Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Михаила Долбилова «Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту "Анны Карениной"».
В какие отношения друг с другом вступают в романе «Анна Каренина» время действия в произведении и историческое время его создания? Как конкретные события и происшествия вторгаются в вымышленную реальность романа? Каким образом они меняют замысел самого автора? В поисках ответов на эти вопросы историк Михаил Долбилов в своей книге рассматривает генезис текста толстовского шедевра, реконструируя эволюцию целого ряда тем, характеристик персонажей, мотивов, аллюзий, сцен, элементов сюжета и даже отдельных значимых фраз. Такой подход позволяет увидеть в «Анне Карениной» не столько энциклопедию, сколько комментарий к жизни России пореформенной эпохи — комментарий, сами неточности и преувеличения которого ставят новые вопросы об исторической реальности.
Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.
Стать ли Анне законной женой любовника?
Историческая достоверность, телеология замысла и изменяемость сюжета в творимом романе
Процесс создания АК не оставлял главной героине шансов избежать самоубийства в финале романа ни в одной из его черновых редакций. Уже в самом раннем конспективном наброске ключевых глав, относящемся к весне 1873 года, о котором автор, еще блаженно не предвидя предстоящих четырех лет трудов, писал Н. Н. Страхову: «[З]авязалось так красиво и круто, что вышел роман … очень живой, горячий и законченный…»1 — уже на этой стадии зачина гибель Татьяны Ставрович, вскоре переименованной в Анну Каренину, выглядит предрешенной волею Толстого2. Позднее среди взыскательной публики нашлась и такая читательница, которая пыталась предостеречь автора от чересчур тривиальной, по ее мнению, развязки. «[У]моляю вас, дайте нам поскорее продолжение и конец. Вы не можете представить, как все заинтересованы этим романом. <…> Здесь прошел слух, что Анна убьется на рельсах железной дороги. Этому я не хочу верить. C’est un pur commérage [Это чистой воды сплетня. — фр.]. Вы не способны на такую пошлость», — писала Толстому в марте 1876 года графиня А. А. Толстая, вместе с другими приближенными императрицы и с нею самой, а может быть, и императором ожидавшая новых номеров «Русского вестника» с очередными выпусками романа3. На тот момент, однако, этому замыслу было уже не менее трех лет; в авантексте романа героиня погибла давно, и даже — учитывая редакции, о которых речь пойдет далее, — не один раз.
Если ужасное происшествие на станции Обираловка Московско-Нижегородской железной дороги составляло в значительной мере телеологию генезиса АК, то развод Анны и Алексея Александровича, напротив, выступал в этом генезисе важным переменным элементом сюжета. Вообще, получение или неполучение Анной развода в сменявших одна другую черновых редакциях не отражалось на неотвратимости ее гибели. Как в романе завершенном, так и на определенных этапах его сотворения статус законно разведшейся и сочетавшейся вторым браком великосветской дамы не должен был и не мог спасти Анну от ее внутреннего ада. Однако те или иные решения проблемы развода в сюжете, которые Толстой тестировал в разные периоды работы над текстом, раз за разом изменяя их, вбирались в исторически чувствительную ткань произведения, и для ряда тем, мотивов, сюжетных ходов оппозиция состоявшегося и несостоявшегося развода героини значила немало.
В этой главе мы начнем, а в следующей продолжим и завершим рассмотрение того, как в генезисе АК происходил выбор между двумя альтернативными сюжетными конструкциями — той, где законный развод между Анной и Карениным все-таки совершается, и той (победившей), где развод предстает лишь возможностью, причем всё менее осуществимой. Хотя в ракурсе бытийного, повторюсь, речь идет о двух траекториях следования в один и тот же пункт назначения, весьма длительное сосуществование этих модальностей повествования играло смыслообразующую роль для политически и социально злободневной топики рождавшегося романа. Весьма примечательно уже то, сколь небыстро, неким возвратно-поступательным манером Толстой приходит к очень существенной для мировоззрения романа сцене в финале Части 4 — Анна отказывается от развода, ставшего технически достижимым благодаря порыву всепрощающего великодушия ее мужа.
