Нация, или Могущество мифа

Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге представляет книгу Алексея Миллера «Нация, или Могущество мифа» (из серии «Азбука понятий»).

О том, что такое «нация», сейчас говорят и пишут очень много. Существует огромный пласт научной литературы по этому вопросу, и каждый год появляются новые исследования. Но несмотря на то, что это понятие играет ключевую роль в политической жизни, оно имеет весьма ограниченную ценность как аналитический инструмент. Почему так получилось? Как менялось значение понятия «нация» в Европе от античности до современности? Когда понятие «нация» было усвоено в России и как менялось в нашей стране его значение и роль в публичной сфере? Как интерпретировали понятие «нация» общественные науки в XIX–XXI веках? Возможно ли дать научное определение этому понятию? Как мы используем понятие «нация» в политических дебатах в современной России? Обо всем этом — в книге Алексея Миллера, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге и Центрально-Европейского университета в Будапеште, ведущего российского специалиста по истории наций и национализма. Также можно прочитать стенограмму лекции Алексея Миллера, прочитанной им в проекте «Публичные лекции Полит.ру».

Предлагаем ознакомиться с фрагментом книги.

Нация как воображаемое сообщество

Наибольшую актуальность из работ начала 1980-х годов сохранила книга Бенедикта Андерсона о нации как воображенном сообществе[1]. Андерсон, опиравшийся на идеи Дойча, сделал принципиальный шаг вперед, когда интерпретировал формирование идеи нации и развитие национализма не как следствие, не как функцию социально-экономических изменений, а как развивавшийся в тесной взаимосвязи с ними и обладавший особой, независимой логикой процесс возникновения новых смыслов, идей, образов и систем ценностей.

Андерсон явно опасался, и не без оснований, что его термин «воображенное сообщество» будет неверно интерпретирован, и снабдил его обстоятельным комментарием. Воображенными Андерсон называет все сообщества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже «понаслышке» большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образ. «Воображенная» природа таких сообществ вовсе не свидетельствует об их ложности, нереальности. Крупные сообщества, а к ним можно отнести не только нации, но и классы, можно классифицировать по стилям и способам их воображения.

Тезис о том, что способ воображения сообщества может меняться, Андерсон иллюстрирует примером аристократии, которая стала восприниматься как общественный класс, причем национально укорененный, только в XIX веке, а до этого осознавалась через категории родства и вассалитета.

Андерсон поставил вопрос о том, в чем принципиальная новизна националистического способа воображения сообщества и каковы были предпосылки самóй возможности вообразить или, как сказали бы русские переводчики немецких философов, помыслить нацию. Именно «описанию процесса, благодаря которому нация может быть воображена и, будучи раз воображенной, затем моделируема, адаптируема и трансформируема», и посвящена, по собственному определению Андерсона, основная часть его книги. Андерсон считает, что нация как воображенное сообщество приходит на смену сакральным (религиозному и династическому) образам общности.

Воображение нации требует принципиальных изменений в понимании таких универсальных категорий, как, например, время. Сравнивая эпос и современный реалистический роман, который появился как жанр одновременно и в тесной связи с националистическим дискурсом, Андерсон показывает существо этих изменений. В эпосе прошлое и будущее присутствуют в настоящем и с ним, по крайней мере, равноправны. (Вспомним современные художнику костюмы мифических персонажей на картинах старых мастеров.) Прошлое в эпосе — особая, самостоятельная ценность. В романе же господствует открытое настоящее время, в котором прошлое становится «полезным», т. е. используемым и препарируемым прошлым, как традиция и освященные ею символы становятся инструментами сознания народа.

Можно сказать, что прошлое даже становится заложником настоящего. Это ярко показал Иммануил Валлерстайн в своем эссе «Существует ли Индия?»[2]. У него нет сомнения, что Индия существует сегодня как член ООН и государство со всеми присущими ему атрибутами. Но как быть с многочисленными книгами типа «Индийская культура в XV в.»? Что, если бы в результате иного сценария колонизации или даже ухода англичан в XX веке на полуострове возникли бы, скажем, два государства — Дравидия и Индустан? Похоже, что в этом случае мы читали бы книги о культуре Дравидии XV века. Подобный вопрос правомерен и по отношению, например, к большинству бывших советских республик.

Новое «романное» время, измеряемое с помощью часов и календаря, «пусто и гомогенно». Теперь одновременность осознается не как присутствие прошлого в настоящем, но как временной срез, предполагавший осмысление событий, происходивших в одно время, но прямо между собой не связанных. «Образ социального организма, двигающегося сквозь пустое, гомогенное время, есть точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как единая общность, равномерно двигающаяся сквозь историю»[3].

Определенному переосмыслению подвергается и категория пространства. Плотные системы коммуникаций, отдающие предпочтение информации об определенной территории, фокусируют интерес читателя, а сегодня и зрителя. На заре формирования новых наций-государств зависимость могла быть обратной, и Андерсон показал, как разделенность информационного пространства испанских колоний в Америке повлияла на то, что этнически никак не различавшиеся элиты провинций вообразили себя лидерами перуанского или эквадорского национального движения.

В современном мире благодаря развитию Интернета пространство коммуникаций и физическое пространство уже не сопрягаются столь плотно. Автор этой книги хорошо помнит впечатление от посещения несколько лет назад интернет-салона в пакистанском квартале Манчестера, где два десятка юношей с увлечением читали пакистанские сайты о пакистанской жизни. А кто-то, возможно, о джихаде в Британии… Ясно, что феномен, исследованный Андерсоном, по своей структуре и функциям заметно шире и многообразнее, чем политическое движение или идеология, и понятие «дискурс» лучше всего подходит для его описания.

