Уже в эту субботу, 1 марта, в ЦИМе пройдет лекция «Девяностые: взгляд нормального человека». Поэтому мы продолжаем вспоминать, какими были девяностые для каждого из нас.
Написать о том, что такое были для меня 90-е годы, хочется мне уже очень давно. Уж больно много парадоксального, нелепого, эпического и исторического в них было – материала хватит на целую книгу, которая видится мне как нечто среднее между «Повестью о жизни» Паустовского, фельетонами Ильфа и Петрова и произведениями Довлатова. Дело в том, что наблюдала этот исторический период с достаточно занятной позиции – регионального журналиста (затем редактора). И лет мне было ровно столько, сколько нужно, в 1991 я закончила школу.
Как-то так вышло, что я долгое время была самой младшей в окружающих меня коллективах. А потом – хлоп – и стала самой старшей. Сегодня мои рассказы о безумных 90-х в Твери журналисты из руководимой мной редакции, вполне себе взрослые, слушают с видом, с каким я, бывало, слушала рассказы своего деда о 30-х – 40-х гг. Вроде, интересно, и надо бы запомнить. Но это же какая-то совсем другая жизнь, к нам не имеющая никакого отношения!
…Путч в августе 1991-го прошел мимо меня по касательной. Мы с мамой ехали на поезде из Одессы, и в окрестностях Брянска вдруг увидели движущиеся с нами в одном направлении платформы с танками. Поскольку ни радио, ни других источников информации в поезде не было, мы не понимали, что ждет нас в Москве. Я хотела бы поделиться рассказом про то, как мы с нашими чемоданами с купальниками и купленными полотенцами отправились на баррикады. Но на самом деле я с мамой на буксире промчалась с Киевского на Ленинградский вокзал, купила без очереди билет на отправлявшийся вот-вот поезд №666 Москва-Осташков (ныне уже отмененный), и гордая своей решительной деятельностью затащила маму и чемоданы в вагон. О, это был удивительный пустой вагон, полный самых непонятных скрипов! По-прежнему не зная, что происходит, мы ехали в неизвестность – из прошлого в будущее, в поезде с инфернальным номером.
19 августа 1991 года активисты движения «Возвращение» (добивавшиеся возвращения Калинину исторического названия Тверь) опечатали обком КПСС. Заклеили дверь бумажкой из ученической тетради, поставили печать группы «Возвращение». Сотрудники обкома посмотрели на эту печать… и пошли по домам. Так в нашем городе фактически была упразднена руководящая и направляющая роль компартии
Впоследствии эти люди стали моими добрыми знакомыми и коллегами – Сергей Глушков, Юрий Шарков (увы, скончавшийся в позапрошлом году), Борис Ершов.
Возвращения Твери исторического названия они добились вскоре. Впоследствии тогдашний глава Горсовета Сергей Киселев рассказывал мне, как он на каком-то мероприятии для глав городов в Москве отлавливал Ельцина, чтобы тот, буквально на спине охранника, подписал исторический указ о переименовании (вот времена были, боюсь сегодня он бы не прорвался к Путину через ФСО).
- Я не мог вернуться без подписи Ельцина – ваши Ершов и Шарков (спустя много лет оба героя работали в моей редакции, а тогда были депутатами горсовета – прим.авт.) меня бы сгрызли насмерть.
Впрочем, в городе все было по-прежнему. Уже на следующий день после разгрома путча мы всем семейством стояли в очереди за подсолнечным маслом (давали литр в одни руки), и ругались с бабками, горячо одобрявшими ГКЧП.
Несколькими днями позже меня побили в очереди за хлебом. Хлеб, который начал исчезать, ждали к 7-ми вечера в ближайшей булочной. В урочный час прошел слух, что его привезут не сюда, а в гастроном «Россия», неподалеку. Пока мы бежали в этот гастроном, порядок очереди был нарушен, и я поняла, что если не проявить должной наглости, хлеба мне не достанется. Я попыталась схватить батон с прилавка, и тут какой-то мужчина средних лет в очках с криком «Сволочь малолетняя!» ударил меня по рукам. Батон упал на пол, я заплакала, и какая-то старушка, которая обладала большим опытом в таких сражениях, и успела ухватить несколько батонов, отдала мне свой. Никогда не забуду ни этого мужчину, ни ту старушку – два лица нашего народа.
