Полит.ру знакомит читателей с книгами, вошедшими в длинный список претендентов на премию «Просветитель» 2022 года. Всего на конкурс было прислано 220 научно-популярных изданий, из которых отборочный комитет был вынужден выбрать только 16 книг. Короткий список премии «Просветитель» будет объявлен в октябре 2022 года. Лауреатов книжных премий «Просветитель» и «Просветитель.Перевод», а также победителя в новой номинации «ПолитПросвет» наградят 22 декабря, в годовщину смерти основателя премий Дмитрия Борисовича Зимина.
Редакция Елены Шубиной представлена в списке книгой Марии Бурас «Лингвисты, пришедшие с холода».
В эпоху оттепели в языкознании появились совершенно фантастические и в то же время строгие идеи: математическая лингвистика, машинный перевод, семиотика. Из этого разнообразия выросла новая наука — структурная лингвистика. Вяч. Вс. Иванов, Владимир Успенский, Игорь Мельчук и другие структуралисты создавали кафедры и лаборатории, спорили о науке и стране на конференциях, кухнях и в походах, говорили правду на собраниях и подписывали коллективные письма — и стали настоящими героями своего времени. Мария Бурас сплетает из остроумных, веселых, трагических слов свидетелей и участников историю времени и науки в жанре «лингвистика.doc».
Книга Марии Бурас «Лингвисты, пришедшие с холода» — первая летопись структурной лингвистики в СССР. Упорядочены и приведены в систему имена и события, перечислены основные герои и институции, в которых происходила научная жизнь, дана обширная библиография. Эта книга — ценный справочник по истории московской лингвистики середины ХХ века. Книга Бурас не в последнюю очередь — об эпохе. О неразрывной связи разных феноменов оттепельного времени, когда политическая свобода вызвала расцвет науки, искусства и литературы. Особенности бытования науки, жизни ученых, работы академических институтов представлены с исчерпывающей подробностью. Столь же детально описано и диссидентское движение 1960-х годов, к которому были причастны многие лингвисты. Мария Бурас увидела в истории развития структурной лингвистики динамичный сюжет — от зарождения через расцвет до разгрома. Смешные эпизоды лингвистической жизни чередуются с серьезными и даже трагическими. Эта книга интересна самому широкому читателю, поскольку показывает, что научная жизнь порой бывает более захватывающей, чем приключенческий роман.
Предлагаем прочитать фрагмент книги, где рассказывается об одном из центров развития советской лингвистики — Всесоюзном институте научной и технической информации.
ВИНИТИ
«Всё время нужно было спасать отдел»
«В 1960 году, — вспоминает В. А. Успенский, — ЛЭМ была поглощена Всесоюзным институтом научной и технической информации (ВИНИТИ). Перед тем как Лаборатория электромоделирования потеряла свою самостоятельность и была влита в ВИНИТИ, и для того, чтобы сделать эту процедуру более гладкой, внутри ВИНИТИ был создан специальный отдел, в каковой и должна была влиться Лаборатория. Отдел этот имел красивое название, напоминающее не то об арабских сказках, не то о фантастических романах: ОМАИР, что означало "отдел механизации и автоматизации информационных работ". ЛЭМ растворялась в ОМАИРе постепенно, еще несколько лет сохраняя атрибуты отдельного советского учреждения».
Не очень ясно на самом деле, когда именно ЛЭМ сменила подчинение. Н. Я. Бирман утверждает, что это произошло в 1957 году. Но до 1960 года лаборатория точно оставалась с тем же руководителем — Львом Израилевичем Гутенмахером — и на том же месте.
«В самом конце 1950-х Гутенмахер почувствовал, что его дни как руководителя лаборатории сочтены, — пишет Бирман, — и форсировал написание книги, где изложил основные идеи создания информационной машинной технологии. Его книга "Информационно-логические машины" увидела свет в 1961 году, когда вопрос существования лаборатории был решен, а Гутенмахер уволен. На смену ему пришел Антон Михайлович Васильев, лаборатория стала отделом ВИНИТИ и переехала на Сокол».
— 1959 год закончился захватом нашей лаборатории, — рассказывает Финн. — Приехал к нам бывший полковник Васильев Антон Михайлович — и мы вошли в его расширенную лабораторию. Она называлась ОМАИР, отдел механизации чего-то там, фигня какая-то. И мы стали частью вот этой фигни. Это уже было подразделение ВИНИТИ. А Гутенмахер — всё, его отодвинули.
