Дар, деньги, философия

= Интервью Аркадия Драгомощенко с Марселем Энаффом: "Экономика невозможного. Дар, деньги, философия"

(Марсель Энафф [Marcel Henaff] ? известный французский антрополог и философ. Автор множества книг, включая такие как "Изобретение тела либертина у Маркиза де Сада", "История Клода Леви Стросса". В настоящий момент профессор антропологии и философии в Калифорнийском университете, Сан-Диего. Книга "По направлению к экономике без-ценного" выйдет в свет осенью 1998 года в Париже)

Марсель Энафф: Конечно, размещение этих слов в одном ряду может показаться провокативным, но отношения между ними не представляют из себя тайны. И эти отношения открываются всюду, несмотря на порой совершенно различные перспективы. Известно, например, что в среде интеллектуалов в отношении денег существует древнее табу. Целью интеллектуалов не является богатство, они довольствуются заработной платой или гонорарами, но предпочитают не говорить об этом. В этом смысле интеллектуалы блюдут те же ценности, что и старая аристократия ? иными словами: богатым быть не зазорно, но зазорно говорить о прибыли, ценах, да и просто о деньгах.

Д: Чем же, по-твоему, объясняется такое отношение?

Э: Это можно объяснить в терминах традиции, исторической генеалогии. На протяжении античности деньги связывались с купцами и ростовщиками. История и культурная антропология свидетельствуют, что в известных нам обществах фигура купца появляется последней... Почему? Бесспорно потому, что торговля начинает развиваться только после расслоения и специализации профессий и, конечно же, после того, как городские сообщества берут управление в свои руки.

Причем купцы в своем большинстве всегда были иностранцами и вызывали подозрения в извлечении чрезмерных прибылей, во лжи, лихоимстве, etc. (смотри об этом у Бенвениста в его "Словаре Индо-Европейских Институтов). А ростовщики, естественно, вызывали еще большую неприязнь. Почти вся литература античности и средневековья проклинает ростовщиков и торговцев (что тонко анализирует Le Goff в La Bourse et la vie, Hachette, 1989). Но поскольку деньги были инструментом такой деятельности, они становились символом прискорбности всей ситуации в целом.

Подозрения стали ослабевать в процессе успешного слияния торговли и банковского дела в средневековых городах, и позже, в пору образования промышленной буржуазии. Понятно, что эти процессы в северной Европе шли быстрее, нежели где либо. Вместе с тем, помимо упомянутого отношения к торговле и торговцам, деньги как таковые всегда ставили специфичный вопрос смысла оценки или эквивалентности различных вещей, включая продукты искусства или человеческой мысли.

Д: А сегодня?

Э: Проблема денег, быть может, главная в современной культуре. Прежде всего потому, что деньги оказывают влияние на сам статус культурного товара, начиная с влияния на условия производства, распространения v вплоть до его оценки. Что неправомерно ни чисто в экономическом аспекте, ни в моральном плане. Наиболее серьезным измерением этой ситуации мне представляется ? символическое. Когда мы спрашиваем о цене романа, живописного полотна, научного открытия, мы также знаем, что им предшествуют вопросы о критериях, согласно которым суждения основываются либо на принципе вкуса, либо на определении истины. Ответы на эти вопросы всегда отличались запутанностью и сложностью. При этом никто из пытавшихся ответить не отрицает философскую подоплеку возможного ответа.

Но именно сегодня один из ответов кажется мне самым популярным и наиболее самонадеянным: ценность произведения искусства или интеллектуальной деятельности определяются исключительно рынком. Из чего следует, что излишни, скажем, восхищение, участие и не нужно знать, что следует избирать, кроме того как знать, что должно быть куплено.

Рынок становится верховным судьей по части выбора. Постоянная экспансия его границ, его правил означает триумф денег. Которые ведут цивилизацию к кризису не только потому, что дестабилизируют отношения между индивидами и группами, но и потому как дестабилизируют критерии, на которых основывается суждение.

Д: Марсель, немного подробней об этой ситуации

Э: Она может быть описана как двойная. С одной стороны, мы считаем в порядке вещей, что 1) преподавание, издания, общественное распространение знания в виде конференций, конгрессов, дискуссий финансово поддерживаются в том же духе, как и любое дело, требующее определенной компетенции; что 2) результаты подобных исследований (книги, статьи, журналы, etc.) включаются в коммерческий оборот и даже приносят доход; что 3) качество произведений искусства оценивается в финансовом выражении, а это порождает требование пропорциональное цене, присваиваемой произведениям.