Нация как дискурсивная формация

В 80-е годы в общественных науках сложились несколько важных пунктов консенсуса относительно наций и национализма. Во-первых, что современная нация — это качественно новый феномен, неразрывно связанный с процессом модернизации. Во-вторых, что национализм не является политическим и историческим сознанием нации, а предшествует ей и играет решающую роль в процессе формирования нации. Знаменитый вопрос Эрнеста Геллнера о том, есть ли у наций пупки, то есть создаются ли они, или, как многие писали, «пробуждаются», подобно спящей красавице, получил однозначный и утвердительный ответ — пупки есть.

Разумеется, в рамках модернистского подхода к феномену национализма существовали серьезные разногласия. По сути, теории национализма методологически и идеологически были связаны с конкурирующими подходами к осмыслению социально-политических изменений Нового времени. В рамках теории модернизации подчеркивалось функциональное соответствие нации-государства политической и социально-экономической модернизации. Марксисты трактовали национализм прежде всего как идеологическое оружие буржуазии в конфликте классов, которые сами были продуктом Нового времени. В концепциях неравномерного, запаздывающего развития в рамках капиталистической мир-системы (И. Валлерстайн и его последователи) национализм интерпретировался как плод экономического и политического взаимодействия империалистических и колониальных обществ.

Но главным, пожалуй, достижением исследователей этого времени стало плодотворное накопление противоречий. В результате в 90-е годы новое поколение исследователей более четко — а порой просто иначе — поставило ряд ключевых вопросов, обозначив тем самым начало нового этапа в изучении наций и национализма. Наиболее важным новшеством было введение понятия «националистический дискурс» и осмысление с его помощью таких привычных, но вызывавших массу когнитивных проблем категорий, как «нация» и «национализм».

Понятие «дискурс», разработанное французскими структуралистами и, в частности, Мишелем Фуко, означает отложившийся и закрепившийся в языке способ упорядочения действительности, способ видения мира, выражаемый в самых разнообразных, не только вербальных, практиках, а следовательно, не только отражающий мир, но его проектирующий и со-творяющий. Иначе говоря, понятие «дискурс» включает в себя общественно принятые способы видения и интерпретирования окружающего мира и вытекающие из именно такого видения действия людей и институциональные формы организации общества.

Сам Мишель Фуко в «Археологии знания» писал об этом так: «Задача состоит не в том — уже не в том, — чтобы рассматривать дискурсы как совокупности знаков (т. е. означающих элементов, которые отсылают к содержаниям или представлениям), но в том, чтобы рассматривать их как практики, которые систематически образуют объекты, о которых они говорят»[4]. Замечу, что признание дискурсивной природы национализма делает неактуальным давний спор о том, является ли национализм лишь «издержкой», побочным продуктом процессов модернизации или играет в них конституирующую роль. Как бы ни оценивали мы роль национализма (точнее — национализмов) в различных ситуациях, очевидно, что националистические дискурсы доминируют в сегодняшнем мире, т. е. со-творяют его.

Без национализма социальный облик мира был бы радикально иным, при этом заведомо невозможно угадать, был бы он лучше нынешнего или еще хуже. Во всяком случае, в пору господства религиозного способа видения мира, которое, как видно, в новых формах уже возвращается, люди не менее энергично использовали имевшиеся у них возможности убивать и угнетать друг друга. Попытка же представить мир, в котором господствует не националистический, а, скажем, классовый дискурс, заведомо не обещает ничего хорошего, как мы уже выучили на своем опыте ХХ века. «Нация и есть именно то, что Фуко называл "дискурсивной формацией" (formation discoursive) — не просто аллегория или плод воображения, это понятие беременно политической структурой. Национализм — троп (т. е. образное выражение. — А. М.) таких феноменов, как "принадлежность", "преданность", но также и институциональное использование воображаемого», — писал в 1990 году Тимоти Бреннан в сборнике «Нация и повествование», который стал первой яркой демонстрацией возможностей нового подхода[5].

Этот подход был подготовлен не только методологическими достижениями французских социологов и философов, но и предшествующими исследованиями национализма. Фуко, по сути дела, дал понятие и методологию, которые позволили сложить воедино и систематизировать проницательные наблюдения Карла Дойча, Бенедикта Андерсона, Эрнеста Геллнера, Эрика Хобсбаума и многих других сторонников конструктивистского подхода.

Националистический дискурс является сегодня доминирующим во всем мире. Достаточно заметить, что мир мы представляем в политическом отношении состоящим из наций-государств, а говоря об «обществе», мы имеем в виду совокупность граждан определенного государства. Источником политической легитимности в нашем мире считается общенациональное голосование, тогда как главная всемирная организация называется Организацией объединенных наций. Если вслед за Фуко понимать дискурс как обладающий внутренним единством способ видения мира, выражаемый в самых разнообразных, не только вербальных, практиках, как способ не только отражения мира, но его проектирования и со-творения, то придется признать, что и ученые, будучи частью общества, являются участниками этого дискурса[6].

Признание факта доминирования националистического дискурса имеет ряд важных последствий. В частности, такой подход позволяет иначе взглянуть на проблему терминологии, в том числе на мучительную проблему определения такого базового понятия, как «нация». Любая попытка дать «положительное» определение через описание необходимых и достаточных черт неизбежно оказывается неудовлетворительной уже потому, что «нация» есть понятие современного политического дискурса, а следовательно, любое определение такого рода не может быть политически нейтральным. Например, уже сам факт определения нами той или иной общности, не обладающей государственным суверенитетом, как нации предполагает, по крайней мере в скрытой форме, признание несправедливости такого положения.