Один из традиционных центров отечественной филологии – Пушкинский дом (Институт русской литературы РАН). Заметная часть его продукции составляет славу отечественной науки, некоторая вызывает вопросы и недоумения. После длительного периода несколько застойной стабильности директорства Николая Скатова Пушдом пережил волнения, связанные с дважды проходившей процедурой выборов директора. В результате перипетий, излагаемых ниже, директором стал действительно известный ученый и замечательный переводчик, специалист по взаимосвязям русской и зарубежных литератур, доктор филологических наук, член-корреспондент РАН Всеволод Евгеньевич Багно. Мы побеседовали с ним о современном состоянии Пушкинского дома, специфике его места в филологии и о более общих вопросах существования науки в современной России. Интервью взял Александр Кобринский.
Это чуть ли не первое ваше интервью после утверждения на должности директора Пушкинского Дома?
Да, именно так. Если точнее – второе; одно небольшое интервью я успел дать журналистке Зинаиде Курбатовой, внучке покойного академика Д.С. Лихачева.
Тогда давайте начнем с предыстории вашего избрания. Насколько я знаю, впервые за всю историю Пушкинского Дома в нем дважды – в 2005 и 2007 годах – проходили полностью свободные и альтернативные выборы директора. В 2005 году в институте голоса разделились практически поровну между вами и тогдашним зам. директора по науке Владимиром Алексеевичем Котельниковым, вы опередили его на три голоса. В Отделении историко-филологических наук РАН ни один из кандидатов также не набрал необходимого большинства, и тогда Президиум РАН в соответствии с уставом назначил на год и.о. директора Юрия Михайловича Прозорова, другого заместителя директора института. Он и противостоял вам на выборах этого года. В институте на этот раз небольшой перевес получил Ю.М.Прозоров, но потом за вас высказалось ваше Отделение РАН – и, в результате, вы возглавили Пушкинский Дом.
Как вы считаете – это был выбор между личностями или же все-таки борьба принципиально разных программ развития института, с которыми выступали кандидаты? Если верно последнее, то в чем была разница?
Мне кажется, что все-таки в вашем изложении есть несколько формальных неточностей. Свободные выборы были все последние годы, когда на пост директора переизбирался Николай Николаевич Скатов. Просто не выдвигалось альтернативных ему кандидатур. Возможность этого существовала, другой разговор, что мы сами плохо тогда понимали сущность юридической процедуры – как и кем выдвигаются кандидаты, где проходят выборы, кто утверждает… Я думаю, что и сейчас не все сотрудники ИРЛИ четко представляют себе всю эту технологию, которая выглядит как своего рода матрешка: сначала предлагает коллектив, потом избирает отделение Академии, а уж потом утверждает Президиум РАН. Н.Н. Скатов был у нас директором 18 лет, но возможность выдвижения других кандидатур у нас уже была.
Сейчас на выборах, которые вы упомянули, меня выдвигали дважды, но моими соперниками были каждый раз разные люди. Обе эти кандидатуры – и В.А. Котельников, и Ю.М. Прозоров – были поддержаны Н.Н. Скатовым, они в значительной мере его ученики, его сторонники и единомышленники, оба были и его заместителями. При этом они люди, на мой взгляд, разные, и нельзя их механически объединять в некое единое «направление», несмотря даже на то, что они являются друзьями.
Вообще, несмотря на всю разницу наших взглядов, мы как батарейки: плюсы, минусы, хотя, конечно, батарейки разные. Я не хотел бы рассматривать эти выборы как черно-белое кино, где участвуют полярные силы. Так не получится. В первый раз, когда были мы с В.А. Котельниковым, противостояние было несколько искусственно политизировано, нас разводили в разные стороны, сама атмосфера была создана такая – якобы противостояние противоположных сил. Во второй раз такого, на самом деле, не было.
