Полит.ру продолжает цикл онлайн-лекций. Предыдущие — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Маратом Гельманом и Глебом Павловским — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.
Алексей Миллер — доктор исторических наук, профессор факультета истории, научный руководитель Центра изучения культурной памяти и символической политики Европейского университета.
Я тут специально проверил: оказалось, что последнюю лекцию про имперские сюжеты я прочитал на Полит.ру в декабре 2008 года. Двенадцать лет прошло. Еще мы возвращались к этой теме в 2012 году, когда в двух презентациях, в апреле и в мае, мы говорили во-первых о книжке про Бессарабию как окраину Российской империи, а потом про книжку под названием «Понятия о России» (книги Андрея Кушко и Виктора Таки «Бессарабия в составе Российской империи»). Это двухтомник про то, какова была структура понятийного аппарата, которым жила Российская империя, ее интеллектуальная среда, в XVIII, XIX, начале XX века.
И после этого были какие-то лекции, но они были уже про другое. Они были про политику памяти — чем я, собственно, и занимался по большей части последнее время и продолжаю заниматься теперь, организовав Центр по изучению культурной памяти и символической политики в Европейском университете в Питере, где я теперь работаю. То есть изменилось всё.
Я хочу начать с отчета о проделанной работе и с того, что уже вышло, или с того, что в работе, в том, что касается империи. И я вам хочу прежде всего показать вот такую книжечку: она называется Nationalizing Empires, она толстая. Эта книжка — плод довольно длинных, многолетних усилий. Это коллективный проект, в котором участвовали историки из многих стран Европы и не только Европы, где речь идет о том, как европейские империи строили нацию в своем ядре. И это очень важная тема по нескольким причинам.
Во-первых, потому что это позволило нам показать, что вся литература о национализме, которая к тому моменту существовала, — прежде всего, такие люди, как Геллнер, Андерссон, — они в каком-то важном компоненте своих рассуждений ошибались, у них была слепая точка. Они полагали, что национализм — это такое чувство, такая концепция, которая предполагает, что пространство культурного контроля и пространство политического контроля должны совпадать. То есть что мы стремимся к нации-государству. В этой книге показано, что это не всегда так. Что то, о чем говорит Геллнер, верно для периферийных национализмов, которые пытаются выкроить себе кусочек на окраинах империи. Они, по большей части, на самом деле, не мечтают до начала XX века, о нации-государстве. А в центре империи развивается строительство нации. Этот проект предполагает присвоение какой-то части территории империи как национальной, присвоение самыми разными способами: демографическим (надо ее заселить господствующей группой), символическим (надо это как-то освоить), топографическим (дать имена соответствующие, чтобы был Владикавказ, а не какой-нибудь там черт знает что, или Владивосток).
Но еще очень важный момент: строя такие нации, элиты империй (а это они строят такие нации) совершенно не собирались превращать целиком всю империю в такую нацию. И в то же время не собирались распускать империю, чтобы остаться только с тем, что они считали своей национальной территорией и своей нацией. Это порождает совершенно другую ситуацию. То есть когда мы думаем о том, какова типичная эта модель строительства нации в Европе XIX века, то мы думаем о таких вещах, как французская нация, немецкая нация, голландская, испанская, португальская, британская… И это всё – нации, построенные в имперском ядре не как национальные государства, а как части империи.
Этот тезис очень четко был сформулирован не так давно — за три года до выхода этой книжки, немецким историком Юргеном Остерканегом. Он сказал, что вообще XIX век и первая половина XX-го — это не про национальные государства, это про империю и национализм. То есть как империя учится жить с национализмом. Не только с вызовом национализма на окраинах, но и как она учится использовать национализм для повышения собственной автомобилизованности.
Книжка на английском языке. Я не могу себе представить, что в современных условиях кто-то ее возьмется опубликовать на русском языке, потому что надо много денег потратить на переводы. Но короткое изложение, примерно на три печатных листа, есть в пятом томе «Всемирной истории», которая издавалась (и, по-моему, до сих пор, кажется, не закончилось издание) в Институте всеобщей истории.
