Несколько раз за свою историю человечество ощущало, что подходит к конечному пункту развития. Будущее виделось источником глобальной угрозы, зловещей бездной, из которой вот-вот должны выйти ожившие страхи - гибель цивилизации, начало иной, нечеловеческой фазы существования мира. В последнее время мы, сами того не замечая, вновь начали погружаться в пучину практической эсхатологии. Дело здесь не только в очередной смене тысячелетий (мистический страх перед хронологическим сдвигом воплотился разве что в знаменитой проблеме Y2K, которая в результате изрядно всех повеселила). Судя по нынешнему искусству, современная цивилизация в который раз подошла к некому пределу - и теперь с ужасом и любопытством пытается заглянуть в очередную бездну.
Наиболее оперативно новую эсхатологию отразил кинематограф. Лет тридцать назад друг от друга в немыслимых количествах принялись отпочковываться мистические триллеры, клонирующие одну и ту же тему - близящийся, а то и уже состоявшийся приход Зверя, чье царство - от мира сего, а число - три шестерки. Экраны заполнили дети с красными сверкающими глазами и шерстью в непредусмотренных местах, иероглифическими родинками на макушке и клыкастыми зубами. Всевозможные вундеркинды-антихристы идиллически покачивались в колыбельках ("Ребенок Розмари"), левитировали и обкладывали матом почтенных святых отцов ("Экзорцист"), телекинетически убивали собственных родителей и захватывали интернациональные корпорации ("Омен"). Человечество доблестно защищалось от страшного гостя. Юных, а также подросших и заматеревших Князей Тьмы убивали всеми средствами, доступными бурной фантазии сценаристов - серебряными пулями, святой водой, освященными кинжалами, гвоздем, вбитым когда-то в Христа.
Слегка утомившись от бесконечной борьбы с потусторонним злом, в 90-е годы кино выдумало новую страшную опасность для человечества - космическую катастрофу. На поток был поставлен один и тот же сюжет v из космических далей прилетает чудовищный камень, который вот-вот проделает в Земле большую дырку, после чего все мы вымрем, как динозавры. "Армагеддон" и "Столкновение с бездной" - это лишь хиты бокс-офисов, менее заметных фильмов не счесть. Откуда взялся образ зловещего метеорита, много лет всерьез пугавший человечество - понять невозможно, если не учитывать общую эсхатологичность сознания последних лет. Метеорит - лишь символ скрытой, неизъяснимой угрозы, таящейся во Вселенной и терпеливо поджидающей своего часа. Наиболее точно уловил аллегорический смысл этого образа Люк Бессон, который в "Пятом элементе" объединил губительный астероид и Антихриста в одну сущность v приближающееся к Земле воплощение вселенского зла имеет внешний вид гигантской скалы.
До литературы эсхатология добралась позже, чем до кино - лишь в 90-е годы писатели всех стран, словно сговорившись, превратились в пророков, дружно предрекающих близящееся исполнение сроков. И если в кинематографе - по причине его массовости - описания апокалипсиса приобрели максимально популярные, упрощенные формы, то в литературе речь идет не об инфантильных дьяволятах и летающих камнях, а о глобальном кризисе цивилизации.
Один из главных критиков нынешнего мироустройства - француз Мишель Уэльбек. Уэльбек идеально совпадает со своими персонажами: мрачный мизантроп, удалившийся от людей на собственный Патмос - в захолустную Ирландию, - без устали предрекает оттуда близящийся крах мира. Европейская культура, по его мнению, полностью исчерпала себя и стала похожа на умерший муравейник, обитатели которого, потеряв былую общность, хаотично ползают по руинам прежнего жилища. Тотальный индивидуализм, утрата объединяющих связей, лишенный любви и превратившийся в валюту секс - вот что, по Уэльбеку, характеризует нынешнее состояние цивилизации. Современное общество для него - воплотившаяся мечта Олдоса Хаксли: мы и сами не заметили, как попали в пространство "Дивного нового мира", где люди превращены в функции, где реальную жизнь заменяют общедоступный секс и наркотики. Описывая действительность как антиутопию, Уэльбек не видит пути к восстановлению нормального миропорядка. Герой главной его книги "Элементарные частицы", полностью разочаровавшись в людях, выводит новый вид разумных существ. Бесполые, бессмертные, лишенные привычной нам индивидуальности, они с легкостью вытесняют вымирающее человечество - как отбракованный в процессе эволюции вид.
По-своему вторит Уэльбеку Питер Хег. В романе "Женщина и обезьяна" он критикует урбанистический мир, давно утративший первобытную наивность. Homo sapiens оказывается тупиковой ветвью развития. Правда, спасти его мог бы новый Мессия - прекрасная обезьяна, представитель идеальной расы мудрых и сильных существ - однако несчастный в своей ограниченности человек не в силах разглядеть за волосатой обезьяньей грудью чистое сердце Спасителя. Не встретив понимания, орангутан в сопровождении двенадцати человекообразных апостолов удаляется обратно в свои райские кущи - вычесывать блох, ходить к водопою вместе с белками и оленями и любить своих собратьев в древесных ветвях.
Знаменитый борец с миром потребления Дуглас Коупленд в последней своей книге - "Пока подружка в коме" - в красках, смакуя подробности, описал свой вариант грядущего конца света. В назначенный час мир засыпает: давясь зевотой, люди падают на сверкающий пол супермаркетов, утыкаются носом в свои тележки с продуктами, оказываются в лужах бензина на заправках; городские улицы парализованы огромной транспортной пробкой - перед нами застывший мир, цивилизация, впавшая в кому.