Что касается программ, то, как ни смешно, в целом они были очень похожи, были, если хотите, «традиционалистскими». По природе я, вероятно, «новатор», но как пушкинодомец – «традиционалист» и «консерватор». Насколько продуктивным будет это сочетание – жизнь покажет. Я люблю Пушкинский Дом – таким, каким он был всегда. Я считаю, что его основы должны оставаться неизменными – какими они были на протяжении ХХ века. Моя программа как раз подразумевала развитие тех сильных школ, которые сформировались у нас за это время. Это – наша ниша в филологии, независимо от того, нравятся мне лично эти направления или нет. В них мы были и остаемся первыми и, надеюсь, всегда первыми будем. Наша стихия и наша сила – это библиография, источниковедение, текстология, археография…
Если же мы будем пытаться догонять тех, кто нас опередил в чем-то другом, то все равно первыми уже не станем, станем вторыми, третьими, десятыми… Если брать Юрия Михайловича Прозорова, то он представлял в программе примерно то же самое, думаю, что просто кто-то считал нас способными по-разному осуществить наши замыслы. И мне не хотелось бы видеть в этом какую-то политическую интригу.
Если отойти от личностей, большинство комментаторов связывало выборы в Пушкинском Доме с противостоянием современных «западников» и «славянофилов» (беру их в кавычки, потому что, как мы знаем, по-настоящему это и не западники и уж тем более не славянофилы). Вспоминается получившая широкую известность история о том, как не так давно назначенный ученым секретарем ИРЛИ А.М. Любомудров выносил из своего нового кабинета портрет Льва Толстого, поскольку тот был отлучен от церкви…
Ну, я как ученый считаю, что все должно быть проверено. Я не видел, как выносили, хотя легенду эту, конечно, слышал. Легенда очень красива (хотя красота нередко – верный симптом неправды). Существует она в разных вариантах, какой из них верный, не могу сказать, я в то время был в какой-то командировке.
Я кстати выступал против назначения ученым секретарем Любомудрова, предлагая замечательную кандидатуру Светланы Алексеевны Семячко. Н.Н. Скатов меня тогда не послушал. Жизнь показала, что я был прав. Она блестяще работала потом в дирекции. Так вот, по легенде, Любомудров попросил вынести из кабинета три портрета – Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева и Г.И. Успенского. Первого – потому что был отлучен от церкви, второго – потому что был западник, а третьего – потому что пьяница.
Что касается западников и славянофилов, то опять же – как ученый – буду легенды разрушать. Они мне нравятся как художнику, потому что в какой-то мере я считаю себя литератором и художником. Я давно работаю как переводчик – и художническая стихия мне в высшей степени близка. Но буду стоять за точность. Я позиционируюсь в качестве «западника», но надеюсь, что, как любой нормальный человек, не вписываюсь в те рамки, которые каждому из нас предоставляют обстоятельства, рамки любые – политические, идеологические, художественные, какие угодно. Мне эти границы мешают, и я думаю, что то же самое можно сказать и о Котельникове. А Юрий Михайлович Прозоров совсем не имеет отношения к этой схеме.
А каково соотношение «западничества» и «славянофильства» в самом Пушкинском Доме, среди его коллектива?
Вы знаете, я очень счастлив, что мне удалось добиться выхода книги, которую я придумал, хотя она была сделана другим нашим сотрудником, В.С.Логиновой – «Пушкинский Дом в лицах». Эту книгу можно рассматривать как прямую, хотя и очень скромную, реализацию грандиозного замысла покойного академика Александра Михайловича Панченко, которому не хватило лет жизни для того, чтобы увидеть его осуществленным. Получилась такая неформальная история пушкинодомских обывателей – не в повседневном, а в панченковском понимании этого слова. Этот обыватель – чудный, замечательный, очень отличающийся от своего окружения. Так вот – он, как правило, – нейтрален. По нему проходят токи жизненные, истинные, а не поверхностно-пенные. Растащить эту совокупность «обывателей» на черное и белое, в принципе, получается, но с большими натяжками. Поэтому есть люди, которые себя позиционируют как либералы и демократы, есть те, которые считают себя русофилами, а есть, кстати, и те, которых только так называют. Это знаете, как в XIX веке: были те, кто сами называли себя дон-кихотами, были те, которых так называли, а это были и западники, и славянофилы, и революционеры, и консерваторы. Все они оказывались «дон-кихотами» в определенное время после выхода знаменитой речи И.С. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот».