В сентябре началась студенческая жизнь: я поступила на только что создавшееся в Тверском университете отделение журналистики. Это было странное время. Стипендии еще хватало на то, чтобы каждый день есть в столовой и покупать книги. Книги уже появились, и с каким наслаждением мы их покупали! Меня с головой затянул Толкиен, тогда еще недопереведенный – были только первые два тома «Властелина колец» в переводе В. Муравьева.
Сегодня мы страдаем от внедренного бывшим президентом Медведевым летнего времени зимой. А тогда была другая крайность: премьер новой России Егор Гайдар решил, что самый близкий путь в Европу – перейти на среднеевропейское время. В декабре 1991 мы стали погружаться во тьму аккурат, как у нас на филфаке заканчивались занятия, в три часа дня. Кафе и клубов тогда не было, на улицах шныряли полусумасшедшие хулиганы (потом они пошли в бандиты, а тогда были просто хулиганами). Оставалось сидеть дома и читать. Я заболела плевритом, и окончательно ушла в мир Толкиена и альбома Гребенщикова «Равноденствие». Казалось, что окончательная битва света и тьмы – вот она, за окном.
В магазинах не было ничего – совсем-совсем. Помню, как перед болезнью зашла в магазин «Мода» в центре города, и единственное, что там продавалось, были ярко-красные варежки из кожзаменителя, с искусственным мехом внутри. Я купила эти нелепые варежки, они живы до сих пор. Катаюсь в них на лыжах, и вспоминаю тот пугающе пустой магазин.
С января 1992 года товары в магазинах появились – по непонятным людям ценам. Начала рушиться привычная система измерений. Вот, честное слово: я отлично помню, сколько стоили хлеб, молоко, яйца в 80-е. Но относительно первой половины 90-х я даже затрудняюсь вспомнить единицы исчисления денег. Миллионы? Сотни тысяч?
В конце первого курса к нам, студентам-журналистам пришел заместитель редактора первой местной демократической газеты «Вече Твери» (до ее основания в области был только печатный орган обкома КПСС «Калининская правда») – звать на практику. «Вечка» (увы, почившая пару лет назад) тогда как раз существовала первые два года.
- Наша молодая демократическая газета испытывала временные финансовые трудности. Но я договорился со своим соседом-миллионером, все проблемы решены, и теперь нас ждут великие свершения.
Забегая вперед, скажу, что в таком режиме эта газета прожила лет 20 – в поисках доброго дяди-миллионера. И как-то иногда они находились .
Мы с друзьями пришли в «Вечку» в июле 1992. А в августе жена того самого «соседа-миллионера», журналистка, к которой меня, практикантку, прикрепили набираться опыта (потом выяснилось, что она сама работала в газете без году неделя), решила уйти и начать свой проект. Я пошла с ней.
Проект назывался «Новая газета». Эта самая тверская «Новая газета» была основана раньше общеизвестной московской. Кажется, когда появилась нынешняя общеизвестная «Новая газета», нашей уже не было. А может быть, и была – уже не помню.
У нас был первый в Твери компьютерный редакционно-издательский комплекс: «миллионер» купил его на деньги, вырученные от торговли в Голландии картинами тверских художников. Конечно, мои новые работодатели были аферистами – но аферистами симпатичными, с фантазиями, познакомившимися на заочном отделении журфака МГУ. Тогда вообще было время «дикое, но симпатичное».
Наша газета была территорией абсолютной свободы. Например, мой друг, будущий священник, а в начале 90-х один из наиболее прогрессивных художников Твери Леша Расев выпускал приложение «Белый свет», полное самого сумасшедшего авангардизма. Я, помню, написала в газету передовицу, где каждое слово начиналось на слог «на».