Отчасти напоминает Коупленда Чак Паланик (автор знаменитого "Бойцовского клуба"). В его последнем романе "Колыбельная" герои обретают страшную способность убивать людей при помощи "баюльной песни" - слова ее записаны в случайно обнаруженной ими магической книге. Когда-то в древности эту песню пели больным детям, ослабшим старикам и раненым животным - чтобы те тихонько заснули и больше не просыпались. Теперь люди засыпают под нее мертвым сном целыми подъездами, просто потому, что одни слишком громко включают телевизор, а другим это не нравится. Магическая африканская книга, которая могла бы стать для человечества новой Книгой Бытия, в руках современных людей превращается в орудие уничтожения. Ее последний владелец - прекрасный длинноволосый юноша, встречи с которым все ждут, как встречи с божеством, напоминает Спасителя лишь внешне. Играючи он оживляет несчастных зверюшек, погибших под колесами автомобилей, и так же играючи истребляет себе подобных.
В России, до которой мировые моды по-прежнему доходят с большим опозданием, ожидание Апокалипсиса затронуло пока что немногих. Возможно, потому, что пресловутый кризис европейский цивилизации здесь ощущается значительно слабей - как и приметы самой этой цивилизации. Об усталости от общества потребления позволяют себе говорить лишь отдельные писатели, мимикрирующие под своих западных коллег v такие как Илья Стогофф или Сергей Болмат. Так что эсхатологические ожидания у нас проявляются не на социологическом, как у Уэльбека, а скорее на метафизическом уровне, отчего романы с описанием конца цивилизации приобретают совсем уж фантасмагоричный вид. Впрочем, и в галюциногенной фантастике легко можно различить напряженное ожидание тотального преображения мира.
Острей других новую эсхатологию воспринял питерский писатель Павел Крусанов. Его роман "Укус ангела" переполнен мистикой и рассказывает о некой параллельной России, где действуют законы магии и возобновляет свое существование империя. Главный герой - оголтелый ницшеанец, существо без морали, ведомое лишь страстным желанием переделки мироздания. Он - и мессия, и Антихрист в одном лице; Крусанов разницы между ними просто не видит. Гораздо важнее для него - объединяющая их демиургическая способность разрушать старое и созидать новое. Именно для этого герой книги затевает безумную мировую войну, а когда начинает ее проигрывать - выпускает на волю загадочных "псов Гекаты", разрушительных монстров из иного плана реальности. Мир будет разрушен, но туда ему и дорога - лучше яркая гибель, чем тоскливое мирное существование.
Эсхатологический подход становится настолько актуальным методом описания действительности, что проникает в творчество самых неожиданных писателей. Владимир Сорокин, всю жизнь исследующий механику чистой языковой стихии, увлеченно живописующий приключения букв и идиоматических оборотов, внезапно переключился на прозу с внятным и недвусмысленно апокалиптическим сюжетом. Его последний роман "Лед" - рассказ о подготовке к мистическому преображению мира, которое осуществляют немногочисленные носители божественного пламени (вернее - льда). Человеческий род, по Сорокину, состоит из ходячих "мясных машин", имеющаяся на данный момент цивилизация - бессмысленное копошение неодухотворенных големов, продукт бесконечного плотского распада. Отбраковывая специальным ледяным молотом негодный материал, запертые в человеческом облике небесные создания ищут себе подобных. Когда найдены будут все, их сердца заговорят в унисон (у Сорокина - в буквальном смысле) - и мир сгорит в испепеляющем мистическом огне.
Эсхатология нынче в моде. Сурово клеймить застопорившуюся цивилизацию и приветствовать очистительный Армагеддон - едва ли не самое популярное развлечение современной культуры. Однако мода лишь отражает весьма красноречивые тенденции. С одной стороны, культура устремлена в будущее, что говорит о некотором ее оптимизме, с другой - это будущее ее явно пугает. Весьма показательный пример - нынешнее состояние столь массового жанра, как фантастика. Когда-то, в 40-50-е, она была самым жизнерадостным жанром словесности. По обе стороны океана фантасты увлеченно конструировали техногенные утопии, видя в ближайшем будущем расселение человечества по галактикам. Однако ближе к концу тысячелетия фантастика изменилась - от счастливого предвкушения грядущей прекрасной эпохи не осталось и следа. Лидирующим жанром стал новорожденный киберпанк - чуть ли не самый мрачный в истории подвид литературы. Филипп Дик, Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг и прочие вовсю принялись описывать мир будущего после глобальной катастрофы, где изрядно поредевшее и обескураженное человечество страдает под игом разнообразных безжалостных диктатур. Это не антиутопии v скорее, мрачные пророчества, жестокое и бескомпромиссное отражение бродящих в обществе настроений. Не удивительно, что фантастика постепенно теряет свою жанровую принадлежность и сливается с более серьезной литературой - и темы, и способы их подачи становятся у них общими. Лучший пример - английский фантаст Джеймс Баллард, сочинивший эсхатологическую сказку "Хрустальный мир". Здесь тоже разражается Апокалипсис - в виде полного оцепенения жизни, кристаллизации мироздания, ожившим символом которой становится новый ледниковый период. Планета, начиная, что характерно, с Африки, оледеневает, покрываясь очень красивой и смертельно опасной ледяной коркой.
Именно в подобном окоченении культуры, если верить нынешнему искусству, и состоит главная угроза для современной цивилизации. Жизнь застывает в одной стабильной форме, конфликты становятся невозможны, повсеместно побеждает энтропия, близится завершение эпохи. Искусство периода ?тотальной стагнации? с садомазохистским наслаждением заглядывает за грань v приветствуя любые приметы спасительного будущего. Будь то приход Антихриста или мессии, гибель человечества или перерождение его в нечто иное.
26 октября 2003, 11:41