Но есть еще одна сторона у этой книжки, которая мне кажется очень ценной. Дело в том, что она решает по-новому один вопрос, который всегда для историографии Российской империи очень важен: а как, собственно, сравнивать Российскую империю с другими? Как вообще сравнивать Россию с другими? Можно рассказывать много анекдотов про то, что кто-то начинает нервничать и кричать, что ее можно сравнивать только с Османской империей, потому что это не европейское ничего. Кто-то, наоборот, говорит, что нет никаких отличий. В этой книге предлагается этот способ сравнения, который как бы помещает Российскую империю в довольно сложную и охватывающую практически весь мир сетку координат. В которой мы соглашаемся с тем, что крупные нации строились в имперском ядре, и что то, как они строились, в очень большой степени зависело от целого ряда факторов.
Например, строите вы нацию в империи, которая расширяется и которая сильна, или в империи, которая сжимается, теряет свои владения, которая переживает период упадка? Предположим в Османской, или Испанской. Строите ли вы эту нацию в империи, где в ядре вы уже внедрили систему политического представительства? Элементы демократии, как, например, во Франции. Или в такой стране, где эта система появляется только в начале XX века, как в России? И много всяких других. Строите ли вы эту нацию в империи, которая континентальная, или в империи, где основные владения за морем? Попробуйте определить, где кончается империя, скажем, в случае Испании или Британии. Что такое Каталония, что такое Шотландия для этих империй? Это же тоже часть империй, и одновременно та часть территории, которую национальный проект хочет освоить именно как часть нации и империи.
Итак, это очень важная книга, и сейчас она выложена в открытом доступе. Есть такой проект Muse («Муза»). В связи с тем, что нас гложет вирус, люди открывают какие-то свои закрома, эту книжку сейчас можно просто скачать. Хотя говорят, что она и так в сети гуляет.
Через год после публикации этой книжки вышла вот эта книга, она называлась «Нация», это была книжка в серии, которую издает Европейский университет, «История понятий». Почему я ее вспоминаю? Это популярная книжка. Она короткая и даже с картинками. Но важно для меня то, что там в конце, последние страниц 25–30, наверно, я обсуждаю вопросы, которые на самом деле являются вопросами нашей сегодняшней интеллектуальной и даже политической жизни и связаны с тем, как мы понимаем прошлое.
Что я имею в виду? Мы сейчас будем в едином порыве (или нет) голосовать за принятие поправок к Конституции. Все люди обсуждают, какие поправки. Ну, обнуление, ну, какие-то социальные льготы, ну вот что историю надо защищать. И какие-то вещи ускользают. Например, оказалось, что во всех этих поправках не нашлось места понятию «российская нация». Что, несомненно, должно было огорчить многих людей, которые настаивали в последние годы на том, что такая нация не просто должна стать нормой, но что она уже есть; что только злостное нежелание увидеть этот факт и питает возражающих против этой концепции людей. И многие люди, которые эту концепцию двигали, говорили в том числе: «Смотрите, в Российской империи была российская нация».
Другой пример такого политического использования всех этих сюжетов — это книжка, которая довольно большой популярностью пользовалась несколько лет назад, ее написал Сергей Сергеев, и она называлась «Русская нация и рассказ об истории ее отсутствия». Это была книжка про то, что нация — это когда есть демократия, и когда в рамках этой демократии нация владеет этим государством. А если демократии нет, то и нации нет. Сергей Сергеев — это человек, который, в общем, определяет себя как русского националиста, такого сторонника русского национального государства, он как бы с другой стороны заходит туда же: что в современной России нормальность — это когда мы построим русское национальное государство. У нас есть и либеральные люди, которые рассуждают примерно в таком же ключе: что нам бы национальное государство надо, что нам надо империю преодолеть. Когда их спрашиваешь, какая нация будет, они начинают теряться и немножко нехорошо себя чувствовать.
Эта коротенькая книжка — «Нация» — была написана в 2015–2016 годах. С тех пор эти разговоры идут всё активнее и активнее. В том числе и разговоры о том, что такое СССР, как вообще СССР работал с понятием нации тоже. Скажем, этот сюжет — один из центральных в книжке Юрия Слезкина, которая вышла по-русски год назад, — «Дом правительства».
У меня есть два проекта: один из них закончен, то есть он уже лежит в издательстве, а второй не закончен. Но если я встречусь с вирусом позже, чем они изобретут вакцину, то, может быть, и закончу когда-нибудь.