«Если ЛЭМ — лаборатория электромоделирования — была по сути своей академической организацией, — пишет Борис Рувимович Певзнер, — то ее последователь, отдел механизации и автоматизации информационных процессов (ОМАИР), влившись в ВИНИТИ, стал организацией, основной функцией которой была разработка современных (на то время) технологий для обработки информации. Его задача была, как приспособить существующие разработки для нужд информации и создать новые для этих же целей. Эту задачу должны были решать все структурные подразделения ОМАИРа. Возглавил ОМАИР доктор технических наук Антон Михайлович Васильев».
— Лаборатория была захвачена Васильевым, — продолжает Финн. — Он — прототип полковника Яконова из «В круге первом» Александра Исаевича Солженицына1.
Дальше мы продолжали жить уже в ВИНИТИ, но через какое-то время удалось освободиться от Васильева, и мы стали самостоятельным отделом семиотики.
Отдел семиотики был учрежден в ВИНИТИ в 1965 году. Возглавил его Дмитрий Анатольевич Бочвар, «известный логик, автор одной из версий трехзначной логики и специалист по теории логических парадоксов, и в то же время известный химик, заведующий сектором квантовой химии Института элементоорганических соединений АН СССР», как писал о нем В. А. Успенский. Отдел подразделялся на четыре сектора.
— Эти сектора назывались как-то очень сложно, — рассказывает Татьяна Корельская, пришедшая туда работать в 1966 году после окончания мехмата МГУ, — теоретические основы семиотики, семантические основы информатики, логические основы естественного языка — это всё Владимир Андреевич Успенский выдумывал.
— Если там и были сектора, то они были официально, а на самом деле всё это считалось группами, — говорит Крейдлин, пришедший в ВИНИТИ после ОСиПЛа в 1969 году. — Группа Успенского, где были Падучева и Таня Корельская; группа информационщиков во главе со Шрейдером; группа химиков с Влэдуцом и группа Бочвара — логики.
— Я начала ходить на семинар к Владимиру Андреевичу, — рассказывает Корельская. — Я же училась на вычислительном отделении на мехмате, тогда оно только начиналось; мне было интересно слушать про все эти новые операционные системы и программирование. Поэтому, когда я кончила, я уже немножко умела программировать. И Владимир Андреевич сказал: «Попробуйте поработать с Падучевой, потому что у нее есть алгоритм, как из логической формулы можно делать предложения». Мне это всё было очень интересно, потому что меня всегда больше интересовало порождение текста.
Вообще, группа Падучевой была такой конкурирующей с Мельчуком организацией, потому что Мельчук же всегда говорил, что всё, что делают все остальные, — это чушь, и только то, что он делает, правильно. Он не понимал, почему мы занимаемся этим логическим языком —языком логического представления естественного языка. Это всё началось с Монтегю. Вся работа Падучевой состояла в том, что есть логическая формула, а как ее перевести на русский язык? Идея была строить приставку к доказателю теорем, чтобы можно было печатать теорему по-русски, а потом автоматический доказатель теорем ее доказывает и результаты выдает на русском языке. Сам автоматический доказатель еще не был построен. Идея была такая: мы строим эту приставку, пока там кто-то будет строить сам доказатель.
Это была грандиозная задача. Но начали мы с того — это была моя диссертация, — как из логической формулы, с кванторами и всё такое, применением многих операций получить предложение. А для Мельчука это была чушь собачья! Он говорил: «Что это такое — логическая формула? Зачем она вам нужна? Вот смотрите, у нас семантическое представление!» Потому что, на его взгляд, логическая формула была слишком глубинной, и вообще это не то, как нужно представлять смысл предложения. Но Падучева говорила, что у него своя теория, у нас — своя. Так что все жили в дружбе.
В отличие от Московской семантической школы, то есть адептов мельчуковской теории лингвистических моделей «Смысл ⇔ Текст», «Елена Викторовна, — пишет Екатерина Рахилина, — в шутку называла себя "подмосковной школой"».
— Мельчук занимался любыми предложениями, — продолжает Корельская, — а мы, помимо теорем, занимались геометрией на плоскости — там у нас не было никаких проблем со многозначностью: уж что написано, то оно и значит. Геометрия была выбрана потому, что там предложения интересные: треугольник, у которого все углы равны, у него и стороны равны. С точки зрения языка это высказывание довольно сложное, потому что там подчиненное предложение и местоимение, и нужно как-то это перевести в логическую формулу.
