Когда умирает человек, которого мы не знали слишком близко, но все-таки общались с ним лично, бывает разное ощущение. Есть острое чувство безвозвратности, на грани тоски, отчаяния. А иногда открывается такой уровень, на котором этот человек не умер, он остался и «ничего не потеряно». Может быть, есть такие люди, которые умеют своей жизнью и смертью показывать нам этот уровень. Тогда таким, конечно, был – и есть – Алексей Хвостенко.
Действительно, «не все потеряно». Когда человек умер, мы можем встретиться с ним по-другому. Появляется новое качество встречи. С одной стороны, он бесконечно удаляется от нас. Но с другой стороны, тогда исчезает та граница субъективности, которая всегда трагически отделяет двух живых людей друг от друга и является главным препятствием для жизни и любви. Поэтому смерть не только разделяет, но и объединяет нас. Смерть побеждает смерть.
Когда человек умирает, он перестает быть субъектом. Становится объективным. Его отдельный путь закрывается. Уже нет будущего. То, что он сделал, так и останется. Чего не сделал – так и не будет сделано. Но прошлое тогда превращается. В нём уже не может быть ничего «неправильного». Даже то хаотичное, разрушительное и саморазрушительное, что сделал человек на субъективном уровне, объективно становится частью его судьбы и единого замысла.
Хвостенко умел жить и умел умирать. Он выбирал себя и помнил о других. Он умел не просто «иногда бывать», но «всегда пребывать» с другими. Это больно и трудно. Это риск – и Хвостенко шёл на него. Он легко и вдохновенно откликался на голоса других, но не как зеркало и не как попугай, а как дух и как человек. Это то, что почти невозможно.
Хвостенко сотворил множество волшебных вещей. Он подарил их людям и целым тусовкам. Он знал, что такое связь. Связь – это вязанье. Такое пёстрое волшебное вязанье разных цветов и форм. Он связывал эти вещи и этих людей. Что-то из этого потом пропало, как будто и не было. Но, может быть, не пропало. Конечно же, не пропало. Просто куда-то делось. И где-то осталось. Навсегда.
У него есть песня про «Страшный Суд». В манере средневекового скоморошеского балагана он весело и задорно поет о том, как всякие там разные идут на Страшный Суд и боятся – а «нам», таким-таким, ни капельки не страшно идти на этот самый Суд. Нам там ничего плохого не сделают. «Мы невинные младенцы, тринадцать тысяч дюжин душ. Чистой истины владельцы, мы всю жизнь пороли чушь. А нас, а нас, не тронут в этот час. А нас, а нас сперва посадят в таз. Потом слегка водою обольют. Вот весь наш Страшный Суд».
Хочется спросить: «Как ты знаешь?». Откуда такая уверенность? Хвостенко сделал много вещей, но это могло стоить кому-то бессонных ночей и слёз или каких-то частей жизни. И, конечно, ему самому. Если сотворяешь одно и при этом разрушаешь другое или если сотворяешь вокруг и разрушаешь внутри – стоит ли оно того? Это его судьба, его стрёмное время и то духовное пространство, в котором он действовал. Это многое объясняет, но ничего не оправдывает. Потому что добро всё равно остается добром, а зло – злом. И Хвостенко отлично знал это, потому что был мудрым. Он действовал спонтанно, интуитивно, но при этом и сознательно.
На субъективном уровне ничего не оправдывается. Зато на объективном последнем уровне оправдаться может всё. Но при одном условии: человек сотворял свои вещи не во имя своей воли. И не во имя чьей-нибудь другой воли. А только во имя той воли, которая сама и есть этот последний уровень. Хвост знал эту волю. Она была с ним. В его глазах. Они светились. Не блестели, а светились. Не мерцающие искорки, а тихий свет. Тот, который «прольётся над землей». И без которого ничего бы не было.
«Ну, пора, товарищи, прощайте.
Вы меня совсем не вспоминайте.
Вы меня не вспоминайте.
Никогда не вспоминайте.
Иногда не забывайте».
Вечная память.