Понимаете, если начать обозначать друг друга какими-то маркирующими терминами, то тут пойдет полный раздрай, галдеж и лай. А в Пушкинском Доме я хотел бы другой жизни. Это ведь действительно дом, а в доме должен быть покой, который при всех наших постперестроечных виражах, в общем, соблюдается. Сами эти стены не позволяют ни криков, ни ора, ни ломки стульев, – ни даже слишком выразительного хлопанья дверью. Это было у нас всегда, и это мне очень дорого. При этом я очень живо, даже страстно реагирую на жизнь, так сказать, «на улице». Но академичность Пушкинского Дома всегда гасила политические страсти. Между прочим, практически никто из коллектива ИРЛИ не участвовал в политических баталиях, а ведь фигуры были масштаба Панченко или Вацуро!
Знаете, мне как специалисту по русской литературе ХХ века особенно хорошо известно, как идеология может влиять на исследователя. Это, я думаю, известно хорошо и вам, поскольку в Пушкинском Доме есть соответствующий отдел, о состоянии которого вы можете судить сами.
Да, к сожалению, состояние изучения русской литературы ХХ века в Пушкинском Доме удручающее. Но знаете, я могу провести аналогию с серией «Литературные памятники», в редколлегию которой меня еще в советские времена предложил Д.С. Лихачев. Уже тогда было понятно, что в этой серии должны издаваться прежде всего памятники далекого прошлого. Конечно, памятники недавнего прошлого тоже входят в это понятие, но если мы посмотрим на издаваемые книги, то увидим, что там существенно преобладает античность, средневековье, Возрождение, литература XVIII и XIX веков. Произведений начала ХХ века существенно меньше, не говоря уже о более позднем времени. И академической науке (подчеркиваю – академической!), на мой взгляд, более пристало заниматься тем, что уже отстоялось во времени, что уже выглядит неоспоримо. Чем ближе к нам, тем больше в исследованиях критики и эссеистики и тем меньше академического литературоведения. И это факт, который в данном случае не имеет никакого отношения к Пушкинскому Дому.
Когда я в 1974 году пришел в институт, у нас был совершенно идеологизированный отдел советской литературы – и он таковым оставался долгое время. В этот отдел и люди подбирались соответствующим образом – и это положение сохранялось очень долго. Сейчас отдел новейшей русской литературы – один из самых малочисленных. Такое количество сотрудников в отделе, конечно, абсолютно абсурдно – при том, что ХХ век уже закончился и все больше и больше его литературного материала становится объектом академического изучения. И блистательный маленький сектор литературы XVIII века не может по количеству людей превышать отдел, занимающийся ХХ веком, - ненормальность этого всем бросается в глаза.
То, чем стали заниматься мои коллеги из этого отдела, мне трудно оценить, – это не моя область. Но я заметил, что и те люди, которые перешли из предыдущей эпохи, все равно движутся по направлению к текстологии, источниковедению, архивам, к изданию классиков (Гумилев, Зощенко, Леонов). Это абсолютно здравый, пушкинодомский поворот, насколько бы тактическим он ни был. Насколько эта работа отличается от коллег из отдела фольклора, которые издают свод русского фольклора, или пушкинистов, которые продвигают самое трудное издание – академического Пушкина – трудно сказать. Но – честь им и хвала за то, что они движутся в том же направлении.
А как вы сами относитесь к идеологии – в науке, в литературе?..
