Лошадь, колесо и язык

Издательство Высшей школы экономики представляет книгу Дэвида Энтони «Лошадь, колесо и язык. Как наездники бронзового века из евразийских степей сформировали современный мир» (перевод Андрея Фоменко под научной редакцией Антона Рябова).

Примерно половина населения мира разговаривает на языках, ведущих свое происхождение от общего предка — праиндоевропейского языка. Но кем были носители этого древнего наречия и как им удалось расселиться по земному шару? До недавнего времени их идентичность оставалась загадкой для лингвистов и археологов. Книга «Лошадь, колесо и язык» рассказывает о том, как одомашнивание лошади и применение колеса первыми индоевропейцами способствовали распространению их языка и трансформировали цивилизацию.

Связывая археологические находки с развитием языка, Дэвид Энтони утверждает, что носителями праиндоевропейского были степные племена древней Центральной Евразии, чьи инновации в использовании повозок с воловьими упряжками, верховой езды и боевых колесниц превратили евразийскую степь в процветающий трансконтинентальный коридор торговли и культурного обмена. Он объясняет, каким образом степняки распространили свои традиции и добились значительных успехов в добыче меди, военном деле и формировании политического института клиентуры. «Лошадь, колесо и язык» решает загадку происхождения индоевропейских языков, волновавшую ученых на протяжении двух столетий, и реконструирует яркую и влиятельную цивилизацию древности.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Лингвисты давно пытаются найти в реконструированном праиндоевропейском словаре названия животных и растений таких видов, которые обитают лишь в одной части света. Реконструированный праиндоевропейский термин *lόk*s, «лосось», стал некогда знаменит как доказательство того, что родина «ариев» лежит в Северной Европе. Но, как представляется, названия животных и растений могут с легкостью приобретать более узкие или более широкие значения. Они могут также использоваться по отношению к другим видам, когда люди оказываются в новой среде, — так, английские колонисты назвали малиновкой (robin) американскую птицу¹, не имеющую ничего общего с обитающей в Англии малиновкой. Максимально точное значение, какое большинство современных лингвистов полагают возможным приписать термину *lόk*s, — это «рыба вроде форели». Такие виды рыб обитают в реках на значительной территории северной Евразии, включая реки, впадающие в Черное и Каспийское моря. Похожую историю имеет праиндоевропейский корень, обозначающий бук. Поскольку бук европейский (Fagus sylvatica) не произрастал восточнее Польши, праиндоевропейский корень *bháġo- приводился когда-то как доказательство северо- или западноевропейской родины индоевропейцев. Но в некоторых индоевропейских языках тот же корень обозначает другие виды деревьев (дуб или бузину); в любом случае, на Кавказе растет бук восточный (Fagus orientalis), так что оригинальное значение остается неясным. Большинство лингвистов, во всяком случае, согласны, что фауна и флора, описываемая реконструированным словарем, принадлежат зоне умеренного климата (береза, выдра, бобр, рысь, медведь, лошадь), а не средиземноморской (нет корней, обозначающих кипарис, оливу или лавр) или тропической (нет корней, обозначающих обезьяну, слона, пальму или папирус). Особенно важны корни, обозначающие лошадь и пчелу.