Была одна проблема – нас никто не читал, потому что сплотившиеся «Тверская жизнь» (бывшая «Калининская правда») и «Вече Твери» не пустили нас в распространение. Кроме «Союзпечати» систем распространения не было, и поэтому наши фантазии так и остались при нас. Удивительно, но иногда нам платили зарплату.
В личной моей жизни тоже произошли перемены. Я ушла из дома в университетское общежитие. Там в то время царили Егор Летов и спирт «Рояль». Адаптация к тому и другому была трудная, но теперь хоть есть что вспомнить. У нас были соседи-панки, студенты-историки. Каждый из них походил на того или иного участника «Гражданской обороны». У парня, который был вылитый Летов, была девушка – вылитая Янка Дягилева. Днем они спали, а часа в два ночи из-за стены доносилось: «Ржавый бункер моя свобода, заколочена дверь ведром». Я шла к ним ругаться, но заканчивались попытки поругаться тем, что приходилось присоединяться к хору: «Все идет по плану, о-о-о-о, все идет по плану…»
Участие в событиях октября 1993 года я принимала уже как журналист. С момента подписания Ельциным Указа 1400 я постоянно бывала у Белого Дома. Когда Верховный Совет был уже опутан «спиралью Бруно», и туда перестали пускать, я чуть было не прошла туда с группой российских и иностранных журналистов – мое тверской редакционное удостоверение вполне устроило запускавших партию журналистов спецназовцев. Но в какой-то момент я испугалась, и проходить не стала. Это было 2-го октября. Не попав в Белый Дом, я угодила на первые московские баррикады на Смоленской площади. К вечеру с ужасом увидела первого убитого – прямо в створе Арбата, напротив МИДа.
Помню дорогу в Тверь, колбасу, купленную у каких-то хохлушек у Лениградского вокзала, фляжку коньяка... Все казалось ненастоящим. Потом мы приехали в Москву, когда Белый Дом уже догорал, и «Альфа» выводила оттуда депутатов. Смеркалось, и я увидела трассирующие пули, летящие прямо над головами нас, зевак, стоящих на набережной с другой стороны Москва-реки. Попыталась спрятаться за ближайший танк, но была послана подальше выглянувшим из него танкистом. Спряталась за столб, но реальности происходящего так и не осознала.
Да и никто не осознал. Мимо большей части населения России мини-гражданская война в Москве прошла незамеченной – в отличие от нынешних событий в Киеве. Многие мои знакомые, взрослые интеллигентные люди, просто не знают о том, что в октябре 1993 в центре Москвы убивали людей - не только защищавших конституционный строй, но и простых прохожих. До сих пор неясно, кто были снайперы, сколько человек погибло. Это страшное белое пятно, родовая травма российского государства еще даст о себе знать, я уверена.
В октябре 1993 года глава Бежецкого района Тверской области Владимир Платов на своей «Ниве», с охотничьим ружьем оправился защищать Ельцина от Руцкого с Хасбулатовым. Конечно, его задержали на подъездах к Москве – решили, что мужик в камуфляже из глубинки едет на помощь Верховному Совету. Когда эта история стала достоянием СМИ, я впервые услышала имя человека, который через пару лет стал первым губернатором Тверской области.
Когда случились первые в истории региона губернаторские выборы, вся номенклатура поддержала главу администрации Владимира Суслова. Наша редакция, к тому моменту, кажется, начавшая издавать местное приложение к «Комсомольской правде», была единственной газетой, предоставившей площади Владимиру Платову.
Штаб Платова с точки зрения «наследников КПСС» был, мягко говоря, экзотическим. Люди неумеренно пили, падали из гостиничных окон на центральные улицы города… Когда Платов стал губернатором, вся эта «вольница», к вящему удивлению старой элиты, пришла к власти в качестве замов, советников и т.д. Жили они весело. Мордобои в туалетах областной администрации были обычным делом. Потом они обсуждались в городе и области – у нас в Твери все обо всех узнается мгновенно.