Я ее просто ненавижу. Всегда ее не любил, всегда ее чурался и чураюсь до сих пор. Моя стихия – художественная. Есть люди «этического» уклона, а есть – «эстетического». Вот я – человек исключительно эстетического уклона. Кстати меня так обычно и воспринимают, однажды мне прямо сказалитак: «Вы с Тунимановым – люди эстетические». Мне, конечно, было приятно, что я попал в одну компанию с горячо мною любимым, недавно скончавшимся Владимиром Артемовичем Тунимановым.
По-моему, чем меньше идеологии будет в Пушкинском Доме, – тем лучше. Понятно, что идеологический налет будет всегда, от него не уйдешь, к примеру, выбирать, над библиографией какого автора работать, чье собрание сочинений издавать, – это все имеет к идеологии прямое отношение, и уклониться от этого не удастся. Но это не мое.
Вы возглавили институт в очень непростое время. Проходят ли у вас сокращения, повышается ли зарплата, исполняет ли правительство свои обещания по отношению к ученым?
Повышение зарплаты связано с сокращением численного состава. Правительство повышает ученым зарплату, а коллективы институтов должны идти правительству навстречу, несколько сокращая свой состав. Замысел примерно таков: чем больше институт сам помогает народу нести бремя расходов по содержанию Академии наук, проводя сокращения, тем больше ему помогает правительство.
Это, конечно, касается всего нашего коллектива, потому что встает вопрос, по каким критериям сокращать людей. Небольшие сокращения проводились кстати всегда. Но раньше у них была другая цель. Это были такие кровопускания, рычаг управления для начальства. Каждый должен был знать, что раз возможны сокращения, то надо вести себя аккуратно, потому что уволенным по воле начальства может оказаться любой. Чем тише ты ведешь себя, тем спокойней будешь жить.
Сейчас это делается по-другому. Предполагается, что каждое учреждение РАН выбирает те направления своей деятельности, которые можно счесть менее перспективными, чем другие, и урезать именно их. Логика здравая, но на практике это осуществить крайне трудно. Вот, к примеру, мы готовим собрания сочинений – как определить, какое из них менее нужно?
Между прочим, в издании классиков работают зачастую не очень заметные, но совершенно блистательные текстологи и комментаторы. Из-за характера своей работы они не могут писать книги и статьи, они редко защищают диссертации. В результате они в высшей степени востребованы для своей работы, но у них намного хуже обстоят дела с формальными показателями: защиты, книги, статьи, доклады и т.п. Поэтому если руководствоваться этими показателями, этих людей нужно сокращать в первую очередь, но делать это невозможно, их работа – это база для всего Пушкинского Дома. Значит, нужно что-то придумывать.
Основа Пушкинского Дома – это так называемые «вспомогательные», как их почему-то называют, подразделения, которые, на самом деле, на мой взгляд – базовые. Это Литературный музей, Фонограммархив, Рукописный отдел и Древлехранилище. Проводить сокращения в этих подразделениях было бы совершенно губительно.
Мы, видимо, будем «отщипывать» понемногу ото всех – от всех направлений, от левых и правых, от молодых и старейших. Это, конечно, бездарный принцип, ничего не решающий, но это ведь только второй этап так называемого «пилотного проекта», как это называет правительство. Впереди – третий год, и вот тогда уже основанием для всех сокращений будут детальнейшие, тщательно проверенные отчеты.
Следить за работой своих коллег, особенно из других подразделений, по сути, невозможно. Поэтому сейчас опираться на какие-то общие впечатления, на предыдущие отчеты, делавшиеся с совершенно другими целями, следовать эмоциям, когда все показывают друг на друга пальцами, было бы самым неразумным и даже подлым. Мы сейчас устраиваем своеобразную «соборную складчину» для сокращения, а на будущий год будем решать уже конкретнее.
Вам вообще спускают какой-то точный план – сколько ставок сократить?