Первый проект — это большая книга, которую мы делали тоже несколько лет, по результатам конференции, которую мы проводили в 2017 году. И на этой конференции было запрещено говорить про революцию. Она шла три дня, и любые попытки говорить про революцию я пресекал как организатор до последнего момента, когда у нас была заключительная дискуссия, когда мы уже про революцию говорили. А все три дня до этого мы говорили о том, что мы на самом деле очень плохо знаем, как жила Россия в период между революциями. Условно говоря, от 1906 до 1916 года. Когда были тенденции ее развития. В тот момент, когда происходит революция, какая-то дверь открывается или, если угодно, стену проломили какую-то, и всё куда-то туда пошло. Но, попав в этот коридор, заданный революцией, мы не пошли по каким-то другим альтернативным путям, по которым мы могли бы пойти в том случае, если бы революции не было, или она была бы другой. И тут выясняется, что мы про это время знаем поразительно мало.
Я очень остро это почувствовал, когда наблюдал за дискуссиями о том, каков был уровень экономического развития России накануне революции и какие были тенденции этого развития. Выяснилось, что люди, которые занимаются этой проблематикой, профессионально, всю свою жизнь, поразительно как различаются не просто в оценках тенденций (историков хлебом не корми — дай поразличаться в оценках), но они различаются в наборе фактов, которыми оперируют! То есть мы не знаем на самом деле просто масштаба российской экономики. Мы не знаем или имеем очень разные, взаимоисключающие представления об уровне развития российской науки и технологий.
Почему это важно? Потому что это всё касается ключевых вопросов, которые очень жестко цензурировались и в течение советского времени, и которые сегодня тоже сразу переводят дискуссию в крик. Потому что это имеет непосредственное политическое значение. Либо мы говорим о том, что это была отсталая империя, которая была обречена на революцию, и тогда мы определенным образом оцениваем эту революцию. Либо мы пытаемся наивно рассказать о том, что была хорошая, правильная Февральская революция, а потом всё испортили большевики. Либо мы говорим — как, например, Миронов в своей последней книжке — о том, что вообще в империи всё было классно, настолько классно, что вообще все были счастливы абсолютно.
Этот проект, который мы делали в течение нескольких лет и который сейчас уже лежит в «НЛО», — книга, которая показывает, что на самом деле после единственной удачной в истории России революции, а именно революции 1905 года, Россия стояла в ранней стадии того, что называется «большим скачком». Дело в том, что революция 1905 года не разрушила государство, но при этом разрушила целый ряд ограничений за счет создания системы представительства и за счет того, что у власти оказались на определенный, пусть небольшой период весьма деятельные, решительные и умелые люди.
Это всё началось в тот момент, когда в конце 1905 года к власти пришел Петр Дурново как министр внутренних дел. В этот момент в среде высшей имперской бюрократии обсуждался вопрос, какие еще уступки нужно дать, чтобы все успокоились. А Дурново сказал: «Господа, вы понимаете, что вы имеете дело с революцией? Революция не успокаивается, когда ей дают уступки. Она наступает дальше. Поэтому сейчас мы дадим по морде революции, подавим ее силой, а после этого дадим уступки». Все немножко удивились, сказали: а так можно было? Дурново добился потрясающих результатов. И за счет этого мы получили потом премьера Столыпина.
Столыпин интересен тем, что, помимо всякой решительности в подавлении революции, которая объединяла его с Дурново, у него была еще и решительность в проведении целого ряда довольно интересных реформ, в том числе и аграрной реформы. В которой советские школьники были приучены видеть только неудавшееся переселение русского крестьянства на Дальний Восток и неудавшееся переселение русского крестьянства на хутора. А там была масса всяких других вещей, очень сложных, технологичных. Потому что для того, чтобы что-нибудь вообще сделать, нужно было провести земельное размежевание. Когда Столыпин начинал всё это, у него было 300 дипломированных, если я правильно помню, землемеров на всю Российскую империю. Мы и сейчас-то страна с самой большой территорией, а можете себе представить, как несуразно это выглядело в 1907 году? Но он сумел в течение буквально нескольких лет вместо 300 получить 5000 дипломированных землемеров, и дело пошло. То есть он продемонстрировал, что он проводит эти реформы не догматическим образом, а если что-то пошло хорошо — давайте сконцентрируемся на этом и будем делать.