Помню, как перед выборами 1996 года в Тверь приезжал Ельцин. Нас, местных журналистов, на всякий случай собрали в администрации Тверской области в 7 утра. Но уже с утра в каждом кабинете водка лилась рекой. Когда Ельцин появился, с одним моим коллегой произошел забавный казус: он выпивал с какими-то серьезными мужиками в вип-столовой областной администрации. Вдруг внутри одного из мужиков зажужжала рация: «Ближний круг, на выход». Мужики взяли прислоненные к вешалке винтовки (коллега сразу их не заметил), и пошли работать – они оказались ФСОшными снайперами. Коллега, двинувшись по свободному коридору, вышел на улицу, и оказался перед Ельциным, эффектным жестом вытащив из нагрудного кармана пиджака диктофон. Видимо, его спасло только то, что он успел выпить с теми ребятами, которые в этот момент передернули затворы своих винтовок на крыше областной администрации.
Еще одним историческим событием, был приезд в Тверскую область Александра Солженицына, только что возвратившегося в России.
Уже стало классикой его высказывание о колокольне в Калязине, той самой, что всегда фотографируют туристы, плывущие на теплоходах по Волге: «Кто хочет увидеть единым взором, в один окоём, нашу недотопленную Россию – не упустите посмотреть на калязинскую колокольню. Ведь стоит колокольня! Как наша надежда. Как наша молитва: нет, всю Русь до конца не попустит Господь утопить». Эта фраза, как мне кажется, только и останется в российской истории от тверской жизни в сумасшедшие 90-е.
Губернатор Владимир Платов, кстати, тоже был символом – символом пассионарного советского директора из глубинки, дорвавшегося до власти, попытавшегося было чего-то поменять (вот, Солженицына пригласил, про земство с ним говорил), а когда не получилось, запившего горькую. К сожалению, пьянство и азартные игры довели его до цугундера: после губернаторства Платов угодил в тюрьму по обвинению в присвоении каких-то средств, которые, судя по всему, в глаза не видел. Умер он недавно, в бедности, совсем один…
… Перед первой чеченской войной у нас в общаге воцарились чеченские мачо. Вечерами они стояли на балконах, и орали что-то гортанными голосами своим землякам, подъехавшим на вишневых «девятках» ко входу. На нашем этаже жили, в основном, парни, и к нам горцы забредали редко. А этаж, где жил девичий филфак, использовался ими как помесь отеля и борделя.
Вот один из случаев. Моя подруга-однокурсница умывалась под краном в коридоре. С намыленным лицом она ответила кому-то, спросившему, как ее зовут: дескать, Оля она. Даже не посмотрела, с кем разговаривает, а по легенде, у горских мужчин заведено так – раз ответила, значит, согласна. Ночью к ней пришел чеченский кавалер, с бутылкой, сигаретами и шоколадкой. Причем сначала в дверь постучалась соседка, спросившая, нет ли у Оли спичек, а кавалер вломился за ней.
Моя подруга сбежала, причем, забыв, тапочки посреди комнаты. Поскреблась к нам в дверь, но когда я вышла, ее уже не было. Спустившись на этаж, где она жила, я увидела символическую картину: ликер «Амаретто», сигареты «Мore» (помните джентльменский набор тех лет?), шоколадка и тапочки посреди комнаты. И тут вошел чеченец с обнаженным торсом… Я мчалась на наш этаж, крича что-то типа «Ратуйте, православные!», а чеченец бежал за мной, круша двери на своем пути.