Да, конечно. Мы должны были сократить 7, точнее, 8 ставок. Потому что такая важная ставка, как заместитель директора по общим вопросам, сокращенная в прошлом году вместе с человеком, должна быть восстановлена. Эти пресловутые «общие вопросы» – на самом деле, хозяйственные. А мы храним ценности, и очень немалые. И получается, что хозяйственник в ИРЛИ едва ли не важнее директора. Этот человек отвечает за сохранность всех наших уникальных коллекций и фондов, которые находятся в рукописном отделе, музее. Можете себе представить – сигнализация, система пожаротушения… Но на мой взгляд, этим его обязанности ограничиваться не должны. Есть такая должность в других учреждениях – «заместитель директора по развитию». Это гораздо лучше, чем «общие вопросы». Нам также абсолютно необходимы научно-вспомогательные подразделения и службы, которые существуют в других институтах. Вот этот человек должен, как мне кажется, заниматься всеми тремя направлениями.
Я вам приведу простой пример. У нас есть музей, а в музее картины и старая мебель. В советские времена у нас была ставка реставратора. Но сейчас реставраторов у нас больше нет. Слава Богу, хоть старики-специалисты еще живы и могут обучить молодежь. В рукописном отделе и древлехранилище – бумага, которая портится, на которой угасает текст, но специалистов в этой области, кажется вообще нужно теперь готовить с нуля, а учить вовсе некому. Или наш Фонограммархив: там нужно переводить звук с восковых валиков начала ХХ века на современные цифровые носители. С другой стороны, – Пушкинский Дом должен заниматься организацией выставок – как по России, так и за рубежом, иначе мы будем, как собака на сене, сидеть на том, чем владеем. В наш музей ходят в лучшем случае петербургские старшеклассники, а так он почти никому не известен.
Хотелось бы нам иметь и собственный редакционно-издательский отдел, научно-образовательный центр. Это те службы, которые отсутствуют сейчас в Пушкинском Доме, но они нам необходимы, и мы уже сейчас делаем все, чтобы они у нас появились.
Я думаю, мало кто знает, какая сейчас реальная зарплата ученых Пушкинского Дома. Речь идет о повышении, а что сейчас вы имеете и что обещают?
В настоящий момент, со всеми надбавками, кандидат наук в среднем получает у нас от 8 до 10 тысяч рублей. Доктор наук получает от 13 до 15 тысяч рублей. Очень мало, конечно.
Но вы знаете – я должен сказать: никто, несмотря на жалкие зарплаты, не хочет уходить их Пушкинского Дома! То ли это стены наши затягивают так, то ли атмосфера наша делает самых разных людей в чем-то похожими друг на друга и в этой похожести отличающимися от тех, кого мы видим за пределами Пушкинского Дома…
Но упомянутые вами сокращения – они дадут реальный эффект? Увеличится ли зарплата и на сколько?
Да, предполагается, что за эти три года зарплаты увеличатся значительно – едва ли не в два с половиной раза.
Когда же эти три года закончатся?
К концу 2008 года. Если, конечно, не будет изменена принятая модель. На сегодняшний день определены три этапа «пилотного проекта», как его называет правительство. Это как раз три года. Сейчас уже истекли полтора, осталось еще полтора.
Я очень хочу, чтобы наши ученые стали получать, наконец, достойную зарплату. У нас в особенно тяжелом положении находятся сотрудники музея и рукописного отдела, которые работают здесь все пять дней недели и не имеют возможности, как другие, подрабатывать либо в издательствах, либо в вузах.
А первое, правда, небольшое повышение зарплаты произошло уже в конце прошлого года. Так что нас не обманывают.
Как можно наилучшим образом оптимизировать управление наукой? Что здесь нужно сделать?