1. Развод и новый брак Анны, или «Стальные стали формы жизни»
Замысел, по которому главная героиня становится законной — юридически законной — женой своего любовника, ярко запечатлелся в характерном варианте заглавия книги — «Два брака». На рубеже 1873 и 1874 годов, во второй фазе интенсивной работы над романом, он ненадолго заменил собою в одной из рукописей уже придуманное и опробованное «Анна Каренина», чтобы затем, на сей раз окончательно, уступить тому место4. Очевидно, что слово «брак» употребляется здесь в смысле не уже существующей семьи, а бракосочетания, вновь заключаемого супружеского союза. Иначе говоря, здесь имеются в виду, во-первых, женитьба Левина (в ранних редакциях — Ордынцева) и Кити и, во-вторых, выход Анны замуж за любовника (в ранних редакциях именуемого Балашевым, Гагиным, Удашевым) — а не ее девятилетнее супружество с Карениным. Вот как отразилось проектируемое Толстым содержание одной из частей романа в плане, составленном весной 1873 года:
4-я часть.
<1 гл. Брак Орд[ынцева] с Кити. Ст[епан] Арк[адьич] пос[аженый] отец.>
2 гл. Ст[епан] Арк[адьич] устроивает развод.
<…>
4 гл. Брак Уд[ашева] с Анной5.
Еще одна часть, обозначенная в этом плане тоже как 4-я, но явно относящаяся к следующему звену фабулы (и в основном соответствующая Части 6 ОТ), выдерживает ту же линию на синхронизацию и своеобразную симметрию важных событий в жизни двух пар:
IV часть.
<6 гл.> Как жил Орд[ынцев].
<7 гл.> Варит варенье, разговор.
<8 гл.> Приезд Ст[епана] Аркадьича и охота.
< 9 гл.> Поездка Долли.
<10 гл.> Сцена между К[ити] и О[рдынцевым] и между Уд[ашевым] и А[нной]6.
В другом плане, в его верхнем слое, датируемом концом 1873 года, когда Толстой творил с одновременным прицелом на обе модальности сюжета — с разводом Анны и без него, подчеркнутая синхронизация сюжетных линий по-прежнему сохраняется. Союз Анны и Вронского не называется здесь браком, но, как мы увидим, сама идея этого сюжетного хода на тот момент еще не была отброшена окончательно: «5 [часть. — М. Д.]. Сватьба К[ити] и Левина и разрешение судьбы Вр[онского] и Кар[ениной]»7.
Впервые в развернутом черновом тексте развод как свершившийся факт возникает в датируемом 1873 годом нижнем слое рукописи 68, входящем в состав реконструированной В. А. Ждановым ПЗР8. Эта сравнительно короткая рукопись (о ее верхнем слое речь впереди) была первым подступом Толстого к одному из самых сложных мест романа, его середине и своего рода ложной сюжетной развязке — главам Части 4 о христианском прощении Карениным и Анны, и Вронского и о ближайших последствиях этого самоотвержения для всех троих (4:17–23). Соответствующая сводка нарратива замыкает эскиз патетической сцены соединения Анны и Вронского (в этой редакции — еще Удашева) вскоре после ее выздоровления от «родильной горячки»:
Когда Степан Аркадьич пришел им объявить о успехе своего посольства, Анна уж выплакала свои слезы и казалась спокойной. С этого дня она не видала Алексея Александровича. По уговору, он оставался в том же доме, пока шли переговоры о разводе, чтобы уменьшить толки, и адвокат московский вел переговоры. Через месяц они были разведены. И Удашев с Анной поехали в ее именье, 200 верст за Москвой, чтобы там венчаться. А Алексей Александрович, с воспоминанием всего перенесенного позора, продолжал свою обычную служебную и общественную жизнь вместе с сыном в Петербурге9.
Ко времени первой, журнальной, публикации соответствующего места в ОТ в марте 1876 года10 от процитированного пассажа уцелела идея посредничества Стивы в деле развода, ключевая для всей линии этого персонажа, и определение в один месяц срока, по истечении которого Алексей Александрович остается «один с сыном» (410/4:23). Однако в разбираемой сейчас ранней версии остается он не просто «один», но как бывший муж, прошедший через позорную для себя — ибо он выступил виновной, то есть уличаемой в прелюбодеянии стороной — процедуру развода.
