Общим местом стало суждение о том, что власть советизируется, что совершается попытка возродить советские методы управления страной. Но распространено и другое суждение – это не советизация, а латиноамериканизация. Собственно, это не спор, потому что нет расхождений в оценке перспектив действий власти. И потому что наш политический режим настолько эклектичен (пожалуйста, можете называть его постмодернитским, возражать не буду), что в политической повседневности можно обнаружить какие угодно черты.
Но в одном все сходятся - все ждут катастрофы. И правильно делают. И, пока еще есть возможность свободно высказываться, начинает казаться, что теперь самое время задуматься о будущем. О том, что делать “на следующий день”, как бы долго его ни пришлось ждать. Будущее – это такое состояние, когда, собственно, мы вернемся во время, в историю. Сейчас же мы входим, да уже вошли в очередной временной провал.
Самый яркий пример такого интеллектуального вложения в будущее – это так и не найденная рукопись Людвига Эрхарда. Оставшись без работы после отказа вступить в НСДАП и публично осудить своего учителя Франца Оппенгеймера (за национальность осудить, не говоря уж о его взглядах), он написал в 1936 году небольшой труд и послал его Оппенгеймеру по почте в тот самый день, когда того арестовали. Естественно, что посылку Эрхард назад требовать не стал. Рукопись та была, по его собственным словам. “с изложением экономических и финансовых мер, которые необходимо было принять после наступления краха”.
А сейчас, как бы трезво мы ни оценивали ближайшие перспективы, обмениваться подобными суждениями можно открыто. И поскольку своим видением будущего власть не делится, а обличать ее скучно и неплодотворно, ясное публичное изложение мер по преодолению нынешнего абсурда может самым серьезным образом повлиять на развитие событий.
Вот такой ход рассуждений. И я его полностью разделяю. Но только надо ясно себе представлять, какого рода катастрофа нас ожидает – именно “рода”, а не “масштаба”, тут важны качественные характеристики. Примеры из прошлого – они, конечно, хороши, но они прошлым и ограничиваются. Они о тех катастрофах, что уже были и чем-то завершились. Нацизм, советская власть – с этим соотносим мы свое будущее. А вот есть другой тип катастроф – так сказать, несовершенного вида, по-английски – катастрофы в инговой форме. Они тянутся во времени, завершаясь сами собой и без перехода в новое качество. И они, если задуматься, характерны для большинства стран мира.
Вот, например, периоды в истории различных латиноамериканских стран, именуемые “виоленсия”. Это когда государство с его атрибутами вроде бы есть, а на самом деле его нет. То есть, нет ни государственной самоидентификации и гражданской солидарности свободного и открытого общества; ни железной воли и унифицированной идеологии тоталитарного социального образования. Вот такое скверное время, если вспомнить название романа Маркеса, посвященного “виоленсии” в Колумбии, наступило и у нас.
Именно наступило, а не наступает – вот это, на мой взгляд, принципиально важно, раз мы начинаем строить планы на будущее, подумывать о возвращении в историческое время. Точка распада уже пройдена, количество уже перешло в качество, абсурд уже повседневен. Ныне мы наблюдаем то состояние общества, которое можно назвать предтоталитарным. Его главную черту разглядел еще Чехов более ста лет тому назад. В таком обществе “и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку”.
Мы, то есть общество, мы - слабые. И потому мы тратим массу слов на обличения сильных. Точнее сказать, самого сильного. Однако наша слабость очевидна, а его сила не очень. Заметен страх, заметна растерянность перед тем, что можно назвать современными общественными технологиями. И потому во всех действиях власти прослеживается стремление не овладеть этими технологиями – информационными, коммуникационными, электоральными – а уничтожить их.
Власть напрасно обвиняют в отсутствии идеологии. Ее идеология проста, известна с советских времен и сводится к простейшей формуле: что охраняю, то и имею. И эта простота обеспечивает высокие рейтинги. Общество не хочет взрослеть и этим настроениям более всего соответствует инфантилизм, столь свойственный чекистам и прочим советским вахтерам.