Я бы не хотел сейчас спешить со своими предложениями. Я еще недостаточно вошел в суть проблем, связанных с руководством наукой, мне сейчас приходится заниматься больше текучкой – вопросами финансовыми, юридическими, хозяйственными… Через некоторое время я с удовольствием бы вернулся к этому вашему вопросу, потому что он кажется мне важным, но мои интуитивные соображения сейчас были бы лишь проявлением непрофессионализма, которого я стараюсь избегать в любых формах. Одну вещь могу, тем не менее, сформулировать уже сейчас: надо избавляться от сильно мешающего нам дублирования управленческих функций. У нас ведь фактически два руководства: РАН, которой мы принадлежим, и министерство образования и науки, которому мы фактически тоже принадлежим. Это дублирование зачастую очень мешает, и тут много такого, от чего следовало бы отказаться или как-то переделать. Двоевластие – это всегда зло.
И еще одно – надо значительно усилить возможности помощи науке со стороны независимых фондов, предпринимателей и спонсоров. Государство должно так построить законодательную базу, чтобы им всем было выгодно помогать науке, особенно гуманитарной. Подчеркиваю – гуманитарной, потому что от нее, в отличие от наук естественных или точных, нет непосредственной отдачи для бизнеса. А нужно было бы, чтобы спонсоры едва ли не гонялись за гуманитариями, которые хранят и развивают культуру народа, к которому мы принадлежим. Эта поддержка должна быть увеличена на несколько порядков и для университетской, и для академической науки. Я уже не говорю о «свободных художниках», которые не служат нигде, но очень эффективно работают. Таким людям сейчас практически невозможно получить какую бы то ни было поддержку в России.
И, конечно, нельзя забывать о тех ученых – будь то из институтов РАН или же из вузов, которые выходят на пенсию – и сразу же оказываются в полной нищете…
Да. Мало того – они в первую очередь оказываются блокированными и в научном плане. Они могут писать свои работы, порой, очень хорошие, но уже с публикацией их возникают огромные трудности. Грант они не могут получить – там очень жесткая конкуренция, издательства за свои средства издавать гуманитарные книги не хотят, так что – сами понимаете…
Кстати – хотел бы добавить, что совершенно мизерная поддержка у нас не только книгоиздания, но и наших научных контактов, без которых наука во всем мире не существует – конференций, семинаров, круглых столов… Поддерживать их должно быть выгодно – и предпринимателям, и администрациям городов или областей.
Каково ваше отношение к существующему противостоянию Академии и правительства в вопросе реформы РАН?
Реформы, конечно, нужны непременно, но они не должны быть такими, какими они выплывают из кабинетов правительства. Потому что они предлагаются людьми, которые не разбираются в специфике академической науки. РАН – это сложный организм, который проще разрушить, чем переделать. Какими должны быть эти реформы – на этот вопрос мне сейчас трудно ответить. Если хотите, можем вернуться к нему, например, через полгода.
При этом убежден, что в этом конфликте Академия наук в целом права, хотя, конечно не во всем. Есть такие вопросы, в которых РАН могла бы и уступить… Однако вернемся к консерватизму. Возьмите историю самой консервативной страны – Англии. Вы увидите, что консерватизм – дело полезное. При всех улыбках, которые он зачастую вызывает, в нем есть своя правда. Если какая-то система работает, можно либо ничего не трогать – пусть работает, как было, либо пойти на реформы, предполагая, что эффект может быть двойной – заработает еще лучше или вообще сломается. С Академией в этом смысле нужно быть предельно осторожными.
Я как человек «эстетический» был, к сожалению, далек от перипетий этой полемики, но сейчас, конечно, мне предстоит войти в эту проблематику гораздо глубже.
Вам теперь придется писать много бумаг, участвовать в разных заседаниях, заниматься ремонтом, покупкой оборудования… Возможно ли администратору оставаться ученым или же вы жертвуете наукой и творчеством ради организационно-административной деятельности?
Ну, я не думаю, что я жертвую… Сейчас, конечно, нет времени ни на что. Но я знал, на что шел и иллюзий не питал. С другой стороны, многое из того, чем я сейчас занимаюсь, мне по-настоящему интересно. Мне нравится, когда то, что я делаю, приносит какой-то реальный, выразительный результат, даже если кому-то данное занятие кажется скучным.