Когда мои соседи попытались вступить с ним в мирные переговоры, выяснилось, что чеченца зовут Ваха, и он «уже 10 лет держит в страхе всю общагу». Меня эвакуировали домой, Ваху как-то укротили, а Оля нашлась поздно вечером. Когда мы с другом возвращались в свою комнату, она, босая, выскользнула из соседней секции – оказывается, почти сутки Оля пряталась там в туалете. Живший в той секции знакомый рассказал мне: «Часа в два пополудни было мне видение: в комнату вошла босая Оля К., не говоря ни слова, взяла с полки какую-то книгу, и исчезла». Теперь, кстати, Оля замужем за каким-то олигархом, постоянно живет в Швейцарии…
Еще одно яркое событие из истории нашей общаги – подавление пионерского бунта. Кажется, году в 1995-м (или 94-м – память уже подводит), по окончании традиционного фестиваля «Студенческая весна» кто-то вспомнил, что на календаре – 19 мая, день рождения пионерии. И стихийно вся общага решила отпраздновать праздник детства. Откуда-то взялись горны, барабаны, галстуки – многие хранили их по комнатам, как прикольные аксессуары. А старая мебель пошла на костер, разведенный перед входом.
Сначала приехали пожарные, и окатили всех, стоявших на балконах, со второго по 9-й этаж, водой из брандспойта, предупредив, что «сейчас прибудут силы».
И «силы», в виде экипированного по всей форме ОМОНа, вскоре ворвались в общагу. Мой однокурсник Игорь Гребельников, ныне известный арт-журналист, как раз возвращался домой. Как он рассказывал, ему показалось, что мимо него промчался отряд «римских легионеров».
Эти «римские легионеры» набили морды практически всему мужскому населению общежития. Нашему соседу-панку досталось дважды: сначала его поймали у знакомых девчонок, и он получил за то, что сидит не в своей комнате. А потом его обнаружили в его комнате, и побили за то, что это «опять он».
Потом я, будучи журналистом, ходила к начальнику УВД по Тверской области выяснять, на каком основании били студентов. Выяснилось, что ОМОН для нашего подавления был снят с важной операции по задержанию партии оружия, следовавшей из Прибалтики. Мы, «пионеры – дети рабочих», показались милиции более опасными.
В середине 90-х я трудилась в региональных вкладках в «КП» и «АиФ». Зарплату нам платили редко, но жизнь вокруг бурлила. Некоторое время я была редактором отдела культуры, и в этом качестве попала на первый официальный концерт Михаила Круга. Признаться, я до этого не слышала этого имени, и шла на концерт, думая, что увижу какую-то самодеятельность.
У Киноконцертного зала на Рыбацкой, в тот момент самого большого зала Твери, меня поразило скопление каких-то карикатурных персонажей – лысые парни в спортивных костюмах, малиновых пиджаках, с золотыми цепями размером с вериги, девицы с ногами невообразимой длины и юбках необыкновенной короткости… Потом на сцену вышел невзрачный полноватый человек, и не улыбаясь, начал петь песни на тему: «Сколько я зарезал, сколько перерезал, а теперь сижу в тюрьме, и тоскую по моей старенькой маме». В зале был аншлаг, оказалось, что выступает будущий символ российского шансона. Потом у нас в редакции была «прямая линия» с Кругом. Надо сказать, никто не звонил, нам самим пришлось изображать звонки с вопросами читателей с другого телефона.
Простой парень со Двора Пролетарки (рабочие казармы, построенные еще фабрикантами Морозовыми, где до сих пор существуют самые невообразимые коммуналки), Миша Воробьев работал шофером, никогда не сидел, словечки для своих песен черпал из библиографической редкости, старинной книжки «Тверской уголовный жаргон 20-х годов» - отсюда всякие «жиган-лимоны», и прочие слова, в реальной жизни не звучащие.
Увы, его убили те, кого он всю жизнь романтизировал, обычные грабители, залезшие в его богатый коттедж на окраине, думая, что хозяева смотрят фейерверк на набережной – это произошло в День города.
Кстати, в середине 90-х мы с друзьями отвинтили табличку от закрывшегося тогда ресторана «Лазурный», и повесили ее на туалет в общежитии. Жаль, пропала реликвия!
