Оттепель как неповиновение

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Сергея Чупринина «Оттепель как неповиновение».

Продолжая исследования «оттепельной» культуры (март 1953 — август 1968 гг.), начатые в книгах «Оттепель: События» (отмечена премией «Просветитель», 2020) и «Оттепель: Действующие лица», доктор филологических наук Сергей Чупринин размышляет о ключевых поворотах и тенденциях этого периода. Сколько прожил «идеологический нэп» в послесталинскую эпоху? Можно ли говорить об этом времени как о насильственно оборванном Возрождении, уроки которого становятся все более и более актуальными? Как из-под глыб постепенно прорастала этика неповиновения казенной догматике и начальственным окрикам? Ответы на эти вопросы автор ищет, опираясь на свидетельства, оставленные непосредственными участниками культурных процессов 1950–1960 х годов. Статьи, вошедшие в книгу, рассказывают об оттепели как о сложном времени надежд и разочарований, в котором, однако, было место нравственности, гуманизму и сопротивлению советской системе.

Предлагаем прочитать фрагмент из главы, посвященной истории романа «Доктор Живаго».

Уже 3 августа 1946 года на даче в Переделкине состоялось первое чтение начальных глав — на нем, как вспоминает З. Н. Пастернак, — «присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович <Нейгауз>, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани».

И уже тогда, кстати сказать, прозвучал первый тревожный звоночек.

На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль (Т. 11. С. 226).

Зинаида Николаевна, сколько можно понять, обеспокоилась, а Борис Леонидович вовсе нет. 9 сентября чтения на даче продолжены.

А как нарочно, — записывает в дневник Корней Чуковский, — в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий <Зелинский>, Вильмонт и еще человек десять неизвестных¹.

И так месяц за месяцем, год за годом.

Открытые чтения — как у себя дома, так и в домах близких (или, случалось, совсем не близких) знакомых — шли и шли вплоть до 1956 года.

Можно, конечно, сказать, что такого рода устные презентации текста, живущего пока еще в рукописи, «в добрых нравах литературы», как заметила бы Ахматова. Традиция в узком кругу читать не только стихи, но и прозу берет начало еще в допушкинскую эпоху. Однако «столетье с лишним — не вчера», обстоятельства времени и места радикально переменились, и Ахматова тщательно выбирала, кому она рискнет довериться.

Совсем не то что Пастернак.

«Не понимаю, какие люди кругом», — 7 февраля 1947 года после одного из таких чтений помечает в дневнике Лидия Чуковская (Т. 11. С. 408). И вполне понятно, что слухи о подозрительных сборищах расходятся по всей Москве, достигая и тех, кого в друзья к Борису Леонидовичу никак не запишешь. Побывав 5 апреля того же года на очередной встрече (на этот раз — в доме литератора П. А. Кузько), Чуковская заносит в дневник: «Уже через несколько дней ненавистник Пастернака, Кривицкий, кричал в редакции нечто угрожающее о подпольных чтениях контрреволюционного романа» (Там же. С. 412).

В этой по-репортажному подробной записи Чуковской² все, кстати, выразительно. И то, что среди гостей Павла Авдиевича Кузько была не только «пожилая Муза Николаевна (секретарша Симонова)», но и старый симоновский друг Борис Агапов, который в сентябре 1956 года подпишет редакционное письмо Пастернаку с отказом от публикации в «Новом мире». И то, что о «подпольных чтениях контрреволюционного романа» кричал не кто-нибудь, а симоновский заместитель А. Ю. Кривицкий, который тремя месяцами ранее скрепил своей подписью договор о журнальной публикации «Иннокентия Дудорова».

Как же было не бояться, что опасная новость дойдет не только до литераторов-«ненавистников», но и до «всеслышащих ушей» с Лубянки?

Пастернак не боялся.

И более того — с неслыханной по тем временам дерзостью он еще и пустил свой роман по рукам.

Уже летом 1948 года машинописные копии первой книги были разосланы Ольге Фрейденберг, Сергею Спасскому, Анне Ахматовой в Ленинград, Ариадне Эфрон в ссылку и пр. А в декабре один экземпляр через советника новозеландского посольства Пади Костелло был передан и сестрам в Англию вместе с просьбой:

Если вы знаете хорошую русскую переписчицу на машинке и можно достать немножко денег из следуемых мне откуда-нибудь для ее оплаты, постарайтесь размножить список экземплярах в трех и тщательно сверьте, чтобы потом можно было почитать узкому кругу интересующихся, начиная с Боуры, Шиманского и других. <…> Покажите вашим Катковым, Набоковым и пр. (Т. 9. С. 555)³.