Почему упоминание этого эпизода, немаловажного для влюбленной пары, а для Каренина так и вовсе рубежного, столь лаконично? Ведь в генезисе романа персонаж Каренин имел прямым предшественником Михаила Михайловича Ставровича из раннего конспективного наброска сюжета и фабулы — высокопоставленного и умного чиновника, но кроткого, чудаковатого, обделенного маскулинностью человека, становящегося жертвой безрассудства жены-прелюбодейки, которой нужно узаконить свою любовную связь. В сущности, трагическим героем должен был стать именно он: «Подробности процедуры для развода, унижение их — ужаснуло его. Но христианское чувство — это была та щека, которую надо подставить. Он подставил ее»11. Образ Каренина в ПЗР, уже существенно усложненный, в главном все-таки развивает эскизную характеристику Ставровича: персонаж предстает страдающим и призван вызывать сострадание. И, казалось бы, как раз происходящее расторжение брака могло бы стать поводом для того, чтобы больше сказать о мире внутреннем и мире внешнем Каренина, о противоречии между его религиозно-этическим неприятием развода и импульсивно данным обещанием освободить Анну от брачных уз, о том, как он пережил воистину страшное столкновение своего почти поэтического представления о машине государственного управления с прозой правоприменения. Немногословию процитированного выше пассажа, вероятно, можно дать чисто литературоведческое объяснение, усматривая в нем понятный схематизм пока еще ранней, «разминочной» редакции. Но я бы предположил, что здесь сказалась и связь с историческим контекстом. Телеграфность извещения читателя о состоявшемся разводе могла служить иносказанием того, что «легкий» развод был тогда в высшем обществе еще интересным новшеством, но уже не диковиной.
Действительно, именно в царствование Александра II, как убедительно продемонстрировано в недавних работах ряда историков, прежде всего В. А. Веременко, Г. Фриза и Б. Энгел, начинается негласная либерализация подхода светских властей и православной церкви к проблеме развода12. Вообще, тогда, как и при Николае I, у достаточно образованных и имущих как мужчин, так и женщин, будь то дворян(ок) или нет, убедившихся в измене партнера по браку и желающих предпринять что-либо в ответ на это, в принципе имелась юридическая альтернатива разводу: поскольку прелюбодеяние — нарушение святости брачных уз — квалифицировалось светским правом как уголовное преступление, то подозреваемый(-ая) в прелюбодеянии, а заодно и «соучастник» такового могли законно подвергнуться судебному преследованию. Кто-то из подателей таких исков надеялся на вразумление и возвращение в семью заблудшего супруга, кто-то элементарно мстил, еще кто-то использовал угрозу иска как шантаж с целью получения отступных или увеличения уже назначенного денежного пособия при раздельном проживании, но в любом случае осуждение прелюбодея светским судом само по себе не прекращало брака13. Среди людей, искавших защиты своих интересов в этой норме закона, лица высшего сословия отнюдь не преобладали (и ни в одной из редакций сцены беседы между Карениным и адвокатом, о чем речь впереди, на возможность подобного иска против жены нет и намека; остается неясным, слышал ли сам Толстой хотя бы об одном из подобных судебных процессов).
Иное дело — иски, которые подавались в суд церковный специально с целью добиться расторжения брачного союза на основании прелюбодеяния супруга. Доля разводов, совершенных на основании прелюбодеяния (одного из немногих оснований, допускавшихся законом, наряду, например, с многолетним безвестным отсутствием супруга), устойчиво и быстро росла во второй половине XIX века. Так, с 1867 по 1876 год состоялось 450 таких разводов, а с 1877 по 1886 год — уже 120214. И большинство этих бракоразводных дел приходилось на супругов дворянского звания.