Есть масса других очень интересных вещей, которые тоже нужно переосмыслить. В частности, уровень развития и российской науки, и российского образования, и российского инженерного дела, и российской промышленности, которая росла в некоторые годы на 11 %, в среднем на 6 % в этот период — то есть примерно так, как Китай рос до недавнего времени. А при этом работала демографическая машинка, которая предполагала, что в семье в среднем пять-шесть детей, то есть колоссальный резервуар дешевой рабочей силы. Мы стояли на пороге «экономического чуда», у нас для этого был накоплен колоссальный капитал. И это очень важно показать. Потому что, показав это, мы сможем сказать, с каких позиций мы должны оценить революцию. Что это не модернизационный проект, который открыл новые возможности, а это крайне неэффективный модернизационный проект, который обрушил наши шансы на реализацию более сложного и намного более эффективного модернизационного проекта. Все достижения науки, индустриализации — всё, что у нас было при советской власти, — мы это всё равно имели бы без разрушения уклада и без тех жертв, которые были принесены для этого достижения.
Там есть и моя статья о национальном вопросе, где мой тезис очень простой: в течение межреволюционных лет, до Первой мировой войны, Российская империя достаточно уверенно контролировала национальный вопрос. Национальный вопрос — иногда про него говорят так, что в Российской империи не был решен национальный вопрос. Но национальный вопрос вообще не имеет решения, если не считать того решения, которое предлагал в свое время Гитлер. То есть национальный вопрос есть, и с ним надо уметь просто жить. Как говорил один габсбургский чиновник, хорошо управляемая империя содержит своих подданных в состоянии умеренного недовольства. Россия вполне содержала своих подданных в состоянии умеренного недовольства. Никто, кроме самых отмороженных поляков, не ставил задачи создания отдельного независимого государства в обозримом будущем. То есть мечтатели всегда были, но они думали о том, что да, наши внуки, может быть, на луну полетят, а может быть, самостоятельную республику будут иметь. Какие-то такие были соображения.
Конечно, всё это изменилось во время войны. Накануне войны, в феврале 1914 года, Дурново написал меморандум, он есть в сети. Это поразительное чтение. Он пытается объяснить царю, что не надо лезть в войну. По крайней мере, сразу. По крайней мере, в этой конфигурации. И подробно объясняет, что будет, если тот полезет. Среди прочего, он говорит о том, что «обострятся национальные вопросы, финский вопрос обострится, если Швеция вступит в войну, польский вопрос безусловно обострится, потому что в ходе войны мы потеряем польские территории, мы вынуждены будем отступить с этих территорий» (на карте там такой выступ Царства Польского, который очень трудно удерживать), «с Украиной будут проблемы» — он всё это перечисляет. При этом он уделяет этому буквально одну страницу и говорит: «Но мы со всем этим справимся. Это, конечно, горе, но не беда». Это он в 1914 году пишет. «А беда — это та социальная революция, которая произойдет в этой империи, если мы сейчас ввяжемся в войну. Причем произойдет она, и даже неважно, будем ли мы успешны или неуспешны в этой войне». И дальше добавляет: «Если Германия будет выигрывать у нас, то она получит эту социальную революцию просто годом позже, чем мы, вот и всё». Во всем старик был прав. Умер в 1915 году, ему повезло.
Это подводит меня к тому проекту, который я уже давно обещал сделать, и по договору должен был сдать года полтора назад. Это популярная книжка в этой серии про Россию, которую стало издавать «НЛО». Почему я решил ее написать? Не потому что я хочу сесть с ножницами и клеем и из моих научных книжек сделать одну популярную. Я пытаюсь в этой книжке рассказать эту историю сквозь призму тех проблем, которые у нас есть сегодня. И прежде всего, показать, что попытка построить такое классическое национальное государство в России обречена на неудачу. Что мы должны решать эти проблемы по-другому, более сложным образом. Как — это предмет отдельного разговора.