В первый же день знакомства Андрей Вознесенский получил от Пастернака рукопись романа и тетрадку стихов⁴.

Машинистки — Марина Казимировна Баранович, Людмила Владимировна Стефанович, Татьяна Ивановна Богданова и только ли они? — трудились без устали⁵.

Среди тех, кто еще в рукописи познакомился либо со всем романом, либо с его значимыми фрагментами, литераторы Валерий Авдеев, Виктор Ардов, Ольга Берггольц, Наталия Бианки, Николай Богословский, Наталия Векстерн, Юрий Верховский, Андрей Вознесенский, Сергей Дурылин, Евгений Евтушенко, Николай Замошкин, Вениамин Каверин, Александр Кочетков, Кайсын Кулиев, Евгения Кунина, Константин Локс, Николай Любимов, Мария Петровых, Евдоксия Никитина, Александр Письменный, Петр Семынин, Николай Смирнов, Николай Стефанович, Анастасия Цветаева, Симон Чиковани, Николай Чуковский, Варлам Шаламов, Николай Эрдман; филологи Михаил Бахтин, Эмма Герштейн⁶, Павел Гринцер, Илья Зильберштейн, Нина Муравина, Владимир Топоров; искусствоведы Михаил Алпатов, Николай Анциферов; композитор Сергей Прокофьев⁷; артисты Алексей Баталов, Елена Гоголева, Николай Голубенцев, Дмитрий Журавлев, Алексей Консовский, Борис и Василий Ливановы, Нина Ольшевская, Фаина Раневская; художники Петр Кончаловский, Владимир Фаворский; пианисты Генрих Нейгауз, Мария Юдина; Татьяна Некрасова и другие сотрудники Толстовского музея в Москве; вдовы Андрея Белого и Михаила Пришвина, жена архитектора Виктора Веснина, дочь композитора Скрябина, внучка Льва Толстого Софья Андреевна, их родственники, друзья, соседи, однокашники, сослуживцы…

Да кто угодно.

Именно что кто угодно, все, кому это может быть интересно.

«С рукописью поступай как найдешь нужным, давай читать кому хочешь, с оговорками, что она не правлена» (из письма Сергею Спасскому от 14 августа 1948 года; Т. 9. С. 537).

«Можешь дать рукопись посмотреть, кому захочешь», — 30 ноября 1948 года пишет Пастернак Ольге Фрейденберг (Там же. С. 553).

«Если позвонит Ольга Никол<аевна> (из Искусства) скажи, что если у нее будет время читать и ей будет интересно, я дам ей почитать на несколько дней роман» — это из письма З. Н. Пастернак от 22 сентября 1948 года (Там же. С. 540).

Или вот, 10 октября того же года посылая рукопись Ариадне Эфрон в ссылку:

Когда прочтешь рукопись и у тебя не будет настоятельной, непреодолимой потребности показать ее еще кому-ниб<удь>, я попрошу тебя переслать ее таким же порядком: г. Фрунзе, почтамт, до востребования, Елене Дмитриевне Орловской (Там же. С. 542)⁸.

Из записки, которую Т. Иванова датирует 1949 годом:

Если рукопись моей прозы свободна, то передайте ее, пожалуйста, Зине. Если Вам или Коме, или кому-нибудь из Ваших хочется кому-нибудь ее показать, держите сколько хотите⁹.

Из письма Марине Баранович от 15 сентября 1955 года:

Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на быстрое срочное прочтение интересующимся и достойным, т. е. заслуживающим этой Вашей милости <…>. Это — Журавлевская группа, т. е. он, Аля, с которой Вы познакомились и страшно полюбились ей, ее тетя и все, кого они придумают¹⁰.

Можно было просто «с улицы» позвонить ему, — как это сделала Татьяна Эрастова, еще школьница, — заехать на Лаврушинский, взять на несколько месяцев одну из папок, и он, получая ее назад, спросит:

— Да, а книгу у вас все время читали, она зря не лежала?

— Ну что вы! Все читали! (Т. 11. С. 567).

