Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Каролин Дей «Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга» (перевод Софьи Абашевой).
Почему из всех болезней, распространенных в XVIII–XIX веках, именно чахотка стала эстетически привлекательной и даже модной? Как симптомы туберкулеза сблизились с общепринятыми стандартами красоты, а сам недуг в языке культуры приобрел романтические коннотации? Автор рассказывает о противоречивой истории туберкулеза на примере ряда семей, пострадавших от него в Европе конца XVIII и первой половины XIX века. Ее анализ посвящен развитию болезни преимущественно в Англии, различным оценкам туберкулеза, которые давали врачи эпохи романтизма и сентиментализма, а также культурным интерпретациям заболевания и их зависимости от смены общественных настроений. В работе Каролин А. Дей туберкулез предстает феноменом не только медицины, но и моды. Данные естественных наук и выводы гуманитарных дисциплин оказываются одинаково важны для основной задачи исследования — выявления логики, с помощью которой культура и общество осмысливали эту смертельную болезнь.
Предлагаем прочитать фрагмент одной из глав книги.
Эфемерные причины чахотки
Помимо четко определяемых причин, таких как окружающая среда и образ жизни, существовали нематериальные, эфемерные причины туберкулеза, которые считались столь же смертельными для тех, кто обладает наследственной предрасположенностью. Чахотка, казалось, атаковала более уязвимые группы населения с большей силой, вынуждая исследовать другие факторы, предположительно, способствующие заболеванию: психические и эмоциональные. Такие эфемерные эмоциональные причины получали все большее внимание при объяснении возникновения туберкулеза среди высших слоев общества.
С древних времен считалось, что между разумом, индивидуумом и его или ее болезнью существует тесная связь, и эта связь излагалась в терминах гуморальной теории через взаимодействие гуморов с психикой и душой человека. Считалось, что острые эмоции, такие как грусть или чрезмерная радость, вызывают болезнь. К восемнадцатому веку более механический подход к телу заменил гуморализм, но представление о том, что болезнь была результатом нарушения, вызванного как физическим, так и ментальным, психическим или эмоциональным напряжением, осталось. Единство функций духа и тела не утратило своего влияния с принятием патологоанатомического подхода к медицине. Вместо этого акцент на самом материалистическом мышлении, обнаруживающем болезнь в осязаемых телесных структурах, особенно в нервах, применялся к взаимосвязи между душой и физическим состоянием. Гуморы сменились действием твердых тел и жидкостей, но страсти остались тем, что соединяло тело и душу, в чем они взаимодействовали и сообщались.
Врачи-исследователи стремились пролить свет на особенности связи между разумом и телом путем изучения способности эмоций и психических процессов подрывать здоровье. Лаэннек был одним из многих, кто занимался ролью целого ряда причин в развитии легочной чахотки, классифицируя роль психосоматических факторов, таких как «печальные страсти», при туберкулезе, и приводя доводы в пользу деструктивного характера глубоких, постоянных, продолжительных меланхолических эмоций. Сторонники теории наследственной природы туберкулеза также ссылались на «печальные страсти» в своих объяснениях болезни, укрепляя идею о том, что туберкулез являлся продолжением характера жертвы. Лаэннек настаивал, что печальные страсти объясняют распространение болезни в городской среде.
В городах люди были более вовлечены в самые разнообразные виды деятельности и чаще взаимодействовали друг с другом, и эти обстоятельства давали больше возможностей для разочарования, печали, несдержанного поведения, дурных поступков и плохой морали, и все это могло привести к горьким взаимным обвинениям, сожалениям и чахотке.
