Спектакль ProScience Театра «Девяностые: взгляд нормального человека» пройдет 1 марта в Центре Мейерхольда. В рамках этого проекта мы выпускаем серию материалов, посвященных «лихим» и «бандитским». Открывает ее статья Алексея Муравьева «Вспоминая девяностые…»
Воспоминание о 1990-х гг. требует несколько непривычного для ученого сосредоточения не на каком-то внешнем объекте, а на своей собственной жизни. Это непривычное усилие, поэтому получаются обрывки, фрагменты… В начале 90-х закончилось мое относительно беззаботное университетское бытьё, я был отец семейства с младенцем на руках, аспирант в Институте всеобщей истории Академии наук СССР. Я сразу попал в Центр сравнительного изучения древних цивилизаций, где под руководством академика Григория Максимовича Бонгард-Левина шла большая работа по выстраиванию новой для советской науки школы исследования древнего и раннесредневекового мира на основе цивилизационного подхода. Бонгард (как все за глаза называли нашего начальника) был человеком удивительной энергии и могучего кипучего интеллекта. Он сразу решил, что на основе новой команды молодых ученых, обладающих хорошей подготовкой, он будет делать науку европейского уровня. Для этого он стал нас постоянно отправлять в разные стажировки за границу и требовал учиться.
Если говорить кратко, то 90-е я провел за границей едва ли не в большей степени, нежели в России. То есть, я уезжал и возвращался с 1992 по 2001 год постоянно: Италия, Англия, Франция, Германия. Поскольку я избрал в качестве области научной специализации христианский Восток, т. е. негреческие культуры 2-8 вв. н.э. (прежде всего сирийскую, но и грузинскую и армянскую, эфиопскую и коптскую), то мне пришлось много учиться за границей. Классическое образование, полученное в МГУ, дало хорошую базу, но надо было срочно набирать компетенции, которых нельзя было набрать у нас.
Я жадно глотал книги, учил языки, почти все сразу, работал с крупнейшими учеными Ж. Дагроном, С. Броком, Б. Утье, М. ван Эсбруком, А. Дерёмо… С урока древнеармянского в Institut catholique на рюд’Ассас у проф Ж.-П. Маэ я бежал в Сорбонну на семинар по пехлеви проф. Жинью или на сирийский курс по эпиграфике в École normale. Потом я возвращался в нищую Москву, где вовсю шли рыночные реформы и грустная бухгалтерша в нашем институте на вопрос, когда же будет зарплата за последние три месяца, отвечала: «Спросите у Гайдара».
Приходилось бегать от одного занятия к другому, Бонгард периодически находил для нас какие-то подработки, лекции, выступления, это развивало бодрость и мобильность, но отнимало много времени. Я попытался создать в Свято-Тихоновском институте кафедру восточно-христианской филологии, но недооценил среду. Студенты были прекрасны, руководство ужасно, и перспективы никакой особенно не было. В конце концов, я уехал в какую-то очередную Германию и мои отношения с богословско-образовательными структурами РПЦ закончились на снятии недодержанного аккорда. Я продолжал заниматься патристикой, чему способствовало наше сотрудничество с Димой Лурье, с которым мы стали издавать журнал «Христианский восток». Но становиться узким патрологом мне совсем не хотелось.
Для того, чтобы получить не хватавшее мне востоковедное образование, надо было работать иначе, а здесь было только старое: я до сих пор помню табачно-затхлый запах в залах Ленинки и планы прочесть за день определенное количество страниц по-сирийски или по-арабски. Книги жили в библиотеках, и надо было искать хорошие библиотеки. Меня очень поддерживали мои учителя, С. С. Аверинцев и гениальный бельгиец М. ван Эсбрук. В Мюнхене я познакомился с профессором Райнером Дегеном, выдающимся специалистом по сирийской медицине. И наши разговоры в Институте семитских исследований показали мне, что именно медицинская традиция интересует меня необычайно сильно.
В 1995 г. я защитил диссертацию по восточно-христианским агиографическим текстам. Аверинцев в то время уже уехал преподавать в Вену, так что мне пришлось относить его экземпляр в австрийское посольство, откуда ему его переправили с оказией. Отзыв пришел по факсу – тогда электронная почта была еще в системе DOS и все пользовались факсом. Гуляя потом с Аверинцевым по улицам Вены или Рима (не помню точно), мы вспоминали эту пересылку почти в жанре советских диссидентских «отправок» вполне уже весело.
На это время пришлось несколько важных для меня открытий. Во-первых, в 1992 г. в институт пришли люди из Института психологии РАН и установили нам в Центр интернет по какой-то программе Фонда Сороса. Это была электронная почта и доступ по dial-up в какие-то конференции. Но мне уже были интересны всякие новинки, я хотел разобраться во всем этом. Выбив деньги от какого-то проекта у Бонгарда, я купил легальную версию ОS/2 (как ее называли программисты «полу-оси») и установил на рабочий компьютер. Там уже был браузер, гофер, средства передачи файлов P2P и электронная почта, факс и еще что-то… Это была революция в коммуникации. Наш институт находится в здании Президиума РАН, известном как «Золотые мозги», и на самом верху находилась лаборатория каких-то «стекловских» математиков с настоящим прямым спутниковым каналом и локальной сетью из десятка мощных станций Sun, к которым я бегал за советами.