Ариадна Эфрон Пастернаку от 26 октября 1955 года:

Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у ее знакомых «ребят» (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали — не знаю, как это может быть?¹¹

И вот еще, уже из воспоминаний Михаила Поливанова:

Наше поколение, поколение, прочитавшее «Доктора Живаго» в пятидесятые годы, никогда не уйдет от формообразующего влияния его идей. <…> Нас было не так много в то первое время, читавших уже роман, и это сразу ставило нас в особые, доверительные отношения. Я вспоминаю, как году в 1949 зимой, на концерте Рихтера в зале Клуба ЗИС, в перерыве меня познакомили с молодой женщиной, немного старше меня, объяснив ей, что я тоже читал «Доктора Живаго». Ее первый вопрос был, а как я отношусь к христианским идеям романа и не вызывают ли они у меня протеста (Т. 11. С. 467).

Но дадим, наконец, слово и самому Пастернаку:

<…> я почувствовал, что только мириться с административной росписью сужденного я больше не состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовал выйти на публику. «Рискованной» я сказал в том смысле, что я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала. И представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоящего и серьезного (Т. 9. С. 398).

Так — в письме Сергею Дурылину от 29 июня 1945 года — сказано Пастернаком еще не о «Докторе Живаго». Но к роману применимо еще в большей мере.

И что это как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?

Объясняемый не столько авторским нетерпением, сколько тем, что, по словам Исайи Берлина, встречавшегося с Пастернаком летом 1956 года, «в 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным»¹².

И постепенно окрепло ощущение, что этому политическому режиму его роман не просто не нужен — он ему враждебен.

Я, — обращается Пастернак к Е. Д. Орловской 21 апреля 1951 года, — роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одинаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует (Т. 9. С. 673).

Эта проза, по объему очень большая, совершенно непригодна для печатания (из письма Зельме Руоф от 10 декабря 1955 года (Т. 10. С. 115).

«<…> мой роман не может быть напечатан», — повторяет он в письме тому же адресату от 12 мая 1956 года (Т. 10. С. 137).

«Но мало надежд, что он скоро у нас появится», — из письма Л. Воронцовой от 25 июля 1956 года (Т. 10. С. 148).

Мало надежд…

Однажды, — вспоминает Ольга Ивинская, — теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Самаринский пруд, и он сказал мне:

— Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати¹³.

Всем надо давать…

И действительно, вспоминая «теплое лето 1955 года», Наталья Трауберг перечисляет его приметы: «Из лагерей возвращались друзья, пели „По тундре…“ и „Таганку“, читали „Доктора Живаго“, которого Борис Леонидович давал буквально всем, кто приедет»¹⁴.

Словом, — как отмечено в докладной записке генерала Серова, — «<…> рукопись романа получила хождение в литературных кругах»¹⁵.

И только ли в литературных?

Начиная с 1954 года, — рассказывает З. Н. Пастернак, — Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. <…> Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иностранцев и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить лицом в грязь (Т. 11. С. 226).

Говорил ли он им о романе, показывал ли его?

И если показывал, то предполагал ли, что иностранцы заинтересуются и предложат публикацию — пусть и не в СССР?

До весны 1956 года, вероятно, нет.

«Одно могу сказать о том времени: ни Боре, ни мне не приходили тогда мысли о публикации романа за рубежом», — утверждает Ольга Ивинская¹⁶.

Как бы мало ни было надежд на издание в СССР, совсем и сразу отказаться от этого шанса Пастернак не мог.

Нужно было попробовать. Или, по крайней мере, сделать вид, что попробовал.

Поэтому — в нарушение общепринятых правил литературного этикета — «Доктор Живаго» был одновременно (или почти одновременно) предложен сразу нескольким советским публикаторам: журналам «Новый мир» и «Знамя», сборнику «Литературная Москва», затевавшемуся тогда же кооперативному издательству «Современник», а позднее и Гослитиздату.

Здесь, впрочем, много неясного.

Неизвестно даже, когда роман поступил в редакции «Нового мира» и «Знамени».

В январе: «<…> В начале 1956 года мама отнесла рукопись в „Знамя“ и в „Новый мир“», — рассказывает дочь Ольги Ивинской Ирина Емельянова?¹⁷

«Ранней весной 1956 года», — как свидетельствует Е. Б. Пастернак?

В апреле, — как утверждается в докладной записке председателя КГБ СССР Ивана Серова от 24 августа 1956 года?

Или еще позже, уже летом? «Его роман лежал в редакции примерно два месяца в ожидании возвращения Симонова из отпуска», — сказано в дневниковой записи Константина Федина от 14 августа 1956 года¹⁸.

С этим надо бы разобраться.