Нервные и чахоточные
В течение восемнадцатого столетия болезни в целом и туберкулез в частности все чаще и чаще связывались с работой нервной системы. Считалось, что нервы обладают внутренним свойством чувствительности, а значит, у «нервного» человека могла развиться чахотка и истощение в силу высокой степени его или ее чувствительности и связанной с этим динамики психологических процессов. Несколько позднее в том же веке зарождавшиеся модели нервной системы и представления о роли «чувственного тела» были быстро приняты рядом известных врачей и философов, настаивавших на господстве роли нервной системы в объяснении болезней. Например, швейцарский анатом Альбрехт фон Галлер предпринял всестороннее исследование работы нервов. Он утверждал, что нервные волокна обладали внутренним свойством, известным как «чувствительность». По мнению Галлера, «чувствительность» состояла в способности нервов распознавать и реагировать на внешние стимулы. Ткани с большим количеством нервных волокон, такие как мышцы и кожа, также обладали повышенной степенью чувствительности. Галлер назвал «реактивную» способность как нервов, так и мышц, другими словами, их способность отвечать на внешние стимулы, «раздражимостью». В 1752 году Галлер опубликовал результаты своих экспериментов, что повлияло на труды шотландских анатомов, например Уильяма Каллена, и способствовало ключевому повороту в теории медицины.
Труды Уильяма Каллена в значительной мере определили распространенность социопсихологических объяснений болезней в Англии и стали частью масштабного движения, признававшего за нервной системой главную роль в объяснении болезней. Его работы основывались на патофизиологическом подходе к механизмам и процессам болезни, которые, как он полагал, контролируются нервной системой. Каллен мыслил жизнь как последовательность нервных воздействий, отдавая предпочтение нервной системе в истолковании возникновения болезней. На первый план он выдвигал функционирование нервной системы как источника жизни и считал раздражимость и чувствительность наиболее важными качествами организма человека. Каллен утверждал, что чувствительность — это способность нервной системы не только воспринимать ощущения, но и передавать волю тела, в то время как раздражимость — это разновидность «нервной силы», находящейся в мышцах. Степень выраженности этих качеств различалась у разных людей. Фактически, раздражимость обратно пропорциональна силе человека. Например, слабый или ослабленный человек будет обладать повышенной раздражимостью, в то время как сильный человек будет обладать меньшей раздражимостью и иметь склонность к неподвижности.
Здоровое состояние организма, согласно этой концепции, достигается за счет баланса между чувствительностью нервной системы и раздражимостью мышц. Если равновесие нарушается, приведя к недостатку или избытку любого из этих качеств, обязательно наступает болезнь. Каллен экстраполировал эти идеи, утверждая, что из-за первостепенного значения нервной системы в правильной работе организма все болезни имеют нервную составляющую. Следовательно, невроз был больше, чем просто психическим заболеванием, он был заболеванием, возникающим в результате изменений в функционировании нервной системы, особенно таких, которые возникали как следствие пережитых эмоций или ощущений.
Бывший ученик Каллена, а затем его хулитель Джон Браун (1735–1788) сосредоточил внимание на нейрофизиологии в другом аспекте. Браун утверждал, что жизнь зиждется на «возбудимости», и болезнь возникает, когда имеется избыток или недостаток этого свойства. Для Брауна, таким образом, болезнь является результатом нарушения в механизме возбуждения и течение этого расстройства определяет тип развивающейся болезни. В его схеме было всего два основных типа болезней. Избыточное возбуждение системы вызвало «стеническую» болезнь (например, ревматизм, милиарную лихорадку, скарлатину и корь), в то время как недостаточное количество возбуждения приводило к «астеническому» расстройству (например, тифу, холере, подагре, водянке и туберкулезу).
Джон Браун. Гравюра Дж. Дональдсона с портрета Дж. Томсона
Считалось, что большая часть недугов имеет астенический характер, являясь следствием слабости. Более того, чрезмерное возбуждение, характерное для стенического типа болезни, можно было истощить, что в конечном итоге приводило к астении, или болезни «косвенной слабости». Медицинская система «браунизма» рассматривала болезнь как продукт общего нарушения патофизиологических процессов и утверждала, что отклонение от состояния здоровья является количественной, а не качественной проблемой. Превознесение нервной системы имело не только биологические последствия, оно также стало частью развивающегося «культа чувствительности». Чувствительность подразумевала более утонченный тип страданий, присущий представителям среднего и высшего классов, и стала одним из способов среднего класса отделить себя от низших слоев и выстроить свою собственную идентичность.