Наукой я, конечно, заниматься буду, как и раньше. Вот с переводческой деятельностью хуже. Я понимаю, что от этого мне, скорее всего, придется отказаться, хотя я переводы очень люблю.
Напоследок – вопрос к вам уже как к филологу. Академик Вяч. Вс. Иванов недавно издал книгу «Лингвистика третьего тысячелетия». Как вам видятся перспективы литературоведения? Будет ли в нем превалировать академическое направление – история литературы, текстология, комментирование, библиография, архивная работа – либо вы прогнозируете появление новых методов исследования текста, его интерпретации?
Мы все хорошо знаем, что привилегированное положение филологии в СССР в 1960-80-е годы было обеспечено исключительно режимом. Это положение дало, конечно, совершенно блестящие плоды, но его никогда не могло бы быть при нормальных условиях. Точно так же, кстати, расцвел художественный перевод: великие поэты не могли печатать свои стихи и вынуждены были зарабатывать деньги переводами. В результате у нас появилась лучшая в мире школа художественного перевода.
Такой филологии, которая расцвела в СССР, никогда в мире не было, нет и не будет. Слава Богу, что она состоялась, но обеспечена она была самыми противоестественными мерами, и было бы бесчеловечно их ожидать в будущем. Я бы сказал, что результат давал не сам режим, а сопротивление материала этому режиму…
Очень уж дорогая цена…
Более чем. И сетовать не нужно. Несколько лет тому назад мой друг Борис Дубин, прекрасный социолог, блестящий эссеист и изумительный переводчик, подвел меня как-то к полкам русской переводной литературы и сказал: «Смотри, какой красоты мы лишились после падения режима!» Но мы, конечно, понимали, что да, таких изданий больше, видимо, не будет, но, может, и слава Богу.
Что же касается филологии будущего, то, бесспорно, в ней будет и то, и другое: и академизм, и новые методы интерпретации текста. Что же до того, какие именно школы, подходы, инструментарии будут возникать в «интерпретационном» литературоведении, то мы этого никогда не можем предвидеть. Мы не предвидим даже завтрашний день, что уж говорить о том, что будет через 30 лет! А вот наши, исконно пушкинодомские направления, о которых мы уже говорили, мы должны усилить, развить и всячески поддерживать. Таких изданий классиков, как у нас, не было нигде в мире, и эту традицию мы тоже, я надеюсь, сохраним.
Понимаете, у нас сложился коллектив высочайшей квалификации, который занимается только наукой. Мы можем делать такие проекты, которые никогда не сможет сделать университетская наука. Мы можем, например, взять масштабный библиографический проект и работать над ним несколько лет – ни одна кафедра, даже самая сильная, такого не сделает. Мы можем подготовить коллективную монографию, которая требует тщательнейшего прочесывания огромного материала – этого тоже университетская наука сделать не может. Это и есть наша ниша. У нас сейчас работает 171 человек (будет, видимо, меньше) – и есть проекты, которые могут выполняться только таким коллективом, а не кафедрой в 15-20 человек.
Между прочим, к нам приходит сейчас замечательная молодежь, которая очень хочет заниматься именно такой наукой. Талантливая, эрудированная, увлеченная. И им есть у кого учиться. Я, кстати, говорил о научно-образовательном центре, который я бы очень хотел у нас создать – его специфика должна быть исключительно наша – академическая. И его создание помогло бы реализации еще одного пункта моей программы, о чем я еще сегодня не говорил – возврату сотрудников Пушкинского Дома в Пушкинский Дом. Наши сотрудники зачастую вынуждены ради заработка преподавать в вузах курсы, к которым у них не лежит душа, а ведь они могли бы преподавать у нас то, чем занимаются всю жизнь. И мы могли бы готовить в этом центре для себя и для всей страны людей по уникальным специальностям, которые я уже называл. В Пушкинском Доме это можно сделать на самом высоком уровне, который нигде больше не может быть достигнут. Вот ради этого мы и работаем.