И начать стоит со «Знамени».

Хотя бы потому, что именно здесь еще в апреле 1954 года были опубликованы «Стихи из романа»¹⁹, и Пастернак в письме Ольге Фрейденберг особо отметил, что «…слова „Доктор Живаго“ оттиснуты на современной странице, запятнаны им!» (Т. 10. С. 25).

Рассказывая о предыстории этой публикации, Владимир Огнев называет имя члена «знаменской» редколлегии Веры Инбер. Это она взялась отнести «стихи в „Знамя“, где ее „слушается Вадим“, и «чудо случилось. Стихи увидели свет <…>»²⁰.

Не исключено, что все так и было. Хотя — highly likely — с еще большей вероятностью можно утверждать, что и в этом сюжете, и в более поздних пересечениях Пастернака с чужим для него «Знаменем» решающую роль сыграли особые отношения Ольги Ивинской с Вадимом Кожевниковым. В начале 1930-х годов, — сообщает Надежда Кожевникова, — «у них с папой был роман, я думаю, это был первый роман в ее жизни»²¹. «Человеком, которому

небезразлична моя собственная судьба» называет Кожевникова и сама Ивинская²².

Вполне — опять-таки highly likely — можно допустить, что и роман в «Знамя» был передан таким же образом — приватно, без регистрации в редакции и непосредственно самому главному редактору. Тот прочел — и отказал: в устном разговоре то ли с Ивинской, то ли с самим Пастернаком. Об этом разговоре («Я сейчас же позвонил ему <…>») Кожевников 7 декабря 1956 года напоминает и на совещании в ЦК²³.

Во всяком случае, в «знаменском» архиве нет никаких следов движения романа по редакционным коридорам. Нет этих следов и ни в письмах самого Пастернака, ни в воспоминаниях близких ему людей.

Единственное, что осталось, — скупые воспоминания Надежды Кожевниковой:

Папа пересказал мне потом слова Бориса Леонидовича: «Спасибо, что вы не учите меня писать, а только предлагаете мне сокращения и объясняете, почему они необходимы». На этом писатель и редактор и разошлись²⁴.

Разошлись они тогда, впрочем, не окончательно — в сентябре того же 1956 года, то есть тогда, когда партийное руководство было уже осведомлено, что Пастернак передал за границу «злобный пасквиль на СССР»²⁵, в «Знамени» под общим названием «Новые строки» появились восемь его стихотворений, не входящих в цикл «Тетрадь Юрия Живаго».

И вот они-то как раз вызвали скандал, не выплеснувшийся, впрочем, в публичную сферу.

Партийное руководство неожиданно оценило эту публикацию (и особенно входящее в нее стихотворение «Быть знаменитым некрасиво…») как пропаганду «безыдейности». Собрав 16 октября редколлегию «Знамени», Вадим Кожевников сообщил, что на недавней встрече в ЦК КПСС

<…> т. Суслов говорил о том, как нужно относиться к нашим врагам, какую тактику они применяют. Он сказал тогда, что «вы, т. Кожевников, сами допустили очень большую ошибку и вот наиболее она зрима и вызывает возмущение в этом стихотворении, которым вы плюете в лицо советской литературы».

Объяснение Кожевникова²⁶ «принято не было», и разговор был продолжен на Секретариате ЦК,

на котором разбирался ряд ошибок, допущенных нашей литературой и печатными органами. На нем выступали и Суслов и Пономарев и другие и оценили как большую ошибку в публикации журналом «Знамя» этого стихотворения и цикла²⁷.

Предполагалось, судя по словам Кожевникова, и дальнейшее разбирательство этого инцидента на Президиуме Союза писателей. Однако оно не состоялось, шумиху, видимо, решили не раздувать, и в итоге на подборку стихов Пастернака не появилось ни одного отклика в советской печати.

Что же касается самого «Доктора Живаго», то экземпляр рукописи, находящийся ныне в фондах РГАЛИ, 17 мая 1961 года, то есть спустя почти год после смерти Пастернака, был отправлен в КГБ при СМ СССР вместе с сопроводительным письмом, где сказано:

Направляю рукопись романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», которая в свое время была получена редакцией от автора и отклонена.

Рукопись хранилась в сейфе редакции.

Отв. секр. ред. ж-ла «Знамя» В. Катинов

1 Чуковский К. И. Дневник. 1936-1969 // Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. М.: Терра — Книжный клуб, 2008-2009. Т. 13. С. 90-91.