Чувствительность была глубоко встроена в представления людей восемнадцатого века о теле, в результате чего появились новые стратегии самопрезентации и социального перформанса, а чувствительность стала символом эпистемологии чувств эпохи Просвещения как материальный источник сознания. Нервная система оставалась основой этого психоперцептивного подхода: нервы передают ощущения, и скорость этой передачи зависит от эластичности нервной системы. Считалось, что у представителей среднего и высшего классов пластичность нервной системы выше, и популярная литература сделала это понятие еще более модным. Чувствительность даже использовалась в правовом контексте в качестве стратегии защиты в некоторых судебных делах. Широкая применимость понятия «чувствительность» и его растущая связь с сознанием, эмоциями, знаниями и утонченностью привели к постоянному переопределению этого термина, а также его культурных и медицинских последствий. С медицинской точки зрения культурные проблемы имели биологические последствия, и в обществе нарастало беспокойство по поводу влияния, которое эта все более утонченная культура оказывала на возникновение «нервных болезней».
«Облагораживая» чахотку
Повсеместное использование действия нервной системы для объяснения возникновения определенных заболеваний дополнило появление «благородных» болезней, основанных на чувствительности. Среди элиты превознесение нервной системы и соответствующие отношения между разумом и телом привели, по словам Лоулора, «к смене парадигмы, при которой и в медицине, и в литературе преобладали представления о нервной чувствительности». Кроме того, Лоулор утверждал, что параллельно произошел сдвиг в представлении о теле от образа механических часов или даже гидравлической машины к образу струнного инструмента, который требовал поддержания надлежащего напряжения в нервах. Здоровье можно сохранить, если поддерживать надлежащую «эластичность» или «тонус» нервов; в противном случае наступает болезнь.
Врачи выражали растущую озабоченность по поводу воздействия этой все более утонченной культуры, носителями которой были люди с большой чувствительностью, на возникновение нервных заболеваний. Удары по нервной системе вызвали повальное ухудшение здоровья среди высшего и среднего классов из-за их утонченной чувствительности и изначального расстройства нервной системы, что предрасполагало их к болезням.
В 1792 году Уильям Уайт явным образом подчеркнул работу нервной системы при туберкулезе, аргументируя это тем, что в число предрасполагающих факторов входят «конституционально слабая система кровеносных сосудов; их же слишком сильная раздражимость» и «высокая чувствительность нервной системы», вследствие чего «она [чахотка] в основном поражает молодых людей; особенно тех, которые имеют подвижный нрав и демонстрируют умственные способности не по годам».
В восемнадцатом веке вышла на первый план связанная с нервной системой идея «цивилизованной» болезни, отчасти как следствие социальных потрясений, произошедших в связи с бурным ростом торговли и урбанизации. Быстрые изменения, сопровождавшие прогресс, казалось, параллельно вызывают патологические изменения. Нездоровый образ жизни, связанный с городскими условиями, связывался с чрезмерным употреблением пищи и алкоголя, а также отсутствием физических упражнений и недостаточным сном. Кроме того, считалось, что здоровье горожан подрывали пагубные последствия определенной моды, чрезмерного стремления к роскоши, финансовых спекуляций и строгих протоколов этикета в мегаполисе. Все эти практики провоцировали тревожность, истощали энергию и пагубно влияли на конституцию человека. Искусственность городского общества была вредна для людей как на умственном, так и на физическом уровне и приводила к развитию этих новых «цивилизованных» болезней.