С целеполаганием и целеустремленностью тоже все в порядке: главное – это обеспечить себе безбедную старость за счет того, что охраняешь. Но охраняемый объект, кроме нефти, газа, спирта и все еще продаваемого оружия, живет какой-то своей жизнью, управляется самым непонятным образом. И даже при стопроцентном рейтинге доверия ни один завхоз, ни один вахтер, ни один охранник не может себя чувствовать полностью владеющим ситуацией. Скорее, ситуация владеет им. По мере расширения зоны контроля у контролеров все более острым становится ощущение того, что они находятся во власти вот этой самой “стоящей вне жизни” силы. Чем выше стоит человек в тоталитарной социальной иерархии, тем незащищеннее он, тем меньше у него свободы для маневра, тем сильнее чувство жертвы, именуемое в психологии виктимностью
И потому первое лицо, Начальник, как теперь принято его называть в аппарате (не Хозяин, как именовали Сталина и не Батька, как Лукашенко) обречен на одиночество, страх, недоверие к самому близкому кругу, которому тоже и скучно и грустно. Нет никаких оснований подозревать, что люди, в нем находящиеся, чувствуют себя сейчас комфортно. Собственно, вслед за Начальником они – первые жертвы наступающего тоталитаризма.
В ближний круг входят, по меньшей мере три группы: экономически близкие Начальнику (абсолютное меньшинство), служаки (бесперспективное большинство) и производители слов (как бы интеллектуалы). Вот эти производители – они в самом глупом положении. То, что ими манипулирует не начальство, а “неизвестная сила”, они не только чувствуют, но и понимают. И даже способны это сформулировать. Они и их способности пока нужны. Но по мере нарастания борьбы с современными общественными технологиями они будут все больше отторгаться властью. Просто потому, что признаком нелояльности станет не содержание речений, а сама способность к членораздельной речи.
И потому я никак не могу разделить ни возмущения, ни иронии по поводу уже ушедшего в прошлое интервью Владислава Суркова. Умные смеялись: мол, Суслов с Лигачевым не публиковали установочные статьи рядом с голыми сиськами и рекламой шарлатанских снадобий. Другие возмущались: как же можно - пятая колонна, паранойя! А человек, между тем, по-своему, может быть, не очень умно, не очень ловко, подставляясь и многим рискуя, но все же пытался, пытался спасти лицо государства, представить хоть какую-то общую позицию, хоть какой-то объединяющий дискурс.
А он не нужен власти – такой дискурс. С того момента, как люди, принимающие решения, позволили себе инстинкты и позывы, им оказались не нужны ценности и порывы. Жадность, зависть и трусость больше ничем не прикрываются, не треба. После Беслана ни общественной, ни экономической мобилизации не последовало – вместо этого продолжилась борьба за куски ЮКОСа. И вот теперь честные служаки и интеллектуальные интенданты, подобно Бене Крику, начинают понимать, что с таким папашей они в себе в жизни достойного места не найдут. Папаша-то ведь думает лишь об сбить цену на Юганскнефтегаз и об нагадить Ходорковскому. А сынкам предложено вписываться в рамки так называемой политической реформы, превращающей страну в кафкианский Замок.
И ведь никто этого не хочет. Никому не нужно столь мрачное развитие событий. Никто не собирался жить в таком Замке, где действительно сильный и слабый – оба рабы неизвестного господина. Но ничего другого построить невозможно, если в начале XXI века пользоваться чертежами семидесятых, тридцатых, двадцатых годов прошлого столетия. Если лишать общество цивилизованных форм решения конфликтов и направлять социальный протест на улицы. Хотя именно такого поворота событий более всего боятся Начальник и ближний круг.
Но именно этому кругу и предстоит начать выход из катастрофы. Так называемое общество на это неспособно и, главное, этого не хочет. Причем более всего не хочет вовсе не “путинское большинство”, не те, кто формирует его рейтинги, а то самое меньшинство, которое громче всех обличает власть. Если вслушаться во все эти обличения, начинаешь понимать, насколько они суицидальны, как отторгается демократической средой само слово “сопротивления”. И уж совсем никто из великих демократов не задается вопросом о том, что же будет после катастрофы. Которая хоть и длительна, но все же должна закончиться. А уж приведет ли она к качественным изменениям – это зависит от вполне конкретных людей, а не от “посторонней человеку” силы.
И только признав все это – то есть собственную слабость, несовершенство, зависимость общественного развития от позиции поносимой всеми политической элиты, которая пока является единственной силой, способной привнести новое качество в жизнь страны, - можно строить планы на будущее. Не обольщаясь, но и не предаваясь сладким мазохистским мечтам.