Скажу честно, в Твери Круг не был очень популярен, и по-прежнему местное население удивляется, когда приезжие из других городов просят сводить их на могилу певца. «Делать мне нечего, по могилам шастать», - так прокомментировал подобное желание одних своих клиентов тверской таксист.
На бульваре Радищева в центре города установлен небольшой памятник Кругу – мужчина с гитарой сидит на лавочке. Туристы с энтузиазмом фотографируются, а местные жители ворчат: «Нашли кому памятник ставить». Нет пророка в своем отечестве, а в Твери заслуг местных жителей не хотят признавать особенно – такой у нас специфический город, откуда веками уезжало в Москву и Санкт-Петербург самое активное население. Те, кто оставались – консерваторы и субпассионарии высочайшей пробы, во всей консервативной и субпассионарной России не найдешь таких.
В середине 90-х по центру Твери толпами ходили мальчики в красивых галстуках и дорогих пиджаках. Мы считали, что им страшно повезло: они работали в «Тверьуниверсалбанке» - самом крупном региональном банке России, строившем в центре города гигантский офис. В 1996 году, после президентских выборов, у «Тверьуниверсалбанка» была отобрана лицензия – банк подозревали в финансировании предвыборной кампании Зюганова. Как раз накануне отзыва лицензии в ТУБ перевели мою зарплату (наши премудрые начальники заставили журналистов зарегистрироваться частными предпринимателям, и мы получали зарплаты на банковские счета). Пока мы выцарапывали оттуда свои миллионы (кажется, тогда счет шел именно на миллионы), пока пытались дождаться следующих зарплат… Каким-то образом мы научились жить без денег. Атмосфера в нашей редакции напоминала описания Довлатова: все стало общим – еда, ручки, сумки, где-то раздобытые копейки.
А потом в Твери появилась еще одна независимая газета – и сразу с большими тиражами. Это была газета «Караван+я», где я сейчас работаю. Уникальный для региональной прессы проект, скажу без ложной скромности.
Начать с того, что в одном из первых номеров, поздней осенью 1997 года, «Караван» запустил в большую жизнь настоящего монстра – чудовище с озеро Бросно, в Андреапольском районе Тверской области. Уже 17 лет, примерно раза два в год, про динозавра снимают телепередачи на том или ином канале. И зовут нас в качестве экспертов. Мужик, у которого останавливались наши корреспонденты в 1997 году, и который тогда на смех поднял нас с нашим динозавром, тоже снимается в этих передачах. Рассказывает, как Бросни проглотило его корову, как в 1340-м году именно Бросни так напугало монголо-татар, что они не пошли на Новгород, и тому подобные истории. Люди верят.
Таких проектов было много. Помню, как на выборах мэра Твери мы решили выдвинуть в главы города чернокожего КВНщика, студента Медакадемии камерунца Марселя Ванжи. Он ходил босиком по дворам, бил в тамтам, и говорил: «Мы здесь все поменяем» - сюжет об этом снимала программа «Времечко». После этого к нам приехали ведущие европейские издания, Марселя разрывали на части с просьбами об интервью, из нашей редакции он выходил по телефону в прямой эфир радио, вещающего на всю Африку.
А наш полет на вертолете в заброшенный мир Петроозерья – на острова среди непроходимых болот, всего в 70-ти км от Твери, где робинзонили четверо деревенских мужиков, лишенных связи с большой землей?
Все это темы другой статьи. А может быть – и книги.
…Самым счастливым годом 90-х для меня стал 1999-й. Он остался в памяти сплошной летней благоухающей теплой ночью, когда рядом были друзья, о будущем не думалось, и все было просто. В начале 2000-х это ощущение вдруг пропало, как выяснилось, навсегда. Моя коллега, тоже уловив это изменение в атмосфере, спросила тогда: «Что с нами? Мы будто все, вне зависимости от возраста, стали взрослее?». Да, пожалуй, так. Наша юность миновала с юностью страны.
