Издательство «Бомбора» представляет книгу Цянь Джули Ван «Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь».
С китайского языка слово, обозначающее Америку, Мэй-Го, переводится как «прекрасная страна». Но когда в 1994 году семилетняя Цянь приезжает в Нью-Йорк, ее жизнь превращается в ад. В Китае родители Цянь были профессорами, в Америке они нелегалы без документов, живущие в постоянном страхе быть депортированными.
Пронзительные мемуары о взрослении девочки, которая столкнулась с совсем не детскими проблемами, но не теряет веры в светлое будущее и маленькими шагами идет к своей мечте.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Америка преподавала жизненный урок голода. В нашей кухне было больше тараканов, чем продуктов. Я вынужденно и быстро усвоила, что мне сходят с рук крохотные шустрые кражи с полок наших соседей, но поскольку добыча была достаточно мала, чтобы оставаться незамеченной, питала она меня лишь духовно.
Я также научилась быть мстительной. Отплачивая за насмешки и кривляния, я взяла в привычку макать зубные щетки соседей в туалет каждый раз, когда заходила в ванную комнату. Но со временем мне стало этого мало. Так что однажды, обдумывая очередной минималистский акт воровства, я изучала содержимое морозилки и заметила там контейнер с ванильным мороженым. Упаковка была из дешевого картона: вместо крышки она закрывалась просто четырьмя удлиненными клапанами. Я поочередно отогнула их и обнаружила мороженое, нетронутое, белое, в крапинках от коричневых крошек и вдавлинках от клапанов. Я понимала, что полную ложку брать нельзя — слишком заметно и рискованно. Поэтому я довольствовалась тем, что провела языком по всей поверхности бруска, ощутив только пару крошек сахара и привкус сливок. Хотелось еще, но я знала, что мне это с рук не сойдет. Если меня застанет за этим делом сосед — кривозубый, корчащий рожи всякий раз, встречая нас, — то он будет еще громче орать «чинк» в лицо Ма-Ма.
Оставался только один вариант. На его полке в кладовой я добыла четыре бело-голубых одноразовых пакетика соли, рядом с которыми разлеглись два наглых таракана, сперва уставившихся на меня и только после этого гордо ушедших. Я вскрыла все упаковки разом, надорвав край, перевернула их вверх тормашками над мороженым и распределила содержимое плавным движением по всей поверхности. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что мне уже приходилось проделывать такое прежде, что я — профессиональная солильщица мороженого.
После закрыла контейнер крышкой и поставила его в морозилку этикеткой внутрь, как он стоял, когда я его нашла. Закрыла дверцу и сделала шаг назад, и тут до меня кое-что дошло. Я шагнула обратно и снова достала картонку из холодильника. На этот раз я перевернула ее вверх дном, крышкой на стол. Взяла еще два бело-голубых пакетика с той же полки, потом сняла дно картонки, аккуратно подцепив вафли, уложенные друг на друга. Затем посолила нижнюю поверхность, прежде чем вернуть вафли на место и снова убрать контейнер туда, где я его обнаружила, в его ледяной домик.
* * *
Мы нечасто ели в кухне, но я все равно проводила там много времени. По вечерам, когда все квартиросъемщики уже давно успевали съесть ужин и вернуться в свои однокомнатные апартаменты, я прокрадывалась обратно. Мне нравилось затаиться под выключателем и прислушиваться к тихому ц-ц-ц по стенкам, обклеенным обоями под дерево, которое слышалось по всей кухне. Молча досчитав до задуманного числа — иногда это было десять, иногда два, — я, не выпрямляясь, протягивала руку и старалась как можно быстрее щелкнуть выключателем. А потом наблюдала, как стены выцветают, приобретая вместо темно-коричневого цвет загара, когда тараканы, покрывавшие их в темноте не хуже обоев, поспешно отступали в свои логова. Как только стены возвращали себе изначальный телесный цвет, я снова выключала свет, выжидая и прислушиваясь, пока не слышалось одиночное «ц», потом другое, потом третье — новый хор, набирающий силу. И игра — как «наседка» — начиналась заново.
* * *
Днем время тянулось еле-еле, вязкой патокой голода. Жизнь в Прекрасной стране была куда голоднее, чем за все мои недолгие счастливые годы в Чжун-Го, — это пришло мне в голову всего через пару дней после того, как мы сошли с самолета. Теперь, проходя мимо пекарен и магазинов, мы не останавливались, не прижимали носы к витринам, не раздумывали, перед тем как войти, а не побаловать ли нам себя. Ма-Ма словно больше не замечала моего голода.
В Мэй-Го голод был постоянным, надежным другом. Уступавшим только одиночеству. Голод спал лишь тогда, когда спала я, а иногда бодрствовал и в моем сне. В Китае всего лишь нужно было сказать, что он пришел ко мне в гости, и Ма-Ма находила для меня еду. В Мэй-Го я быстро усвоила, что не должна говорить о его присутствии. Это лишь причиняло боль Ма-Ма.