На этом Успенский с Падучевой меня и проверили, когда брали на работу. У Падучевой был алгоритм, как вводить местоимение в логической формуле. Там одна и та же переменная встречается несколько раз, и надо понять, какое именно вхождение заменять на местоимение. У Падучевой алгоритм был написан руками, а я его взяла и запрограммировала — на ламповой машине ночью, мне давали какое-то время. А потом представила им распечатку, и Успенский, надо сказать, был просто удивлен! Он сказал: «Да, действительно…» — и с тех пор они стали считать меня за человека, и наше дальнейшее сотрудничество было очень плодотворным. Елена Викторовна придумывала всё, что по лингвистике, а я всё это доводила до более точного представления на формальном языке программирования. У нас был очень хороший научный симбиоз. У нас была маленькая группа, маленькая комната, потом пришел Гриша Крейдлин, и еще была лаборантка, которая занималась тем, что подбирала для Падучевой бесконечное количество примеров: нужно было брать какой-нибудь учебник и из него всё выписывать.
— В ВИНИТИ я попал в 1969 году, можно сказать, случайно, — рассказывает Крейдлин, — потому что мне закрыли аспирантуру в МГУ из-за того, что я подписал письмо против увольнения Шихановича. У меня на дипломе оппонентом была Падучева, а руководителем Вика Раскин, Виктор Витальевич. Он был неофициальным руководителем, официально числился Кибрик. И Вика поговорил с Падучевой, которая сказала, что, если диплом ей понравится, она меня возьмет. Так я попал в отдел семиотики ВИНИТИ. Должность называлась «научно-технический сотрудник». Мне дали огромную пачку предложений языка геометрии — Падучева тогда занималась тем, что выросло в ее первую, зеленую книгу «Семантика синтаксиса», а я просматривал примеры, есть ли там что-то интересное, что не охвачено ее системой.
— Мы занимались тем, что делала Падучева, — продолжает Корельская, — а она делала что хотела. Потому что Падучева сама по себе была очень самостоятельным ученым, и Успенский не собирался ею руководить. Конечно, много было разговоров и обсуждений, но они были как бы на равных. Ну, в смысле не на равных, потому что он всегда был начальником, но с научной точки зрения это была, конечно, полная автономия и равенство. Он ее уважал как лингвиста.
Вообще, в этом отделе все делали что хотели, а Успенский занимался шашнями с начальством, чтобы ни в коем случае не закрыли, не урезали ставки и всё такое. Это было его очень виртуозное владение искусством, как работать с советскими начальниками.
Секретарем отдела была Лена Гинзбург, я ее привела туда, потому что я с ее мужем Мариком была знакома еще со школы. Она пришла и очень понравилась Финну, потому что Леночка тоже была таким человеком, который полностью понимал, как нужно хитроумно изворачиваться в советской действительности.
— Мне надо было где-то работать, зацепиться, — рассказывает Лена, тогда Гинзбург, а ныне Зильберквит. — Ну, и я зацепилась на всю свою оставшуюся жизнь. Пришла такой тихой рыбкой, а потом уже стала ЛенойГинзбург в одно слово, за которой каждый бегал: давай туда, давай сюда, объяснись с этим, помири тех, — и так я вошла во всё это сообщество. Сначала я попала в сектор Шрейдера, но меня быстро перевел к себе Виктор Константинович Финн. Руководителем сектора считался Бочвар, а на самом деле им был Финн, потому что Бочвар уже был человеком пожилым, у него было много дел в его институте, в академии и так далее. И Виктор Константинович в силу своего характера руководил там всем. В этом же секторе был Алик Есенин-Вольпин.
Меня посадили в кабинет, где сидел Есенин-Вольпин. Туда сразу забежал посмотреть на меня Успенский, потом мне рассказывал, как они все бегали и говорили: «Иди, иди, посмотри!» А Есенин-Вольпин долго на меня смотрел, а потом положил передо мной бумажку — это была памятка отъезжающим в Израиль, то есть советы, что брать с собой, как подавать документы. Я так на него посмотрела, а он говорит: «Вам тут делать нечего, поэтому вам нужно отсюда уезжать в Израиль». Он сказал это сразу, в первый день — я не знала, провокация это или что, я же не понимала еще, куда попала.
Там был какой-то невероятный дух. Я помню булочную, где покупала им всем булочки к чаю. Какие бы ни были сложности, но это была невероятная радость общения, это было интеллектуальное сообщество — даже не знаю, где в Москве было столько звезд одновременно, как в этих маленьких комнатках.