«Пчела» и «мед» — очень надежные реконструкции, основанные на родственных словах в большинстве индоевропейских языков. Слово, производное от термина «мед», *medhu-, использовалось также для обозначения хмельного напитка, медовухи, который предположительно играл заметную роль в праиндоевропейских ритуалах. Медоносные пчелы не водились восточнее Уральских гор, в Сибири, поскольку деревья с твердой древесиной (в частности, дуб и липа), в дуплах которых эти пчелы предпочитают устраивать гнезда, были там редки или вовсе отсутствовали. Раз в Сибири не было пчел и меда, значит, родина праиндоевропейского не там. Это обстоятельство исключает из состязания всю Сибирь и бо́льшую часть Северо-Восточной Евразии, в том числе центрально-азиатские степи Казахстана. Корень *ek*wo-, обозначающий лошадь, также является надежно реконструированным термином, к тому же лошадь, судя по всему, служила для праиндоевропейцев мощным символом божественной власти. Хотя в 4500–2500 годах до н. э. лошади обитали в небольших, изолированных районах на территории доисторической Европы, Кавказа и Анатолии, они были редки или полностью отсутствовали на Ближнем Востоке, в Иране и на полуострове Индостан. Они присутствовали в больших количествах и имели важное экономическое значение только в степях Евразии. Термин, обозначающий лошадь, исключает из серьезного состязания Ближний Восток, Иран и Индостан, зато заставляет нас обратить пристальное внимание на евразийские степи. Остаются Европа умеренного пояса, включая степи к западу от Урала, и части Анатолии и Кавказских гор с умеренным климатом².

Поиск родины: экономические и социальные условия

Носители праиндоевропейского были земледельцами и животноводами: мы можем реконструировать слова, обозначавшие быка, корову, вола, барана, овцу, ягненка, свинью и поросенка. У них было много терминов для обозначения молока и молочных продуктов, в том числе простокваши, сыворотки и творога. Когда они отправлялись пасти свои стада, их сопровождали верные собаки. Они умели стричь овечью шерсть, которую затем ткали (вероятно, на горизонтальном ткацком станке). Они возделывали землю (или знали тех, кто это делал) с помощью плуга, или арда, который тянули волы, впряженные в ярмо. Существовали термины, обозначавшие зерно и сено, а возможно, и борозду. Они превращали выращенное ими зерно в муку, размалывая его ручным пестом, и готовили себе пищу в глиняных горшках (от соответствующего корня произошло слово cauldron, «котел», но в английском его значение сузилось и стало относиться к металлической посуде). Они делили свое имущество на две категории: движимое и недвижимое; корень, обозначавший движимое богатство (*peku-, предок таких английских слов, как pecuniary — «денежный», «финансовый»), стал термином, обозначавшим скот в целом³. Наконец, они были не прочь увеличить поголовье своего скота за счет соседей, поскольку мы можем реконструировать глаголы со значением «угонять скот» (в смысле красть или отнимать), которые использовались в кельтском, италийском и индоиранском.

Какой была их социальная жизнь? Носители праиндоевропейского жили родоплеменным строем, группами, объединенными родством и брачными связями. Они жили «домами» (*dόmha), включавшими одну или несколько семей (*génh₁es-) и составлявшими роды (*wei-), управляемые клановыми лидерами, или вождями (*weik-potis). У них не было слова, обозначавшего город. «Дома», похоже, имели патриархальный уклад. Судя по реконструированным терминам родства, наиболее важными считались родственники по отцовской линии, что указывает на патрилокальные браки (когда жена переселяется в дом мужа). Надродовой групповой общностью, видимо, было племя (*h₄erόs); к этому корню восходит индоиранское «арий» [Бенвенист, 1995; Mallory, Adams, 1997; Гамкрелидзе, Иванов, 1984].

Самое известное определение базовой структуры праиндоевропейского общества дал Жорж Дюмезиль в теории трех функций. Он предположил, что это общество делилось на три основных сословия: жрецов, или специалистов по отправлению ритуалов, воинов и обычных скотоводов или земледельцев. С каждой из этих ролей ассоциировался свой цвет: белый — со жрецами, красный — с воинами, черный или синий — со скотоводами и земледельцами; для каждого сословия существовал свой тип ритуального или законного предания смерти: удушение — для жрецов, обезглавливание или закалывание — для воинов и утопление — для скотоводов и земледельцев. Видимо, к ним применялся и ряд других ритуальных или юридических различий. Вряд ли три группы, выделенные Дюмезилем, были жестко разделены между собой. Вероятно, они были чем-то гораздо менее определенным — скажем, вроде трех возрастных групп, в которые последовательно переходят все мужчины племени, у масаев в Восточной Африке: сначала в группу пастухов (юноши), затем воинов (взрослые мужчины) и, наконец, старейшин и ритуальных лидеров (старики). Оценка воинской категории была весьма амбивалентной: в мифах ее часто представлял персонаж, сочетавший в себе функции защитника и исступленного убийцы, предавшего смерти собственного отца (Геркулес, Индра, Тор). Еще одну уважаемую социальную категорию составляли поэты: произносимые слова, будь то стихи или клятвы, считались наделенными огромной силой. Хвала из уст поэта была единственной надеждой на бессмертие, доступной смертным.