Хотя церковные установления и конкретные правила, которыми руководствовались епархиальные консистории и выступавший апелляционной инстанцией Синод в рассмотрении прошений и исков о разводе, оставались по-прежнему нацелены на то, чтобы увековечить понятие о браке как таинстве и отбить всякую охоту домогаться его расторжения, в действительности у состоятельных супругов, желающих развестись, появились в то время новые возможности манипулировать процедурой развода15. При помощи искушенного адвоката можно было составить юридически веское, но не перегруженное риторикой прошение и разработать непротиворечивую легенду о супружеской измене, нередко диаметрально противоположную подлинной истории. Именно так в 1863 году был устроен упомянутый в конце предыдущей главы развод В. А. Давыдова c Е. Д. Давыдовой, урожденной княжной Орбелиани, которая, выступив фиктивно невиновной стороной, сохранила право на новый брак и вскоре вышла замуж за фельдмаршала князя А. И. Барятинского. От точного исполнения супругами ролей истца и ответчика, уличающей и уличаемой стороны вердикт церковно-судебной инстанции зависел в очень большой мере. Самой трудной задачей было приискание требуемых законом двух свидетелей — очевидцев не просто флирта, но соития как такового. Нетрудно догадаться, как добывались свидетельства о самом акте прелюбодеяния, если они были отчаянно нужны для совершения развода обеим сторонам, сговорившимся между собой о распределении ролей на процессе. Траты на адвокатские услуги и взятки подставным свидетелям достигали сумм в несколько тысяч рублей16. А учитывая, что уличение дамы в супружеской измене, при участии двух очевидцев, будь то мнимых или действительных, выглядело, особенно в дворянской среде, чересчур неджентльменски, нетрудно понять, почему некоторым рогоносцам приходилось принимать вину на себя, даже если развод диктовался иной ближайшей причиной, чем стремление неверной жены к немедленному новому замужеству. Разумеется, успешно сработавший в суде самооговор в прелюбодеянии совсем не был безобидным в плане прямых последствий: за освобождение таким манером от брачных уз принявший на себя вину платил семилетней епитимьей и утратой права на новый брак. (Впрочем, при наличии хороших связей в верхах последний запрет можно было обойти.) Репутационный же ущерб для фиктивного прелюбодея — к примеру, слухи о полученных за «отпущенную» жену деньгах — мог оказаться еще болезненнее наложенных законом взысканий. Такие слухи ходили, например, о фигуранте еще одного бракоразводного дела, нашумевшего в высшем обществе в конце 1860-х и отозвавшегося, как отмечено С. А. Экштутом, в третьем томе «Войны и мира», — неприметном во всех других отношениях чиновнике В. Н. Акинфове. В его жену Надежду Сергеевну, вдохновлявшую на лирические стихи самого Тютчева, были одновременно влюблены министр иностранных дел князь А. М. Горчаков и родной племянник Александра II — и внук пасынка Наполеона I Эжена Богарне — герцог Николай Лейхтенбергский (который пожертвовал ради этой любви карьерой, фактически покинул Россию и в конце концов, после развода Акинфовой, сочетался с нею морганатическим браком)17.
«Ранний» Каренин, однако, приходит к сценарию самооговора не вследствие сразу сделанного прагматического выбора, а более сложным маршрутом. В великолепной, сдобренной по-толстовски нежелчным сарказмом18 сцене в ОТ романа дока-адвокат называет уже вошедшую тогда в употребление юридическую хитрость, к недоумению Алексея Александровича, «прелюбодеянием по взаимному соглашению» и рекомендует действовать именно так, заранее с понимающей улыбкой предупреждая о том, что заседающие в консисториях протопопы «в делах этого рода большие охотники до мельчайших подробностей» (347/4:5). В первоначальной же, 1873 года, версии этого диалога, происходящего не в Петербурге, а в Москве, та же опция фигурирует под более откровенным названием «обращение на себя мужем фиктивного прелюбодеяния», и адвокат как раз не советует Каренину идти этим путем, полагая, что у того есть шанс — и нет моральных противопоказаний — прибегнуть к «невольному уличению жены в прелюбодеянии» через «1) уличение хитростью, 2) подкупом свидетелей, 3) доказательство незаконной беременности». И хотя побелевший, устрашенный презентацией этих юридических технологий Алексей Александрович высказывается сначала за «уличение невольное, подтвержденное свидетелями[,] и неподкупленными»19, роды и болезнь Анны меняют дело. Когда одновременно с выздоровлением Анны вопрос о разводе вновь встает перед Карениным, но теперь уже по инициативе Стивы — «[В]опрос, как сделать развод. Ты ли возьмешь на себя?» — Алексей Александрович, заложник своей новой религии всепрощения, обреченно соглашается: «Да, да, я беру на себя позор <…>»20. (Эмоции, которые в Толстом вызывала эта юридическая уловка, прорывались и в его позднейших произведениях. Четверть века спустя после публикации АК дилемма мужа, искренне желающего освободить жену — правда, не прелюбодейку в данном случае — от брачных уз с собою, но не способного «лгать, играть гнусную комедию, давая взятки в консистории», стала основой интриги в пьесе «Живой труп», где мятущийся муж героини, Федя Протасов, инсценирует самоубийство, а позднее в самом деле сводит счеты с жизнью21.)