Владимир Андреевич был невозможный красавец, всегда изысканный, у него была летящая походка, потом это всё как-то ушло, но глаза всегда горели: «Лена, мне надо тебе что-то сказать!» Не мне — Падучевой. У нас был такой длинный коридор, и вот парами ходили и что-то такое обсуждали, что нельзя было говорить перед всеми. Он всегда — если Финн выступал, что, там, нельзя публиковать статью, нет места или что-то еще, — сразу бежал заступаться за Падучеву, доказывать, что это необходимо. Он с очень большим пиететом к ней относился: «Лена!» — со вставанием. Они были друзьями с Успенским.
Чаепития у нас всегда чудесные были, и Владимир Андреевич столько всего рассказывал, что это оказались гораздо бóльшие университеты, чем университет для меня: столько всего я наслышалась и начиталась. Я пришла как совершенно сырой материал, а потом росла на этих чаепитиях. Это было очень важное общение, и для них в том числе, потому что на чае очень многие вещи обговаривались. Общесекторской дружбы, однако, не было.
— Падучева в отделе не очень дружила, я не могу так сказать, — вспоминает Крейдлин. — Успенского она слушалась беспрекословно, хотя часто они и спорили о чем-то. Он ей говорил: пойти туда, принести то, ты будешь писать отчет, — ну, что сделать. Кроме того, пришла разнарядка на овощную базу, на овощегноилище — надо идти. У меня до сих пор в глазах стоит, как Елена Викторовна в сапогах месит капусту, а мы ей тяжелые кочаны подкладываем. Но она ходила, считала, что надо идти всем отделом. И Финн ходил. Все ходили.
— Елена Викторовна ведь очень замкнутый человек, — говорит Корельская. — У нее была своя математическая компания, с которой они дружили и ездили в разные походы и всё такое, а со мной у нее были, в общем-то, скорее очень формальные отношения. Мы с ней работали, но, например, Мельчук всегда удивлялся: «Что, ты у них даже ни разу не была дома?» Я говорю: «Нет, я была, но по работе, когда что-то такое нужно было». Потому что Мельчук, в отличие от Падучевой, всегда был со своими учениками, всегда у него толклись студенты, со студентками у него всегда были какие-то шашни, в общем, все вовсю дружили. А у меня никаких личных отношений с Еленой Викторовной просто не было в Москве. Всё, что на работе, было очень формально.
— Лена все-таки была очень холодной и независимой, — рассказывает о Падучевой Лена Гинзбург. — Наверное, у нее были совсем мужские мозги. Мне всегда говорили, что то, что пишет Лена, надо засекречивать, нужно сделать закрытой публикацией, чтобы там кто-то не взял. Кто-то там в первом отделе2 говорил. Я ж всюду ходила, и вечно какие-то статьи нам нужно было сделать, получить разрешение. Мне главное было в клюве принести своим ребятам, чтобы всё было в порядке. На всякие гнусные собрания я ходила, боже мой, чего только из-за них не перетерпела, только чтобы их как-то в этом смысле защитить, потому что я понимала, что они все у меня талантливые, гениальные, и надо как-то их охранить от всего.
ВИНИТИ был практически режимным институтом. «В этом странном институте был порядок, с которым другие гуманитарии вряд ли знакомы, — пишет Екатерина Рахилина, — любой печатной продукции полагалась предварительная экспертиза. Она осуществлялась в три этапа: сначала текст должен был быть прочитан одним (или двумя?) членами специальной кем-то утвержденной экспертной комиссии, которые расписывались в специальном бланке. Бланк надо было заполнить и отдать на подпись вместе с текстом статьи. Потом он переходил к начальнику отдела, он тоже расписывался, а потом автор относил бланк в так называемый первый отдел — странную комнату на втором этаже с тяжелой дерматиновой дверью и непроницаемой женщиной за конторкой. Там на него ставили окончательную подпись и печать, и только в сопровождении этой внушительной печати можно было сдавать текст в редакцию. Главное, что должны были подтвердить эксперты, подписывая бланк, — это то, что в работе не содержится... никакой новизны».
— У нас всех было два библиотечных дня, — рассказывает Корельская, — и мы, конечно, должны были отмечаться, у нас были какие-то карточки.
— Мы приходили и отмечались, — подтверждает и Гинзбург. — Ну, придешь в 10:00, всё равно пишешь, что в 9:15. Особенно если ты булочки купила всем. Так все делали. Выходишь раньше, а пишешь, я не знаю, 17:30. Всегда было интересно посмотреть карточку Есенина-Вольпина. Он брал карточку, подходил, смотрел на часы и писал: 10:02. Он говорил: «Врать нельзя никогда!» И когда бы он ни уходил, он записывал время ровно так же точно.