Мы видим некоторые тенденции, обозначившиеся в этом вопросе. У нас была попытка, если помните, сперва взять и отменить национальные республики. Сначала отменили национальные области, потом подошли вплотную к референдуму про слияние республики Адыгея с Краснодарским краем. В Адыгее 65 % русских. Можно было предсказать, чем закончится эта демократическая процедура. Не стали этого делать, потому что там возникли очень серьезные сложности. Сложности, которые возникли в Адыгее, — это очень мелкие сложности по сравнению со сложностями, которые бы возникали в каком-нибудь Татарстане, Башкирии или, не к ночи будет помянут, Кадыров с его Чечней. Мы видим сегодня, что произошло очень существенное обрезание полномочий этих автономий в каких-то случаях. Что это будет означать дальше, какой уровень самостоятельности, автономии сохранится, как это будет оформлено с точки зрения концепции, что у нас есть — русский народ или российский? Потому что русские при словах «российский народ» начинают подозревать, что это похоже на «советский народ». Нерусские при словах «российский народ» — те нерусские, у которых есть своя автономия, — начинают говорить, что это очень похоже на советский народ, но имеют в виду совсем другое. И той, и другой стороне это не нравится. Есть какие-то группы, которым слово «российский» нравится. Но они не являются решающими.
К чему я это говорю: нам нужно понять историю строительства нации в имперском ядре в России, увидеть эту длинную историю. Увидеть, что в этой истории есть очень много таких общих мест, якобы понятных, очевидных, привычных, а на самом деле — очень ложных и обманчивых. Например, империя мешала строительству русской нации. Это вам и Хоскинг скажет, и Капенер скажет, и так далее. Что такое «нация»? Это модерный проект. Где происходит модернизация, в каких сферах, что это такое? Это создание современной бюрократии, всеобщее образование населения, алфабетизация или то, что называлось при большевиках «ликвидация безграмотности», урбанизация, индустриализация и масса всяких таких вещей. Это кто делал-то? Это империя делала, на самом-то деле. То есть отношения империи и нации в России довольно сложные.
У нас есть cоветский имперский проект, совсем другой. С точки зрения периферийных национализмов, очень удобно говорить, что вот есть у нас Российская империя и есть ее продолжение – СССР. Это не продолжение Российской империи, это другой имперский проект. Который, на самом деле, уничтожил очень много из достижений нацстроительства, которые были в Российской империи. Включая уничтожение концепта большой русской нации, которая, предполагалось, будет включать в себя всех восточных славян империи, в том числе малороссов и белорусов. При СССР за слово «малоросс» можно было сесть. Только «украинец».
Вот если мы увидим эту сложность, эти траектории, то нам будет проще оценивать какие-то стадии этого процесса и понимать нашу сегодняшнюю ситуацию. Я люблю заканчивать выступления ссылкой на анекдот про то, как старого еврея спрашивают, когда будет лучше. А он говорит: лучше уже было. Так вот, с точки зрения вопроса о том, когда Россия снова станет могучей державой: стать могучей державой у России был шанс в начале XX века. Она накопила колоссальный потенциал, опираясь на который, растрачивая который, СССР в течение довольно длительного времени изображал из себя могучую державу.
Мы сегодня что-то унаследовали от этого, но очевидно, что свой шанс на такую роль мы безвозвратно утратили. Вот эта игра, это «танго на двоих» — это теперь танго США с Китаем. А это значит, что нам надо задуматься о том, чтобы наше представление о мире, наше представление о себе, наше представление о процессах, которые идут с нами, соответствовало реальности. Потому что мы очень часто живем фантомами. Россия уже не имеет и никогда не будет иметь потенциала для того, чтобы превращаться в одного из гегемонов. А вот как мы сохраним какие-то унаследованные от гегемонической роли элементы, которые не дают нам попасть в категорию бывших империй, как Англия, Франция, Испания, даже Германия... Мы — не бывшая империя. Мы более значимы. Потому что у нас есть достаточно атомного оружия, достаточно средств его доставки и достаточно упрямого стремления к суверенитету, чтобы мы не укладывались в эти категории. С одной стороны, силенок у нас нет для того, чтобы быть гегемоном, а с другой стороны — нету этой готовности стать рядовой бывшей империей. Это очень специфическая ситуация. Нет привычных решений, мы не вписываемся в привычные категории. Мы должны придумывать для себя необычные решения. Мы не можем их заимствовать.