Словом, в ранней, еще 1873 года, персонажной инкарнации Каренин должен до конца доиграть — правда, не в фокусе нарратива — спектакль «обращения на себя фиктивного прелюбодеяния». То, что являлось для него не просто унижением (кого, интересно, нанял московский адвокат в подставные очевидцы «прелюбодеяния» — случайных ли людей или знакомых Каренина?22), но и нравственным самопожертвованием, профанацией таинства, для некоего числа его современников, товарищей по несчастью, могло быть куда менее драматическим опытом23. Небрежная краткость сообщения о совершающемся-таки разводе преподносит этот факт так, как мог бы отнестись к нему этически нейтральный, если не циничный наблюдатель нравов эпохи, — и эта перспектива значимо контрастирует с восприятием случившегося самим Карениным. «Это очень просто», — без обиняков формулирует то же воззрение еще в ранней редакции Стива Облонский24, и в ОТ вторит ему не кто иная, как княгиня Бетси Тверская, говорящая Вронскому: «Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом, пока вы не женитесь. И это так просто теперь» (446/5:28).
Но еще примечательнее, что произносить нечто похожее в сколько-то аналогичных жизненных обстоятельствах невымышленной действительности приходилось и самому Толстому. В 1864 году он — подобно брату героини в будущей АК — деятельно хлопотал об устройстве развода своей сестры Марии, чей брак с дальним родственником графом В. П. Толстым к тому времени фактически распался, а сама она, находясь за границей, родила дочь от любовника. Спросив предварительно у зятя, не может ли «начинание этого дела» «значительно повредить» ему «по службе и вообще в общественном мнении» (на что последовало заверение в готовности начать процедуру) Толстой спешил известить сестру: «Он на всё согласен <…> Прошенье о разводе [от имени сестры. — М. Д.] я не подавал, хотя навел справки и убедился, что дело это очень легко может быть сделано и окончено в 6 месяцев сроку <…>»25. О том, действительно ли легким и простым могло бы быть в этом конкретном случае дело развода для мужа, выступающего единственной виновной стороной, остается только гадать: смерть ответчика в следующем же году сняла проблему. Еще восемь лет спустя, вкладывая реплику о чаемой простоте разводе в уста Облонского, Толстой позаботился о том, чтобы читатель расслышал ее легкомысленное звучание.
Обыденность семейных драм и неурядиц в родственном и дружеском кругах Толстого, которую для сегодняшнего исследователя отчасти скрадывает его собственное заслуженное реноме если не слишком счастливого, то уж точно примерного семьянина, удачно акцентирована автором одной из недавних биографий классика Р. Бартлетт, причем как раз в связи с анализом замысла АК1. Совсем рядом с Толстым в его как молодые, так и зрелые годы происходили адюльтеры, рушились семьи, длились внебрачные сожительства, заключались браки с участием разведенного или разведенной.
1. Bartlett R. Tolstoy: A Russian Life. — London: Profi le Books, 2010. P. 241–244.
Толстой — Страхов. С. 101 (неотправленное письмо Толстого от 25 марта 1873 г.).
2. Как ясно из цитируемого ниже пассажа, совсем недолгое колебание автора касалось в этом эскизе лишь способа самоубийства, и от принятого тогда решения не отступает ни одна из дальнейших редакций: «Она ушла. Через день нашли в Неве ее тело под рельсами тело» (ЧРВ. С. 46).
3. ЛНТ–ААТ. С. 333 (письмо от 28 марта 1876 г.). О причастности этого письма к генезису АК в 1876 году см. подробнее на с. 397–398 наст. Изд. О чтении в кружке императрицы именно того выпуска АК, который появился вскоре после сообщения Толстой автору о нетерпеливом ожидании со стороны «всех», см. в письме самой императрицы мужу от 4–5 мая 1876 г.: ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 794. Л. 7 об.
4. ОпР. С. 196 (о рукописях 17 и 18); Жданов В. А. Творческая история «Анны Карениной»: Материалы и наблюдения. — М., 1957. С 22–23. Толстой правит своей рукой «Анна Каренина» на «Два брака» в рукописи 17, но уже в копии ее верхнего слоя, содержащейся в рукописи 18, авторская правка восстанавливает первое заглавие.
5. ЧРВ. С. 8; ОпР. С. 188–189 (план 3; по устаревшей систематике Юб. — 4).
6. Там же. С. 9.
7. ЧРВ. С. 6 (план 2). ОпР не дает определенной датировки этого плана, замечая, что он «относится к тому периоду работы, когда начало романа уже было перенесено в Москву и Алабин переименован в Облонского» (ОпР. С. 188). К характеристике верхнего слоя плана надо добавить, что и Удашев здесь переименован во Вронского, а Ордынцев — в Левина. Эти же переименования в развернутых рукописях Части 1 романа четко датируются концом 1873 года, о чем см. далее в данной главе.
