов кабинет “Дома свобод” полностью отменил налог на наследство независимо от его размеров. Помимо выгоды, полученной владельцами крупных состояний, обществу был послан сигнал, подтверждающий приоритет “семейноцентричности” в сравнении с ролью государственных институтов, которые оказываются словно бы посторонними по отношению к процессу формирования богатства (“я нажил это сам и делюсь только с семьей”). Затем правительство провело целую серию “амнистий”, создав льготные условия для возвращения бежавших капиталов, легализации утаенных от налоговой инспекции состояний, прощения незаконных застройщиков и т.д. Среди экономистов идут споры о том, в какой степени подобные конъюнктурные меры способны помочь решению структурных проблем итальянской экономики. Однако едва ли не более важен морально-политический аспект этих решений, “премирующих”, по мнению многих наблюдателей, ценности индивидуальной “ловкости рук” в противовес гражданским добродетелям.

Если добавить неустанную борьбу лично Берлускони с судьями, которые ведут процессы против него, серию законодательных актов, удивительным образом совпадающих опять-таки с личными интересами премьер-министра (гарантии сохранения его медиа-империи, отсрочка от уголовного преследования и т.п.), фактическое разрешение совмещать функции главы правительства с частным бизнесом и др., то картина в целом приобретает вполне определенные очертания. Очерчивается пространство этико-политического консенсуса, основанного как раз на ценностях “слабой идентичности”: приоритете “семейноцентричности”, “коротких”, неформальных связей, узкогрупповой ориентации, снисходительности к несовершенству человеческой натуры…

Практические последствия такого рода компромиссов также не заставляют себя ждать. Трудно не связывать с курсом правоцентристского кабинета такие явления, как рост экономических преступлений (в 2002–2004 гг. страну потрясли финансовые скандалы, самыми крупными из которых были банкротства транснациональных пищевых корпораций “Чирио” и “Пармалат” (долги последней превысили 14 млрд. евро). В махинациях участвовали более 20 банков, были разорены десятки тысяч мелких акционеров, что сильно ударило по доверию населения к бирже и финансовой системе в целом. — Прим. авт.), экспансия “неформальной экономики”, возрождение опасений, связанных с масштабами коррупции, и т.д. Пожалуй, наиболее обескураживающей выглядит перемена отношения общественности к кампании “Чистые руки”, которая в первой половине 1990-х годов воспринималась как “очистительный вихрь”, “целительный переворот”, модернизационный прорыв. Через 10 лет после кампании, когда подавляющее большинство итальянцев были на стороне судей, а следователь Ди Пьетро стал настоящим национальном героем, доля опрошенных, одобривших действия правоохранительных органов, практически сравнялась с долей тех, кто оценивает их отрицательно: 34% против 32% [“Corriere della sera” 18.12.2003].

Однако это не означает, что итальянское общество безвольно дает себя засосать трясине вековечных нравов и обыкновений. Антимодернизаторская по существу тенденция наталкивается на сильное сопротивление (сама острота споров о национальной идентичности служит тому подтверждением). Ей противостоит не только мощная, хотя и не вполне определившаяся со своими ориентирами, левая оппозиция, но и некоторые группы внутри самого “Дома свобод”. Стремление вернуться на путь реформ, подчиненных общенациональному интересу, а не дробным партикулярно-корпоративным целям, набирает силу в среде крупного бизнеса. В частности, как знак перемен в Италии было воспринято избрание нового руководства Конфедерации промышленников во главе с президентом ФИАТ Л. Монтедземоло, сторонником отказа от курса правоцентристского кабинета на одноразовые конъюнктурные меры и жесткое противостояние с профсоюзами.

Фигурой, объективно олицетворяющей альтернативу “понижающей” линии берлускониевского популизма, стал в начале нового столетия президент республики К. Чампи. В его выступлениях неизменно содержится призыв беречь и развивать демократические основы республиканской конституции как гарантии национального единства. Опыт Сопротивления, участником которого был Чампи, интерпретируется им как принадлежащий истории эпизод общенациональной драмы, в которой свою долю жертв и страданий внесла каждая из противоборствующих сторон. Уже в силу этого она не перестает быть стимулом к воспитанию национального чувства, гражданской ответственности за судьбы страны.