С другой стороны, коммерческая циркуляция произведений искусства не определяется их истинной ценностью, напротив ? их ценность детерминирована самим рынком, различными его инструментами, а, главное, возможностью контроля над дистрибуцией. Столкновение с такими обстоятельствами вызывает реакцию, которая отбрасывает нас к старым традициям. В действительности мы по-прежнему верим, что 1) умственная деятельность и ее продукты (литература, научные исследования) не могут быть сведены к товару; что 2) интеллектуальные продукты, порождающие наибольший спрос на рынке и получающие наибольшее финансовое признание не обязательно являются лучшими в смысле их внутренней ценности; что 3) сталкиваясь с давлением рынка необходимо обращаться к этическим стандартам, основанным на незаинтересованности, щедрости, то есть на том, что в Западной традиции обычно называется "высшими ценностями" (и что часто связывается как в Европе, так и в других древних цивилизациях с миром аристократии).

Вне сомнения, наше время должно найти силы для сопротивления. Наряду с этим нужно отдавать себе отчет, что подобное положение вещей вовсе не ново и что оно существует с начала греческой философии.

Д: Здесь не обойтись без примера

Э: Да... конечно. Флобер в своем письме Луизе Коллет пишет в 1872 году: "Зачем сегодня публиковаться? Ради денег? Какая ерунда! Будто бы деньги когда-то могли или могут стать наградой за работу! <...> Я полагаю, что произведение искусства вообще не оцениваемо, у него нет коммерческой цены, да и можно вообще за него платить?"

Этот отрывок не исключение. Подобных ему можно найти сколько угодно. Например, Малларме пишет: "стоит ли пытаться выручить деньги за то, что не должно продаваться, более того не может быть продано вообще" ("О Книге").

Д: Вероятно у такого взгляда на творчество существует своя история?

Э: Безусловно. Судя по всему, первым был Платон. Он начал публичную дискуссию по поводу этой проблемы с софистами, чем окончательно восстановил их против себя. А они, между прочим, тоже были одними из первых, кто отлично осознавал как договариваться по части обмена интеллектуальной компетенции на деньги, причем vнемалые. Чего по Платону вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать себя как людей знания, как философов. Служение истине не может связывать себя с экономической выгодой. Трудно даже вообразить, каким глубоким недоверием пользовались деньги в пределах всей интеллектуальной традиции, не учитывая, что помимо прочего это связывалось также и с недоверием относительного торговцев, о котором я упоминал выше.

В действительности же философское отрицание денег, у истоков которого находится Платон, так же как и множество обвинений подобного рода в истории западной интеллектуальной традиции, говорит о вере в то, что умственная деятельность так же как и художественная не может быть включена в обыкновенную товарный оборот. Даже наши времена, отмеченные триумфом рынка, не могут поколебать эту веру. Почему? Но почему не спросить, что является истоками веры? Каковы ее антропологическим основания?

Д: Мне кажется, что мы приблизились к непосредственным задачам твоей книги?

Э: Попытаюсь объяснить как можно короче. Общепризнанно, что интеллектуальная деятельность возникает в рамках иного рода обмена, и этот обмен называется символическим, а он, согласно антропологическим исследованиям, ставит перед собой задачи не товарного приобретения или накопления, но установления отношений между индивидами и группами. Понимание писателя, художника, ученого разворачивалось именно в этой плоскости обмена и как таковое может считаться иным по отношению к другим формам компенсации. В итоге прояснить ситуацию может именно концепция дара, которой со времен работы Мосса "Дар" (Essai sur le don, 1924) антропология уделяет пристальнейшее внимание.

Потому что понятие дара фактически является одной из самых серьезных проблем, представших современной антропологии. Оно лежит в основании деятельности различных институтов, ритуалов, репрезентаций, управляемых логикой символического обмена, и которая совершенно отличается от того, что именуется торговлей и прибылью, экономическим обменом. Эти два уровня необыкновенно важны, и различие между ними рассекает все цивилизации.

Д: Не будем торопиться. Поставим вопрос так: "каким образом"?

Э: Взаимосвязь дара/контр-дара (ответного дара) обнаруживается повсюду как особенная форма связей между людьми и их сообществами. Обмен товарами, происходящий в период особых предприятий (празднества, встречи, пиры, тризны) не играл никакой экономической роли, товары вращались в круговороте дарения, демонстрируя щедрость и взаимоуважение. Дарение создавало престиж и гарантировало установление связей. Но вне этого контекста подарки не имели значения. Традиционно матримониальные отношения являлись центральным моментом символического обмена, хотя, конечно, существовало много других форм. Как бы то ни было, вещи и товары в этом обмене стояли вне товарооборота прямого потребления. И поэтому можно считать ошибкой анализ такого обмена в экономической перспективе, что, между тем, происходит в отдельных направлениях современной антропологии, скажем в функционализме или марксизме.