Ее лицо отражало болезненные спазмы в моем животе, и в тех немногих случаях, когда я осмеливалась попросить еды, Ма-Ма делала то, чего не делала никогда прежде: она говорила мне, что голод полезен, что нет ничего страшного в том, чтобы дрожать и быть не в силах ни на чем сосредоточиться, и что я должна проверить, смогу ли продержаться до тех пор, пока не покроюсь холодным потом, потому что это будет означать, что я действительно расту и становлюсь сильнее. Если это была правда, должно быть, я стала необыкновенно сильной в наш первый год в Мэй-Го, потому что холодным потом покрывалась каждый раз, когда проходила мимо продуктового магазина или ресторана, каждый раз, когда видела, как ребенок моего возраста с хлюпаньем всасывает тающее мороженое из рожка.
* * *
Со временем я нашла способы помогать Ма-Ма без ее ведома. По мере того как крепчал мой английский, я поняла, что есть определенные вещи, которые Ма-Ма не знает, как делать, а я — знаю. Со временем она тоже это поняла. Когда я перестала задавать ей вопросы, она стала задавать вопросы мне.
— Цянь-Цянь, — говорила она тихим, просящий тоном, и я понимала, что сейчас будет Большой вопрос.
Потом она пускалась в расспросы, например, следует ли ей попросить у Ба-Ба больше денег на продукты? Нет, говорила я, нам сегодня не нужно разбираться с его дурным настроением. У нас есть по двадцать долларов каждую неделю, и этим придется обойтись.
Следует ли нам вернуться в Чжун-Го?
Да, конечно, безусловно. Китай был родиной, а Америка воняла мочой.
Когда возникали эти вопросы и она слушала мои ответы, я — не всегда по ее поступкам, но всегда как минимум в момент разговора, — понимала, что жизнь взрослых куда тяжелее, чем мне прежде представлялось.
Однажды вечером, когда мы с ней шли домой из мастерской после долгих часов учебы и еще более долгих часов, проведенных за обрезанием ниток, я повернулась к Ма-Ма и сказала, что мне больше не нужен завтрак.
— Вэй шэнь мэ?1
Потому что, как и обед, завтрак в школе был бесплатным.
— Ах! Вэй Шэнь мэ бу зао шо? Кэ и шэнь бу шао!2
На самом деле, поскольку мы жили очень далеко от школы и я никогда не высыпалась после вечеров в «потогонке», раньше я об этом не упоминала, потому что никогда не попадала в школу достаточно рано, чтобы съесть мифический бесплатный завтрак, о котором только слышала.
Однако я этого не сказала. Вместо этого извинилась перед Ма-Ма за то, что была жадной, и сказала, что ей больше не надо будет дважды в день кормить меня дома.
С этого момента лицо ее чуть посветлело, и каждый раз, когда она звонила домой Лао-Лао, рассказывая ей о красивом доме, в котором мы не жили, о полнехоньких, исходящих паром тарелках, о которых мы только мечтали, она также говорила, как невероятно изумительна и щедра Мэй-Го. Здесь детей кормят бесплатно дважды в день!
* * *
Моя реальность была куда мрачнее, чем образы в сознании Лао-Лао и Ма-Ма.
Долгие часы до полудня я коротала в классе, мысленно перебирая вкусные блюда, которые ела в Чжун-Го: запеченная утка, покрытая маслянистой, хрустящей корочкой; обжаренный тофу с луком и перцем; тушеная говядина, пропитанная соевым соусом. Пока шло утро, мой голод питал сам себя и на всё отбрасывал тени, его сердце билось в такт тиканью классных часов, его ненасытная пасть поглощала класс целиком.
К двадцати минутам первого мел на доске превращался в сахарную пудру, мои карандаши — в хлебные палочки, а кудрявые волосы учительницы — в булочку с таро. В тот же миг, когда наступало время обеда, вся энергия из моего тела стекала в ноги, которые несли меня в школьный зал-столовую, где я вставала с негнущейся прямой спиной в очередь у стены, занимая место среди других бедных, некормленых, немытых детей. Проходило еще несколько минут, прежде чем в столовую ленивой струйкой втекали богатые дети, неся разноцветные сумочки для ланча, полные домашней еды. И хотя мы, бедные дети, приходили первыми, есть мы садились последними. Пока богатые, чистые, менее голодные дети открывали свои контейнеры с вкусным мясом, сэндвичами и сырными палочками, съедали половину своих сокровищ и выбрасывали остальное, мы стояли по бокам столовой с урчащими животами, сглатывая слюну, прислонившись к стенам. Мы были атлантами в услужении у богатых, обязанными держать потолок столовой, пока они ели.
Мы, бедные дети, никогда не смотрели друг другу в глаза. Только обменивались парой слов каждый раз, когда кто нибудь подрезал другого в очереди: никому не хотелось последним получить слипшийся комок бурого месива, который раздатчицы с седыми волосами, убранными в сетки, плюхали на наши одноразовые подносы. Но, не считая этого, обращать внимание друг на друга значило признать очевидное, что каждый из нас был точно таким же, как любой стоящий рядом голодный, вонючий ребенок с зудящей, покрытой перхотью кожей головы и еще более зудящим пересохшим горлом.