Носители праиндоевропейского были скотоводами и земледельцами, жившими родоплеменным строем. Подобные общества существовали на значительной территории Европы, Анатолии и Кавказа после 6000 года до н. э. Но регионы, где охота и собирательство продолжали существовать после 2500 года до н. э., выбывают из числа возможных кандидатур, поскольку к этому времени праиндоевропейский был мертвым языком. Европейские и сибирские леса северной части умеренного пояса исключаются в соответствии с правилом «животноводство ранее 2500 года до н. э.», которое отсекает еще один участок на карте. Казахские степи к востоку от Уральских гор также исключаются. В общем, это правило в сочетании с исключением тропических регионов и наличием медоносных пчел не позволяет разместить родину праиндоевропейского где бы то ни было восточнее Уральских гор.

Поиск родины: уральско-кавказские связи

Территорию, в пределах которой должна была располагаться родина праиндоевропейского, можно дополнительно сузить за счет идентификации соседей. Эти соседи могут быть установлены благодаря словам и морфологическим структурам, которые были заимствованы праиндоевропейцами из других языковых семей либо, наоборот,  носителями этих других языков из праиндоевропейского. Это немного рискованно — обсуждать заимствования между реконструированными праязыками: во-первых, необходимо реконструировать фонетические системы каждого из праязыков; во-вторых, выявить корни со схожими формой и значением в обоих праязыках; в-третьих, убедиться, что корень в одном из этих языков имеет все признаки заимствования из другого языка. Если соседние праязыки имеют слова с одинаковыми корнями, реконструированными независимо друг от друга, и присутствие такого корня в одном языке можно объяснить как предсказуемый результат заимствования из другого, это служит веским аргументом в пользу заимствования. Так какие же языки заимствовали слова из праиндоевропейского или, наоборот, ссужали его своими? Какие языковые семьи несут свидетельства раннего контакта и взаимообмена с праиндоевропейским?

Уральские контакты

Наиболее тесные связи, бесспорно, демонстрируют уральские языки. В наши дни на языках уральской семьи разговаривают в Северной Европе и Сибири, а также в Венгрии, которая была завоевана носителями венгерского языка в X веке н. э. Уральская языковая семья, подобно индоевропейской, имеет широкий ареал распространения: на языках этой семьи разговаривают жители северных лесов Евразии от Тихоокеанского побережья Северо-Восточной Сибири (на нганасанском — языке оленеводов тундры) до Атлантического и Балтийского побережий (на финском, эстонском, саамском, карельском, вепсском и водском). Большинство лингвистов делят эту семью на две большие ветви — финно-угорскую (западную) и самодийскую (восточную), хотя Тапани Салминен утверждает, что это бинарное разделение основано скорее на традиции, чем на прочных лингвистических данных. Взамен он предлагает «равномерное» разделение уральской языковой семьи на девять ветвей, лишь одной из которых является самодийская [Carpelan, Parpola, Koskikallio, 2001; Janhunen, 2000; Sinor, 1988; Ringe, 1997].