Позиция президента находит широчайшее одобрение в обществе. Очередная волна опросов, проведенных на рубеже 2003–2004 гг., подтвердила: “Чампи больше, чем любая другая фигура на политической сцене, соответствует запросу на согласие, на единство итальянцев. Запросу на нормальность, стабильность. Запросу тем более острому, что он исходит от общества, страдающего от патологии переходного состояния, воспринимаемого как нескончаемая шаткость” [Diamanti 2003].

Как показывают опросы, идеи и личный авторитет Чампи поддерживаются намного более многочисленными слоями населения, чем позиции Берлускони. Насколько реальна, иначе говоря, интериоризирована, укоренена в мотивационных пластах сознания эта поддержка, а в какой мере она является лишь поверхностной, эмоционально-вербальной? Вопрос остается открытым, как и исход в среднесрочной перспективе противоборства двух тенденций. Летом 2004 г. правительство Берлускони побило рекорд продолжительности пребывания у власти, но одновременно потерпело поражение на “европейских” и муниципальных выборах. Попытки определить, куда и в какие сроки повернут (и повернут ли вообще) массовые настроения итальянцев, принадлежат области гаданий.

Острая идейно-теоретическая и собственно политическая борьба, развернувшаяся в Италии по вопросу о национальной идентичности, напоминает о том, что само это понятие попадает в центр общественных борений в моменты неблагополучия, травматической смены институциональных и моральных основ, утраты ясных доводов, ради чего продолжать “быть вместе”. Сигнализируя о наличии кризиса, этот трудноопределимый и вместе с тем неустранимый сгусток представлений, ценностных ориентаций, культурных стереотипов, мифологем и психологических рефлексов сам в свою очередь питает противоборство, образуя тот резервуар, из которого черпают дискуссионные ресурсы борющиеся стороны.

Политика, понимаемая как практическая реализация программных целей, как действие, совершаемое в настоящем, не может “наверстать” историю, сделать за нее то, что история не сделала, не успела сделать. Иными словами, попытки политики “устранить” наслоения, сложившиеся — “сложенные” — историей, в ряду которых значится и национальная идентичность, могут на время показаться успешными. Но за ними следует откат, расплата за волюнтаристскую спешку.

Вместе с тем политика выполняет, способна выполнять роль магнита, который, будучи поднесен к кучке металлических опилок, побуждает их располагаться таким, а не иным образом. Материал, то есть частицы, из которых состоит кучка, не исчезает, а подчиняется иным ориентациям, складывается в иные силовые линии. Это становится особенно важным в эпоху, когда идеологии — знакомые нам по прежнему опыту, как и идеологии вообще, — обнаруживают все большую слабость.

Левин И. 1983. Рабочее движение в Италии (1966–1976). М.: Наука.

Левин И. 1998. “Индустриальные округа” как альтернативный путь индустриализации // “Мировая экономика и международные отношения”, № 6.

Левин И. 1999. Экономика и гражданское общество // “Мировая экономика и международные отношения”, № 1.

Левин И. 2003. Малые предприятия и Великая Россия // Куда пришла Россия? М.: Интерцентр.

Холодковский К. 1989. Италия: массы и политика. М.: Наука.

Холодковский К. 1997. Парламент Первой республики: положительный и отрицательный опыт // Италия. Из истории европейского парламентаризма. М.: ИВИ РАН.

Bagnasco A. 1988. La costruzione sociale del mercato. Bologna, Mulino.

Bagnasco A. 2004. Società fuori squadra. Bologna, Mulino.

Baiamonte C. 2002. L’identità europea nella prospettiva psicosociale: invenzione recente o sentimento comune? // “Prometheus (Quindicinale di informazione culturale)”, Anno I, № 25.

Becattini G. 1996. I sistemi locali nello sviluppo economico italiano e nella sua interpretazione // “Sviluppo locale”, vol. II–III, № 2–3.