8. О рукописи 68 и смежной с нею рукописи 67 — прообразе будущей главы 17 Части 4 (возвращение Каренина из Москвы в Петербург по телеграмме о болезни Анны) — см. ниже в данной главе.
9. Р68: 7 об. (опубл. с несколько иным чтением последней фразы: ПЗР. С. 769). Некое имение Анны в двухстах верстах от Москвы (которым, в соответствии с нормами российского имущественного права, она действительно могла бы владеть и распоряжаться независимо от мужа, особенно если это была часть ее приданого) нигде более, насколько мне известно, в черновых редакциях не упоминается; не фигурирует ничего подобного и в ОТ.
10. РВ. 1876. № 3. С. 306–311.
11. ЧРВ. С. 43 (Р1).
12. Веременко В. А. Дворянская семья и государственная политика России (вторая половина XIX — начало ХХ в.). — СПб., 2007. С. 320–377; Фриз Г. Мирские нарративы о Священном таинстве: Брак и развод в позднеимперской России / Пер. с англ. М. Долбилова // Православие: Конфессия, институты, религиозность (XVII–XX вв.): Сб. ст. / Ред. М. Д. Долбилов, П. Г. Рогозный. — СПб., 2009. С. 122–175; Engel B. A. Breaking the Ties That Bound: The Politics of Marital Strife in Late Imperial Russia. Ithaca: Cornell UP, 2011. P. 214–218. См. также анализ толстовского романа и его рецепции как локуса пореформенной общественной дискуссии о проблематике семьи: Заламбани М. Институт брака в творчестве Л. Н. Толстого: «Семейное счастие». «Анна Каренина». «Крейцерова соната» / Пер. с итал. К. Ланда. — М.: РГГУ, 2017. С. 53–134.
13. См.: Веременко В. А. Дворянская семья и государственная политика России. С. 378–382.
14. Там же. С. 373.
15. См. подробнее: Фриз Г. Мирские нарративы о Священном таинстве. С. 136–146.
16. Веременко В. А. Дворянская семья и государственная политика России. С. 356–357, 371–373.
17. Экштут С. А. Надин, или Роман великосветской дамы глазами тайной политической полиции. — М.: Согласие, 2001. С. 41–52, 81–84, 100–101, 140–141.
18. Я нахожу приложимыми к АК наблюдения Дж. Брукса над толстовским юмором на более раннем этапе творчества: Брукс Дж. Лев и медведь: Юмор в «Войне и мире» / Пер. с англ. Д. Хазанкина // Новое литературное обозрение. 2011. № 109. С. 151–171.
19. ПЗР. С. 748–749 (Р65; см.: ОпР. С. 212).
20. ПЗР. С. 768.
21. Юб. Т. 34. С. 72 («Живой труп», действие IV, картина 2, явл. V). Отметим типичную для Толстого ассоциативность: фамилия героя, который должен выиграть от этого развода, женившись на героине, — Каренин. Если вспомнить, что уже в «Войне и мире» ненавистная нарратору Элен Безухова, выбирающая между молодым иностранным принцем и старым вельможей (в этом-то эпизоде и отозвался скандал 1868 года вокруг Н. С. Акинфовой), убеждена, что Пьер готов всё сделать для нее, даже дать развод (Юб. Т. 11. C. 288 [т. III, ч. 3, гл. VII]), то можно предположить, что положение мужа, вынуждаемого обстоятельствами на такой шаг, устойчиво, в течение многих лет ассоциировалось у Толстого с подлинной трагедией, рисовалось ему одним из воплощений ужаса брака.
22. О практике получения лжесвидетельств о прелюбодеянии от сослуживцев ответчика (обычно они как по писаному рассказывали о случайно увиденном ими соитии ответчика с проституткой) см.: Фриз Г. Мирские нарративы о Священном таинстве. С. 142 примеч. 53, 54).
23. Ср.: Жданов В. А. Творческая история «Анны Карениной». С. 43.
24. ПЗР. С. 767 (Р68).
25. Юб. Т. 61. С. 38–39 (неотправленное письмо Толстого В. П. Толстому от 24 (?) февраля 1864 г.; как ясно из последующей переписки между братом и сестрой, если не идентичное, то похожего содержания письмо было все-таки послано в те же дни); Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями / Сост., подгот. текста, комм. Н. А. Калининой, В. В. Лозбяковой, Т. Г. Никифоровой. — М.: Худож. лит., 1990. С. 280 (письмо Л. Н. Толстого М. Н. Толстой от 24 марта 1864 г.).