Объяснением наблюдаемым физиологическим проявлениям этих болезней служили особенности нервной системы. Излишества жизни в цивилизованном обществе, по-видимому, препятствовали правильному взаимодействию между мозгом и остальным телом, блокируя действие нервных волокон, что приводило к воспалению, боли, хроническому чувству истощения и летаргии, — симптомам, не наблюдаемым у крепких и здоровых членов низших сословий. Действительно, представление о связанной с нервной системой болезни цивилизации приобрело известность в восемнадцатом веке, когда британская нация «славилась» на всем континенте как рассадник психических, нервных и истерических недугов. Англичане пришли к выводу, что болезнь и боль — цена их процветания и утонченности, и стали утверждать, что распространение «цивилизованных» болезней является признаком британского превосходства.
Джордж Чейни. Меццо-тинто Дж. Фабера Младшего с портрета Й. ван Диста. 1732
Такой ход рассуждений был изложен уже в первой трети столетия в чрез вычайно успешной книге Джорджа Чейни «Английская болезнь» (1733). Работа, казалось, описывала нервное заболевание с новым шиком, и явно связывала образ жизни элиты с заболеваниями, вызванными нервной слабостью, Чейни подразумевал, что следование моде частично зависит от последствий эмоциональной и психической тревоги. В книге он представил патологическую модель человеческого тела, в которой прослеживалась его зависимость от воздействия социальных факторов, особенно «английского образа жизни», на нервы. При этом он старался избегать наиболее отталкивающих характеристик болезни, благодаря чему нервные расстройства становились более социально приемлемыми. По мнению Чейни, корень болезни лежал в избытке. Чтобы достичь вершины социальной иерархии, представители высших слоев общества часто жертвовали своим здоровьем, физической формой и даже фигурой в угоду силам моды, бизнеса или праздных удовольствий. Обладая остро реагирующей нервной системой, они были чрезвычайно уязвимы для ряда болезней и попадали в ловушку собственного изготовления, в которой социальный успех навсегда закреплял страдания, связанные с болезнью. Эти «нервные расстройства» были продуктом цивилизации и служили признаком социальных и экономических достижений англичан. В такой репрезентации нервозность — и, в силу ассоциации, болезнь — рассматривались как симптомы успеха.
Работа Чейни о хронических заболеваниях сыграла важную роль в развитии философии, которая определяла восприятие взаимосвязи между здоровьем человека и обществом. Его работа также помогла объяснить обратную зависимость между богатством и здоровьем. Урбанизация и соответствующие социальные последствия, как считалось, повышали уязвимость населения не только перед болезнями, связываемыми, как правило, с грязными условиями, но и перед нейропатологическими заболеваниями, такими как туберкулез. Город был одинаково опасен для здоровья и богатых, и бедных — факт общепризнанный и часто вызывающий сожаления. Одна мать жаловалась на свою дочь:
Боюсь, Лондон ей не подходит, потому что там она никогда не чувствует себя хорошо дольше шести месяцев подряд, ее последняя болезнь началась еще до того, как она уехала из города (у меня горестные подозрения теперь, когда у меня в городе такой очаровательный дом!) — я оставлю ее в деревне до конца октября. А потом снова попробую город — и если она снова скажется там больной, боюсь, мне придется отважиться сдать мой милый дом на Даунинг-стрит и сразу снять загородный дом для моих детей и гувернантки: я люблю Лондон, но, кажется, сам рок против того, чтобы я здесь жила.
Точно так же в 1832 году Чарльз Такра утверждал: «Из всех причин болезней одной из наиболее частых и важных является душевная тревога. Цивилизация изменила как наш образ мыслей, так и тела. Мы живем в состоянии неестественного возбуждения — неестественного, потому что оно частичное, нерегулярное и чрезмерное. Наши мышцы истощаются из-за отсутствия активности: наша нервная система изнашивается из-за чрезмерной активности. Жизненная энергия черпается из действий, для которых природа спроектировала ее, и посвящается действиям, которых природа никогда не предполагала».