Родиной прауральского языка обычно считается лесная зона, центральную часть которой составляли южные склоны Уральских гор. Многие полагают, что эта родина лежала к западу от Уральских гор, некоторые — что к востоку, но почти все лингвисты, занимающиеся уральскими языками, и археологи, исследующие уральский регион, сходятся в том, что на прауральском разговаривали где-то в березово-сосновых лесах между Окой на западе (в районе современного Нижнего Новгорода) и Иртышом на востоке (в районе современного Омска). Сегодня в число уральских языков, на которых говорят в этом базовом регионе, входят (с запада на восток) мордовский, марийский, удмуртский, коми и мансийский, из которых два (удмуртский и коми) принадлежат к одной группе (пермской). Некоторые лингвисты предполагают, что родина прауральского расположена значительно восточнее (в районе Енисея) [Напольских, 1997] или значительно западнее (в Прибалтике), но приводимые ими доказательства в пользу этих крайностей мало кого убеждают.

Реконструированный прауральский словарь заставляет предположить, что его носители жили вдали от моря, в лесной зоне. Они были собирателями, которые охотились и рыбачили, но не имели одомашненных растений и животных за исключением собаки. Существовавшая между Окой и Уралом льяловская культура была центром культурных влияний и обменов между обществами охотников и собирателей лесной зоны, с межкультурными связями, простирающимися от Балтийского побережья до склонов Уральских гор, примерно в тот самый период, в 4500–3000 годах до н. э.

Уральские языки несут в себе свидетельства очень раннего контакта с индоевропейскими. Как эти контакты интерпретировать — вопрос дискуссионный. Существуют две основные позиции. Во-первых, есть индоуральская гипотеза, согласно которой морфологические связи между двумя семьями столь глубоки (общие местоимения), а общность словаря столь фундаментальна (слова, означающие воду и имя), что праиндоевропейский и праиндоуральский должны были унаследовать эти элементы от какого-то очень древнего языкового предка — возможно, нам стоило бы назвать его «бабушкиным языком». Во-вторых, существует гипотеза о раннем заимствовании, которая гласит, что формы общих пракорней таких слов, как «имя» и «вода», реконструированных в словарях прауральского и праиндоевропейского, слишком похожи, чтобы отражать столь древние истоки. Унаследованные корни должны были претерпеть звуковые трансформации в ходе долгой эволюции каждой из языковых семей, но эти корни настолько похожи, что это можно объяснить только заимствованием из одного в другой — и во всех случаях это были заимствования из праиндоевропейского в прауральский [Koivulehto, 2001]. В-третьих, имеется гипотеза о позднем заимствовании, пожалуй, чаще других воспроизводимая в общей литературе. Ее сторонники утверждают, что не существует достаточно убедительных доказательств заимствований, относящихся к эпохе праязыков; самые древние документально подтвержденные заимствования следует отнести к контактам между индоиранским и поздним прауральским, имевшим место гораздо позднее. Контакты с индоиранцами не могут быть использованы для определения праиндоевропейской родины.

На конференции 1999 года в Университете Хельсинки, посвященной этим вопросам, не было ни одного лингвиста, который бы отстаивал гипотезу о позднем заимствовании в ее радикальной версии. Недавние исследования наиболее ранних заимствований принесли дополнительные доказательства того, что контакты имели место уже в период существования праязыков. Это хорошо отражено в лексических заимствованиях. Койвулехто рассказал по крайней мере о тринадцати словах, предположительно заимствованных прауральским (ПУ) из праиндоевропейского (ПИЕ).

1. «Давать» или «продавать»; ПУ *mexe от ПИЕ *b2mey-gʷ- «менять», «обменивать».

2. «Приносить», «приводить», «тащить»; ПУ *wetä- от ПИЕ *wedʰe/o- «приводить», «жениться», «выходить замуж».

3. «Мыть»; ПУ *mośke- от ПИЕ *mozg-eye/o- «мыть», «окунать».

4. «Бояться»; ПУ *pele- от ПИЕ *pelh1 «дрожать», «вызывать дрожь».

5. «Заплетать», «плести»; ПУ *puna- от ПИЕ *pn.H-e/o- «заплетать», «плести».

6. «Ходить», «бродить», «странствовать»; ПУ *kulke- от ПИЕ *kʷelH-e/o- «он/она бродит/странствует».