Именно эти свободные отношения, образованные в обмене словами, жестами (и что можно назвать обходительностью, корректностью, любезностью, которые управляют и модулируют взаимо переходящее признание) создают свое особенное проявление во всем, что без-ценно: в умственной деятельности, произведениях искусства, проявлениях таланта (он тоже называется "дар"), артикулируя помимо этого собственную нравственную природу (взаимопомощь, со-ответственность, отречение). Без-ценное не утрачивает могущества. Вся теология красоты может быть понята лишь исходя из понятия дара, поскольку она дар Бога (или того, что этим словом обозначается) и ее невозможно на что-либо выменять. А это уже другой аспект рассмотрения, предполагающий другие фундаментальные вопросы, такие как: жертва, долг, etc. Вся история современности (Modernity) заключается в замещении властью денег традиционных форм регулирования и стабилизации, иными словами в замене человеческих отношений функциональными отношениями посредством товарооборота, определяемого рынком. В этом смысле деньги можно назвать "атеистичными" (во всяком случае, с точки зрения христианства), поскольку они предлагают очевидно профанический путь решения проблемы Долга. По этой же причине они являют собой радикальный способ присвоения и управления временем. Что всегда было последней божественной привилегией. В Средневековье ростовщики, например, назывались "грабителями времени", за что их повсеместно проклинали, поскольку полагается, что время находится единственно в руках Божьих.

Д: Не спрашиваю каковой сегодня полагается природа времени, но хотелось бы действительно опять вернуться к "сегодня"

Э: Что сегодня затрудняет анализ, так это непомерная запутанность и усложненность вещей, обязанная тому факту, что в современном обществе поле рациональной экономики стремится направлять любые формы деятельности и обмена. Ведь существует рынок для того, что буквально "не-оценимаемо": искусство, редкости, наслаждение едой, развлечения, вина, праздность, поэзия, все формы отдыха. Короче ? рынок откровенно бесполезного, без-ценного открывает, быть может, банально полезное, то, чья цена очевидна для каждого... Поэтому мы должны противостоять древней традиции, чьи антропологические предпосылки до сих пор живы, участвуя в этой новой ситуации культурного рынка с тем, чтобы открыто и критически подойти к одной из самых центральных проблем современности.

Д: И, наконец, чем же отличается твой подход от известных ранее?

Э: По меньшей мере есть два отличия. Первое, покуда не существует вразумительных исследований, которые могли бы показать как критика отношений купли/продажи, подозрительности относительно денег в период с античности до наших времен смогла бы создать ключевой элемент институализации модусов мысли. Относящиеся к делу материалы обычно преподносились в качестве историй или своего рода нравственного, самоочевидного императива, но не включали при этом в рассмотрение фундаментальную систему ценностей и способ репрезентации мира в Западной традиции. И второе ? мой подход является исключительно антропологическим, а это значит, что задача заключается в том, чтобы вывести на передний план символические процессы и поведения, а затем выстроить определенную логику, пронизывающую различные исторические периоды. И не потому что в фокусе окажется некая инвариантная человеческая природа, но потому что факты, относящиеся к символизму, есть именно то, что наилучшим образом демонстрирует очевидность постоянства на протяжении "долгого времени".

Д: А почему отдано предпочтение антропологическому подходу перед остальными?

Э: Потому что антропологический подход может приоткрыть то, в какой степени отношения с деньгами не могут быть проанализированы ни в сфере истории экономики, ни в теории богатства, ни в истории роста обмена или разновидностей ссуд. С другой стороны, на протяжении всей истории ни интеллектуальные произведения, ни искусство не могли избежать тени едва ли не позора, которую отбрасывали на них деньги, поскольку бесчестье есть непременный спутник любой торговой сделки, вовлекающей в себя знание или искусство.

Мое исследование предполагает ряд примеров из области философии, литературы, искусства. Причем, оно не будет ни историей вопроса, ни обычным философским эссе, ни работой в области морали и экономики. Моя книга ? это попытка, используя чисто антропологические концепции (символизма, табу, бесчестья, обмена, способы дарения, ремесла/торговли, жертвоприношения, долга, обыкновенных вещей и роскоши, etc.), дать "срез" различных типов знания нашей культуры.

Д: Однако в подзаголовке книги присутствует слово "философия"

Э: Но мне всегда хотелось понять почему и как литература, искусство и философия находят свое место только в первом типе обмена, то есть в системе "дарения" (причем, тут не следует забывать слово гонорар), почему и как эти виды деятельности все глубже и глубже инкорпорируются в тело рынка рынка, невзирая на яростную философскую критику со стороны, скажем, Руссо, Прудона, Маркса... Мне кажется наиболее интересным будет рассмотреть, как такая интеграция в рынок становится причиной особых трансформаций в формах и темах повествований от Шекспира до Достоевского, от Мольера до Золя, от Сервантеса до Паунда, от Лессинга до Музиля.

Вопрос, который мы затронули, проходит (включая их в себя) через множество предметов и дисциплин: философия, история, антропология, социология, экономика, семиотика, но сам располагается вне их. Может быть то, что дано нам как стихотворение, музыкальная пьеса, дружеский жест уже всегда утрачено, не имея возможности быть переведено в понятия прибыльного обмена. Вот что означает красота: то, что дано в дар ? то и прекрасно. Назовем это экономикой невозможного, то есть без-ценного.

Санкт-Петербург ? Энцинитас, Калифорния.