Вера в связь разума и тела помогла повысить статус туберкулеза легких в глазах представителей высшего и среднего классов. В конце восемнадцатого и в самом начале девятнадцатого века нервная конституция и связанные с ней расстройства представлялись таким образом, чтобы сделать их привлекательными. Туберкулез теперь воспринимался как физическое проявление психологического состояния и символ повышенной эстетической, физической чувствительности, а также высшей духовности и интеллекта.
Конкретный механизм действия был изложен Джорджем Бодингтоном в 1840 году: он утверждал, что первый шаг в развитии чахотки «состоит в нервном раздражении, или измененном действии, или ослаблении силы в материи легких из-за наличия туберкулезной материи, отложившейся там как инородное тело». На следующем этапе нервная система проявляла себя в патологических изменениях в тканях тела.
Как только нервная сила полностью разрушается в тех частях легких, где существуют туберкулезные отложения, немедленно следует разрушение остальных тканей; они умирают, растворяются до полужидкого, наполовину гнилостного состояния, и их откашливают через бронхи, оставляя полости в материи легких <…> Вот тогда, во-первых, происходит изменение, ослабление или истощение нервной силы; затем происходит разрушение остальных тканей, составляющих основное вещество органа.
Дж. С. Кэмпбелл также писал о власти нервной системы и представил достаточно привлекательное описание туберкулеза, утверждая, что даже «слабые поводы для возбуждения, душевного или телесного, оказывают воздействие на кровообращение, которого нет в здоровом от природы организме». Он описал физические проявления такого возбуждения, заявив, что у человека с высокоразвитой нервной системой были «внезапные приливы крови к лицу, вызванные малейшими причинами душевных эмоций, от чего щеки красавиц часто заливаются румянцем, порожденным фатальной склонностью, и отсюда и внезапные, но недолго длящиеся приступы преходящей живости, очень чуждые природе человека, проявляющего их. Именно в конституциях, обладающих этими особенностями, была обнаружена склонность к отложению туберкулов». Связав чахотку с утонченностью чувств и представив ее как продукт высшего общества, Кэмпбелл романтизировал болезнь. Человек, страдающий таким заболеванием, должен был по определению быть модным, богатым, одаренным, умным или каким-то образом одухотворенным. Бедным не хватало ни материальных, ни психофизиологических возможностей, которые делали бы их уязвимыми для нервных расстройств; в их случае был разработан отдельный дискурс для объяснения распространенности таких болезней, как туберкулез. Болезни, таким образом, были не только недугом модных людей, но и сами становились модными.
Связь между цивилизацией, поведением, разочарованием и болезнью расширилась до веры в то, что существует связь между физической средой, социальным статусом и моральными качествами человека. Сырые, темные, переполненные людьми плохо вентилируемые жилища стали рассматриваться как среда, благоприятная для распространения туберкулеза среди бедных. Однако идея о том, что чахотка является болезнью более утонченных слоев общества, послужила источником альтернативного нарратива об этой болезни. Различные способы восприятия, объяснения, понимания и рационализации туберкулеза послужили оправданием для существования двух противодействующих дискурсов чахотки: как «социального бедствия» и как «романтической болезни». В объяснениях туберкулеза принадлежностью больного к определенному социальному классу произошел соответствующий раскол. Чахотка была во многих смыслах архетипической болезнью цивилизации. С одной стороны, имелась связь между болезнью и нездоровыми условиями жизни в городской среде, такими как дым, пыль, грязь и сырость. С другой стороны, существовала прочная традиция, связывающая болезнь с лучшими и ярчайшими членами общества, с теми умными и тонкими людьми, казавшимися такими выдающимися в рядах ее жертв. Как врачи, так и общество признавали связь между чахоткой и изысканным образом жизни, которого придерживались представители высшего света. Здоровье человека теперь имело более широкие подтексты, поскольку болезнь превратилась в социальную проблему, а страдающим ею отводилось особое место в обществе — положение, присваиваемое не в соответствии с приближающейся смертью, а в соответствии с их уникальным качеством жизни.