Второе открытие было связано с детьми – в Париже у меня родился второй сын, и вернувшись домой, я увидел, как на глазах разваливается советская социальная система вокруг детей – все эти молочные кухни, поликлиники с очередями, немыслимые детские сады с матерящимися воспитательницами… Нахлебавшись этого вдоволь, я стал думать про то, что с этим можно сделать. В голову мне пришло только одно: надо создавать что-то свое и параллельное государственному. Мы теперь стали спрашивать о всех болезнях детей нашего друга, гениального врача Ваню Даренкова, обращаясь в государственные поликлиники только за бумагами. Вместо детского сада нашли детям няню. Поняв, что для институтов нужна свобода, я стал думать дальше, и эти думы привели меня, в частности, к переоценке ситуации с религией и церковью в моей жизни. Но это уже другая история.
Вторую половину 90-х я усиленно работал, чтобы прокормить семью и одновременно заполнить лакуны в своей профессиональной компетенции. Одновременно в стране шла какая-то важная политическая жизнь и перемены, смысл которой я, к своему стыду, начал понимать только в начале «нулевых». Тогда меня больше занимали перипетии в Сирии 6-го века, и я старался увидеть отблески того византийского мира в хаотических судорогах России. Этот мир я вычитал в старых книгах. Книги, впрочем, тогда были только бумажными, и мой дом был забит ксерокопиями на всех возможных языках.
Конечно, в 1991 я был у Белого дома и ненавидел ГКЧП, радовался, когда наша приятельница Таня Малкина задала прямой вопрос о перевороте Янаеву и Пуго… Но уже в 1993 г. политика явила всю свою изнанку и, несмотря на неприязнь к Хасбулатову и Руцкому, лукавство и манипулятивность ельцинской команды стали мне отвратительны. И Окуджава, требовавший расправы над противниками, и восторг интеллигенции, в том числе моего отца, стали меня тяготить как нечто случайное и ненужное. Для меня свобода всегда была чем-то важным, но после 1993, а уж точно после выборов 1996, я понял, что едва ли увижу ее скоро. При этом я смотрел на вещи довольно прагматично – как обеспечить семью, что с доступом к информации, что с возможностью научной работы. Бонгард создал для нас уникальный колпак, и все эти ваучерные приватизации, «да-да-нет-да» я воспринимал, скорее, как рефлексы перестройки, советские и неинтересные. Мне казалось тогда, что частная и научная жизнь куда важнее.
Старшее поколение еще по привычке спорило о политике: отец, Г. Померанц и Г. Лесскис, встречаясь у нас на день памяти бабушки Ирины Игнатьевны, ругали коммунистов и обсуждали, когда же скажут все правду о Сталине. Много говорили и о Чечне, в которой тогда было какое-то непонятное двоевластие… Квасной патриотизм писательских кругов, общество «Память» вызывали у меня, скорее, легкую растерянность: я не понимал, как можно писать статьи в защиту Сталина и ГУЛАГа, рассуждать о «засевших в Кремле жидо-масонах». Помню переход под Пушкинской площадью и бродатого мужика, доверительно шептавшего мне через табак и перегар про настоящее имя Ельцина – Борух Элцинд… В общем, на все это я заранее решил смотреть как на миазмы трансформации. Смотреть иногда было тяжело, иногда забавно.
Тяжелые воспоминания второй половины 1990-х оставила чеченская война, особенно переход ее в террористическую фазу с терактом в Буденновске. Я помню ощущение ужаса и тошноты, когда я ждал свою семью из Москвы, в которой накануне в соседнем от нас районе Печатники были взорваны два дома. По сравнению с этим мирная мюнхенская жизнь с ее семинарами по грузинской гимнографии, зубрежкой эфиопских глаголов и разбором нубийских текстов из Каср-Ибрим казалась чем-то совсем нереальным.
Но в 1998 году я впервые после десятилетнего перерыва пришел в старообрядческий Рогожский собор с его великолепным и таинственным сумраком, тысячами свечей, горевших перед огромными старинными ликами. Я подумал о словах Лосева про московское православие и невозможность молиться при электрических лампочках. Государственное православие померкло, и скорченный призрак человека в футляре обер-прокурора Победоносцева отступил куда-то и растворился. Потихоньку я понял, что мое мироощущение меняется, я перестал быть двадцатилетним. Даже на политику я стал смотреть иначе. У меня появилось неизвестное прежде чувство внутренней свободы.
Чем отличаются для меня 1990-е от 2000-х? Это непростой вопрос. В 1990-х я учился во всех смыслах этого слова. Это было для страны время невиданной воли, свободы и надежд, какое бывает в юности. Но это было и время коллапса того большого мира, в котором вместе жили и алма-атинский однокурсник моего отца фольклорист Евгений Алексеевич Костюхин, и наши прибалтийские соученики Дарюс и Агне, и наша подруга Зара, уехавшая из Еревана в Нью-Йорк, и прекрасный ЮрМих с Зарой Григорьевной из любимого Тарту, и замечательные грузинские ученые дамы из Института рукописей Эло Метревели, Лили Хевсуриани… Этот мир раскололся, и мне ужасно жаль, что это так вышло. Я помню, как в 93-м я подрабатывал для Би-би-си и делал репортаж про войну в Карабахе, и мне казалось, что все эти бомбежки, армянские герои и горы трупов – все это невозможно. И вместе с тем – армянские хроники, Вардан Мамиконян – все как будто связалось в единый узел. А потом и у нас вспыхнуло в Чечне…
В 2000 вагон отцепили. Он поехал сам, а мы в нем, то ли под гору, то ли с трудом в гору – тогда это было еще непонятно. В 90-х в России мы жили бедно, но весело, в 2000 все сильно поменялось, по крайней мере, веселье кончилось.