2 Ср. с таким же обстоятельным рассказом Э. Герштейн об этом вечере (Т. 11. С. 393-395), где указано, что собралось «человек 18-20, может быть больше».

3 Эта настоятельная просьба сопровождалась, впрочем, столь же настоятельным предупреждением: «Печатать (т. е. опубликовать в печати) его ни в коем случае нельзя ни в оригинале, ни в переводе, — это наистрожайше внушите литературным людям, которым я бы хотел его показать. Во-первых, он не кончен и это еще его половина, требующая продолжения. Во-вторых, напечатание ее там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями, потому что эта вещь ни по духу своему, ни по создавшемуся у меня тут положению появиться в свет не может, а только в виде перепечатки допускается появление русских вещей за границей» (Там же).

4 Пастернак Е. Борис Пастернак: Биография. С. 653.

5 Только «за осень 1949 года было сделано три перепечатки, каждая по 3-4 экземпляра через копирку» (Там же. С. 631).

6 «Мы читали роман Пастернака отдельными поступающими из машинописи кусками», — вспоминает мемуаристка (Т. 11. С. 401).

7 В письме к нему от 16 октября 1949 года сказано то же, что и другим адресатам: «Я не могу подарить вам рукопись и через месяц попрошу ее обратно. Если Вы прочтете ее раньше, можете дать ее почитать в течение этого срока, кому пожелаете» (Там же. С. 581).

8 В свою очередь, 22 февраля 1950 года он просит уже Е. Орловскую: «Если рукопись „Живаго“ в хорошем состоянии (т. е. шрифт не стерся), сделайте мне, пожалуйста, одолжение, пошлите ее заказной бандеролью Анастасии Ивановне Цветаевой, Новосибирская обл., Пихтовский район, Пихтовка до востребования» (Там же. С. 602-603). Эстафета продолжилась и дальше: «Очень большая просьба, — 25 мая того же года сказано в письме А. Цветаевой. — Если шрифт рукописи еще не стерся (я не помню этого экземпляра, а может быть и не знаю его), то таким же способом срочно вышлите его по адресу: Татреспублика, Чистополь, ул. Карла Маркса, 74. Валерию Дмитриевичу Авдееву» (Там же. С. 613).

9 Иванова Т. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М.: Советский писатель, 1987. С. 414.

10 Переписка Б. Пастернака с М. Баранович. М.: МИК, 1998. С. 39-40.

11 Переписка Бориса Пастернака. М.: Художественная литература, 1990. С. 523.

12 Берлин И. История свободы. Россия. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 461.

13 Свеча горела… С. 186-187.

14 Трауберг Н. Сама жизнь. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008. С. 253.

15 Б. Пастернак: Pro et contra. С. 83-84.

16 Свеча горела… С. 188.

17 Там же. С. 424.

18 Константин Федин и его современники: Из литературного наследия XX века. М.: ИМЛИ РАН, 2018. Т. 2. С. 160.

19 Резко критически, обвинив Пастернака в «декадентстве», на эту публикацию откликнулись В. Ермилов статьей «За социалистический реализм» в «Правде» (3 июня) и В. Назаренко статьей «Идейность поэтического образа» в «Литературной газете» (27 июля).

20 Огнев В. Амнистия таланту: Блики памяти. М.: Слово/Slovo, 2001. С. 205.

21 Надежда Кожевникова: «История с романом Василия Гроссмана окончилась для отца инфарктом» // Алеф. 2003. № 924. С. 37. И более того: В. Шаламов в недавно опубликованных воспоминаниях даже утверждает, что в начале 1930-х Ивинская была «женой Кожевникова» (Шаламов и Пастернак: новые материалы: Диктовка Варлама Шаламова о Борисе Пастернаке и Ольге Ивинской в записи Ирины Сиротинской // Знамя. 2022. № 10).

22 Свеча горела… С. 197.

23 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Ед. хр. 12.

24 Надежда Кожевникова: «История с романом Василия Гроссмана окончилась для отца инфарктом» // Алеф. 2003. № 924. С. 37.

25 «А за мною шум погони…»: Борис Пастернак и власть: Документы. 1956-1972. М.: РОССПЭН, 2001. С. 63.

26 «Я сказал, что я решил, что Пастернака надо публиковать почему? Потому что Пастернак ходит как бы в терновом венце мученика и тем более за рубежом, что его непубликация неправильно расценивается за рубежом против нас».

27 РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 16. Ед. хр. 254.