Места в отделе было мало, все сотрудники там не могли уместиться в принципе, и основным местом общения были семинары. По секторам они проводились еженедельно, а раз в месяц был общий семинар отдела.
— Успенский организовал в нашей группе семинар по семантике, — рассказывает Крейдлин. — На этом семинаре были разные люди — Лотман, другие хорошие интересные люди. Падучева приглашала туда Бориса Успенского. Общеотдельский же семинар назывался просто семинаром отдела семиотики.
— Семинар отдела семиотики, — вспоминает Финн, — был исключительно престижным. Там все было — и логика была, и лингвистика, и семиотика. В какой-то момент Кома испарился и перестал заниматься логикой и лингвистикой. А вот в семинаре он принимал участие.
— На этот семинар приглашались очень разнообразные люди: и логики, и лингвисты, и литературоведы, — рассказывает Корельская. — Даже Гаспаров приходил. Алик [Жолковский] про Пастернака рассказывал. Но это было раз в месяц, нечасто — чтобы не мозолить глаза начальству. Это всё происходило в актовом зале ВИНИТИ, но ВИНИТИ к этому не имел ни малейшего отношения. То есть люди, которые работали в ВИНИТИ, — мы с ними совершенно не пересекались.
— Семинар был солидным, — говорит Крейдлин. — Вика Раскин делал обзор по порождающей грамматике. Выступали какие-то логики, Влэдуц. Шрейдер часто выступал, тогда он писал работу о семантической информации. Мартемьянов выступал один раз. Успенский рассказывал свою знаменитую работу про авторитет3. Я уж всех вспомнить не могу.
— И всё время нужно было подавать какие-то отчеты, — продолжает Корельская. — Директор ВИНИТИ, Михайлов, был очень хорошим человеком, он держал этот отдел семиотики, при том что это была странная для ВИНИТИ вещь. Главной задачей отдела считалось автоматическое производство рефератов. Причем если бы действительно построили эту программу, то институту пришлось бы закрыться.
1. Об этом пишет и Сергей Вахрин в исследовании «В круге первом и вокруг него», рассказывая о НИИ автоматики — Марфинской «шарашке», спецтюрьме МВД–МГБ, где в акустической лаборатории работали Л. З. Копелев и А. И. Солженицын: «…руководителем работ (и начальником института-"шарашки") являлся инженер-полковник, доктор технических наук Антон Михайлович Васильев (в романе — Яконов). Копелев назвал его: барственный чекист-интеллигент».
2. Первый отдел — отдел в советских и российских организациях, осуществляющий контроль за секретным делопроизводством, обеспечением режима секретности, сохранностью секретных документов. С 2004 г. такие отделы официально называются «режимно-секретный отдел» (РСО).
3. Успенский В. О вещных коннотациях абстрактных существительных. Семиотика и информатика. Вып. 35. М., 1997.
Ранее в рубрике «Медленное чтение» были представлены следующие книги, вошедшие в длинной список премии «Просветитель»:
Елена Белова. Автостопом по мозгу. Когда вся вселенная у тебя в голове. — М.: Бомбора, 2022.
Олег Будницкий. Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции. — М.: Новое литературное обозрение, 2021.
Андрей Десницкий. Библия. Что было «на самом деле»? (Танах / Ветхий Завет). — М.: Альпина нон-фикшн, 2022.
Андрей Журавлёв. Похождения видов. Вампироноги, паукохвосты и другие переходные формы в эволюции животных. — М.: Альпина нон-фикшн, 2022.
Наталья Конрадова. Археология русского интернета. Телепатия, телемосты и другие техноутопии холодной войны. — М.: CORPUS, 2022.
Михаил Майзульс. Воображаемый враг. Иноверцы в средневековой иконографии. — М.: Альпина нон-фикшн, 2022.
Александр Марков, Елена Наймарк. Эволюция человека. В 3 кн. Кн. 3. Кости, гены и культура. — М: CORPUS, 2022.
Галина Ульянова. Купчихи, дворянки, магнатки. Женщины-предпринимательницы в России XIX века. — М.: Новое литературное обозрение, 2021.
Ольга Филатова. Облачно, возможны косатки. — М.: Альпина нон-фикшн, 2022.
Михаил Фоминых. Пять литров красного. Что необходимо знать о крови, ее болезнях и лечении. — М.: Альпина Паблишер, 2022.