Becattini G. 2004. Sistemi locali, trans-locali e transnazionali. Urbino: Università di Urbino.

Becattini G., Coltorti F. 2003. La crescita dei distretti e il declino della grande impresa // “Sole-24 ore”, 04.11.

Bocca G. 1997. Italiani strana gente. Milano, Mondadori.

Bollatti G. 1972. L’italiano // Storia d’Italia. Vol. I. Torino, Einaudi.

Cartocci R. 2004. Bipolarismo reale // “Mulino”, № 4116.

Caruso S. 1995. Protestatari o “protestanti”? La forma mentis dei comunisti italiani // “Democratici”, № 4–5.

Ceccarelli F. 2004. Berlusconi, strategie dell’acchiappaconsensi // “Stampa”, 12.04.

CENSIS. 32˚ Rapporto sulla situazione sociale del paese 1998. 1998. Milano: Fr. Angeli.

Cerroni U. 2000. Precocità e ritardo nell’identità italiana. Meltemi, Roma.

Cossiga F. 2004. Salviamo la Casa di Antonio Gramsci // “Unità”, 14.08.

Davi K. 2004. Dì qualcosa di sinistra. Venezia, Marsilio.

De Mauro T. 1992. L’Italia delle Italie. Roma: Editori riuniti.

Diamanti I. 2003. Sulle tracce della “meglio gioventù” // “Repubblica”, 19.12.

Diamanti I. 2004a. Irreality show // “Repubblica”, 09.05.

Diamanti I. 2004b. La legge del contrapasso colpisce il gran seduttore // “Repubblica”, 05.05.

Diamanti I. 2004c. Orgoglio nazionale senza lo Stato // “Repubblica”,18.04.

Euro: dopo due anni gli italiani si fidano meno. 2003 // “Tempo”, 21.09.

FERPI. 2003. Federazione relazioni pubbliche italiana. L’identità nazionale: il caso Italia. giugno 2003. Roma; http://www.ferpi.it

Ferrarotti F. 1997. Il cadavere riluttante. Roma: Editori riuniti.

Fortis M. 2004. La sfida della ripresa si gioca sul territorio // Sole-24 ore, 20.07.

Galli Della Loggia E. 1998a. L’identità italiana. Bologna, Mulino.

Galli della Loggia E. 1998b. La morte della patria. Bari, Laterza.

Global Civil Society. 2001; 2002; 2003. Anheier H., Glasius M., Kaldor M. (eds.) Oxford University Press.

Krugman P. 1991. Geography and Trade. Cambridge (MA): MIT Press.

Mack Smith D. 1972. Storia d’Italia (1861–1969). Vol. I. Bari, Laterza.

Mannheimer R. 2003. Troppi sacrifici per l’Unione, scende il consenso degli italiani // “Corriere della sera”, 09.12.

Mazzoleni G. 2004 (a cura di). Il grande comunicatore // “ComPol (Comunicazione Politica)”, aprile.

“Messaggero”, 2001, 21.05.

Novelli E. 2000. C’era una volta il PCI. Roma: Editori riuniti.

Orsini A. 2001. L’identità italiana e i suoi interpreti // “Dubbio (Rivista di analisi politica e sociale)”, Anno II, № 1.

Ricolfi L. 1994. Elezioni e mass media. Quanti voti ha spostato la TV // “Mulino”, № 6.

Salvati M. 2000. Appunti sulla situazione del Centro-sinistra // “ItalianiEuropei”.

Sciolla L. 1997. Italiani. Stereotipi di casa nostra. Bologna, Mulino.

Scoppola P. 1998. La costituzione contesa. Torino, Einaudi.

Storia del marxismo. 1980. Vol. VI. Torino, Einaudi.

The Individualizing Society. Value Change in Europe and North America. 1994. Ester P., Halman L., Moor R. (eds.) Tilburg: Tilburg University Press.

TNS Abacus. 2003. L’identità europea e l’avvenire dell’Europa: http://www.abacus.it

Trigilia C. 1986. Grandi partiti e piccole imprese. Bologna, Mulino.

Vivanti C. 1988. Età contemporanea. Casale Monferrato, Marietti.