Обычно к тому времени, как очередь начинала двигаться, большинство богатых детей уже заканчивали есть и уходили на перемену. Начало нашего обеда было концом их трапезы. К тому времени у меня уже часто всё плыло перед глазами, и я беспокойно переминалась с ноги на ногу, а потом плюхалась на одну из скамеек, чтобы заглотнуть весь свой обед одним махом. Моему желудку требовалась всего пара минут, чтобы перескочить от боли пустоты к боли переедания: слишком быстро. Гораздо больше времени проходило, прежде чем я замечала какое-никакое удовлетворение от новообретенной, временной сытости. Но к тому моменту я уже опорожняла бесплатный пакетик молока, жаждая заполнить желудок чем-нибудь — чем угодно.
На детской площадке я редко была способна бегать или играть. Мой желудок и кишки проводили вторую половину дня в гражданской войне: воздушные пузыри, сформировавшиеся утром, исполняли болезненный танец со сгустками пищи и молока. Большую часть уроков во второй половине дня я опасливо держала руку перед животом — на случай, если он выдаст бурчание газов перед моими менее измученными голодом одноклассниками. Я тренировала разум, сосредоточивая его на контролировании звуков в моем животе и на рисе, который ждал меня после школы в потогонной мастерской.
* * *
Как бы ни были плохи обычные школьные дни, короткие были еще хуже. Чаще всего я забывала о них и проводила утро, упиваясь счастливым заблуждением, что вскоре съем обед. Осознание всегда накатывало резко. Моя обувь наливалась свинцом, когда одноклассники вприпрыжку неслись в вестибюль. Я вопила и радовалась вместе со всеми, пусть даже только ради того, чтобы замаскировать голодное рычание в желудке. Казалось, у всех остальных в эти укороченные дни были планы повеселиться и домашние сытные обеды, хотя я уверена, что некоторые так же, как я, тихо страшились раннего окончания учебного дня. Но по большей части мои одноклассники так безудержно трещали о своих грандиозных планах, что часто я испытывала облегчение, дойдя до входной двери. Оттуда они с шумом и топотом устремлялись по улице к своим гостеприимным домам и горячей еде, а я в одиночестве брела к статуе Конфуция на углу Дивижн и Бауэри.
В иные дни Конфуций смотрелся благороднее, чем обычно. Иногда на его плечах красовались кучки голубиных какашек, а порой даже на макушке гордо стоял голубь. Эта статуя вносила в мою жизнь некоторое облегчение. Даже у Конфуция выдался дерьмовый день. Кто я такая, чтобы жаловаться?
Часто перед статуей Конфуция были разбросаны хлебные крошки — пиршество для птиц Чайнатауна. Вид хлебных крошек, побуревших от грязи, особенно болезненно воспринимался в короткие школьные дни, когда слюна скапливалась во рту, а желудок принимался глодать самое себя с удвоенной свирепостью.
В короткие дни, проходя мимо статуи, я старалась не смотреть на крошки. Мысленно я разрывалась между бесплатным рисом, ждавшим меня в темной, дурно пахнущей мастерской, и голодной свободой, буйствовавшей вне ее стен. Обычно мне удавалось продержаться всего час, после чего я уступала пещерному притяжению пищи.
У меня был привычный маршрут, которым я шла, прежде чем явиться в мастерскую. Я поворачивала на Кэтрин-стрит, потом на Восточный Бродвей, шагая мимо магазинов. Мне нравилось перебирать сокровища в своем любимом магазине, где продавали канцелярские принадлежности, прикасаясь то к ручкам с символикой Hello Kitty, то к наклейкам с лягушонком Кероппи, мечтая о дне, когда, возможно, удастся взять что-нибудь из этого домой. Но желудок было легче игнорировать, когда руки и ноги тоже жаловались на жизнь, поэтому я продолжала путь по Восточному Бродвею, надеясь наткнуться на бесплатную раздачу образцов новых или хорошо забытых старых продуктов.
От чайнатаунских пекарен в этом смысле было мало толку, потому что они не держали корзин с бесплатным хлебом, которые мне несколько раз везло обнаружить в белых магазинах. О нет, чайнатаунские пекарни лишь дразнили мои чувства, вызывая еще более обильное слюноотделение. Готовым противоядием от их соблазна служили рыбные запахи с рынков, и я была благодарна за тошнотворную вонь к тому времени, как добиралась до Манхэттенского моста. А больше всего я радовалась, если подходила к какому-нибудь ресторану как раз в тот момент, когда подручный повара выплескивал на край тротуара коричнево-серую воду из баков. Вид этой грязной мутной реки отгонял голод, скручивавший мой желудок.
Однако иногда случались осечки: порой слякоть и вода напоминали мне только о черном кунжуте и шоколадном молоке. Иногда даже рыбная вонь — от которой белые туристы неизменно морщили свои большие носы — уносила меня обратно в теплое, безопасное место в Чжун-Го, где когда-то было возможно съесть слишком много и быть слишком сытой.
1. Почему?
2. Почему я не сказала ей раньше? Столько денег можно было сэкономить!