Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу американского слависта Стюарта Голдберга «Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма» (перевод В. Третьякова).

Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией. Он также прослеживает сдвиг в понимании поэтической искренности, явившийся водоразделом двух поэтических поколений.

Предлагаем прочитать фрагмент главы, в которой Стюарт Голдберг рассматривает влияние символизма и Блока на Мандельштама после его «обращения» в акмеизм, но до 1920 года, когда их связь возобновилась на новом уровне.

Пища для пародии

Среди произведений, составляющих пародийную «портретную галерею» Мандельштама 1913 г. — «Кинематограф», «Теннис», «Американка», «Домби и сын», «Американ-бар», — есть одно стихотворение, в котором он явно обыгрывает образность и язык символизма и, в частности, Блока.

Старик

Уже светло, поет сирена
В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлэна,
Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский
Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет
Несвязные слова;
Он исповедоваться хочет —
Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий
Иль огорченный мот —
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.

Так, соблюдая день субботний,
Плетется он — когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая нужда;

А дома — руганью крылатой,
От ярости бледна,
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!

Лада Панова приводит это стихотворение как пример вечного возвращения в его культурном аспекте, подчеркивая контраст с более типичной для символизма пессимистической интерпретацией ницшеанской концепции[1]. Цикличность вводится посредством ряда сравнений. Старик имеет сходство с Верленом; это перемигивание между автором и читателем. В конце концов, трудно представить себе, чтобы «Разочарованный рабочий / Иль огорченный мот» осознавал — сквозь опьянение, боль и ругань — свое сходство с Верленом[2]. Мандельштамовский старик также метафорически уподоблен Сократу, и это уподобление, подсказанное легендами о сварливой жене Сократа, функционирует на поверхностном уровне как «калька» для «пьяного философа». В то же время в стихотворении задействуется традиционное — основанное на физическом сходстве — сравнение Верлена и Сократа[3]. Эта культурная спираль, однако, содержит в себе серию снижений, на которые поэт не обязательно смотрит негативно. Это снижение образа Сократа в Верлене — несмотря на поэтический талант последнего — и Верлена в старике, в котором мы такого таланта не предполагаем. Поэтический дар Верлена вместо этого имплицитно вымещается из границ стихотворения и переносится на автора, который, как мы видели, тонко намекнул на собственное родство с Верленом в своей первой статье — «Франсуа Виллон».

Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер предположили, что прототип старика — Николай Кульбин, художник-футурист, искусствовед-самоучка, организатор художественных объединений и выставок, которого Мандельштам знал по кабаре «Бродячая собака» и чье внешнее сходство с Верленом и Сократом было «засвидетельствовано современниками»[4]. Однако, признавая, что «это не помогает разобраться в самом стихотворении», Амелин и Мордерер заключают: «Намеренная развоплощенность образа старика и референциальное коллапсирование не позволяют напрямую соотнести его с кем-нибудь»[5].

Есть между тем другой прототип, который, будучи обнаружен, обретает первостепенную важность и открывает совершенно новый слой сюжета стихотворения. Этот слой — пародия на один из самых характерных сюжетных мотивов мифопоэтического символизма, в особенности в его блоковском варианте, — встречу на заре с Софией, Вечной Женственностью.

Первый элемент, который в этой связи может привлечь внимание читателя, — словосочетание «глаз… цветет» в строках 11–12. Цветущие глаза — характерная примета блоковского идиолекта: «И под маской — так спокойно / Расцвели глаза» (II, 277); «Влюбленность расцвела в кудрях / И в ранней грусти глаз» (II, 152)[6]. И. И. Шкуропат предложил посмотреть на те же строки как на «пародийную аллюзию на типично символистский образ радуги»[7]. Ясно, что Мандельштам здесь тонко обозначает для читателя символистский язык.

Радужное цветение подбитого глаза старика вызвано произошедшим «в недрах ночи», т. е. во время символистского ожидания. Описываемые в стихотворении события внутренне противопоставлены тем, которые должны были происходить на рассвете («Уже светло, поет сирена / В седьмом часу утра»). В типичном для раннего мифопоэтического символизма — или Блока — стихотворении поэт в этот час предвкушает появление Софии или встречу с ней.

Жена старика — «суровая». В «Стихах о Прекрасной Даме» героиня Блока описывается и как «строгая», и (реже) как «суровая»: «Всегда надменна и сурова» (I, 229), «Белая Ты, в глубинах несмутима, / В жизни — строга и гневна» (I, 290). Завершающее стихотворение слово «жена» — это, конечно, одно из именований символистского идеала: «Всё невеста — и вечно жена» (I, 330). Таким образом, в утренней встрече этого пьяного «Сократа» с его сварливой женой мы можем видеть бурлескную тень символистского героя, предвкушающего рандеву с Вечной Женственностью на совсем не обыденном рассвете.

Вторичные значения слова «сирена» усиливают впечатление обманутых надежд. Сирена — «красивая, обольстительная, но бездушная женщина» (Ушаков) — может пониматься как Прекрасная Дама, обольщающая, но обманывающая символистов. Точно так же и выражение «ругань крылатая» в последней строфе, напоминающее прежде всего синоним афоризма «крылатые слова», в контексте первой строфы намекает на мифологический образ полуптицы-полуженщины, которая завлекает моряков своим прекрасным пением и предает их смерти. «Сирены» (будь то на причале, корабле или в автомобиле) не раз появляются в стихах Блока, отмеченные таким же двуголосием.

Сама фигура пьяного героя перекликается с образностью Блока, который, как мы помним, в своем самом известном стихотворении («Незнакомка», 1906) выступает пьяным резонером: «Ты право, пьяное чудовище! / Я знаю: истина в вине» (II, 213)[8]. Кроме того, одна из общих масок блоковского лирического героя в «Первой книге» — «старик». И еще одна, последняя текстовая перекличка делает яркое, но подспудное присутствие Блока в этом стихотворении неоспоримым. Речь идет о перекличке с его пьесой «Незнакомка»[9].

Мандельштам провожает блоковского «Верлена» домой к жене, и образы этого персонажа и блоковского лирического героя (отождествлявшегося многими современниками с самим поэтом) переплетаются, проглядывая из-за сатирического уличного портрета.

И без распознания читателем этого второго слоя портрет ничуть не теряет своего игривого изящества и остроты характеризации. Однако, сознательно или бессознательно, современники должны были непременно ощущать внешнее присвоение символистского лексикона, вносящее важный вклад в стилистическую игру. Тынянов писал о пародии:

«Если второй план расплывается до общего понятия "стиль", пародия делается одним из элементов диалектической смены школ, соприкасается со стилизацией <…>»[10]. В «Старике» дело обстоит иначе. Второй, блоковский план стихотворения, будучи распознан, сохраняет свою структурную роль, усиливая комический эффект стихотворения путем неожиданного возвышения того тематического материала, который в нем пародируется. И в этом смысле блоковский слой ясным образом увеличивает тематический охват и резонанс стихотворения.