7. «Сверлить», «бурить»; ПУ *pura- от ПИЕ *bhŗH- «бурить», «сверлить».

8. «Должен», «обязан»; ПУ *kelke- от ПИЕ *skelH- «быть виновным», «должен».

9. «Длинный тонкий шест»; ПУ *salka- от ПИЕ *gʰalgʰo- «колодезный журавль», «виселица», «длинный шест».

10. «Товары», «цена»; ПУ *wosa от ПИЕ *wosā «товары», «покупать».

11. «Вода»; ПУ *wete от ПИЕ *wed-er/en, «вода», «река».

12. «Сухожилие»; ПУ *sōne от ПИЕ *sneH(u)- «сухожилие».

13. «Имя»; ПУ *nime- от ПИЕ *h₃neh₃mn- «имя».

Еще 36 слов было заимствовано ранними формами уральских из различных индоевропейских дочерних языков до разделения индоиранской ветви, то есть до 1700–1500 годов до н. э. В их число входят такие термины, как «хлеб», «тесто», «пиво», «веять» и «поросенок», которые могли быть заимствованы в период, когда носители уральских языков начали перенимать сельское хозяйство у своих соседей — земледельцев и животноводов, говоривших на индоевропейских языках. Но заимствования между праязыками важны с точки зрения местоположения родины праиндоевропейского. А то, что эти слова так похожи по форме, указывает, что они были именно заимствованы, а не унаследованы от некоего общего предка.

Это не значит, что нет свидетельств общего происхождения, относящихся к еще более древней эпохе. Унаследованные сходства, отраженные в одинаковых формах местоимений и окончаний некоторых существительных, вполне могли достаться от общего предка. Формы местоимений и склонений, которые разделяют праиндоевропейский и прауральский языки, таковы:

Эти параллели доказывают, что существуют два типа связей между праиндоевропейским и прауральским⁴. Одни из них, которые проявляются в местоимениях, окончаниях существительных и общей базовой лексике, могли быть унаследованными: можно предположить, что эти два праязыка произошли от какого-то очень древнего предка — возможно, выделившись из множества родственных диалектов, на которых разговаривали охотники, кочевавшие между Карпатами и Уралом в конце последнего ледникового периода. Это родство, однако, столь дальнее, что едва заметно. Джоанна Николс назвала этот тип очень глубокой связи очевидно генетического характера «квазисемьей» (quasistock) [Nichols, 1997a]. Джозеф Гринберг рассматривал праиндоевропейский и прауральский как очень близких родственников в рамках более широкой языковой общности, которую он именовал «евразийской»⁵.

Другой тип связей между праиндоевропейским и прауральским, видимо, носит культурный характер: некоторые праиндоевропейские слова были заимствованы носителями прауральского. Хотя эти заимствования кажутся странными, такие термины, как «мыть», «товары» и «давать», или «продавать», могли быть заимствованы из торгового жаргона, используемого носителями прауральского и праиндоевропейского. Эти две разновидности языковой связи — возможное происхождение от общего предка и межъязыковые заимствования — подсказывают, что родина праиндоевропейского находилась недалеко от родины прауральского, где-то по соседству с южной частью Уральских гор. Нам также известно, что носители праиндоевропейского были земледельцами и животноводами, язык которых исчез примерно к 2500 году до н. э. У народов, живших к востоку от Урала, домашние животные появились после 2500 года до н. э. Следовательно, на праиндоевропейском разговаривали где-то южнее и западнее Уральских гор — в том единственном близком к Уралу регионе, где животноводство и земледелие регулярно практиковались до 2500 года до н. э.

Кавказские контакты и анатолийская родина

Праиндоевропейский также имел контакты с языками Кавказских гор, в особенности южнокавказскими, или картвельскими, к числу которых принадлежит и современный грузинский. Некоторых эти связи приводят к мысли о том, что праиндоевропейскую родину следует искать на Кавказе, неподалеку от Армении, или, возможно, в сопредельной с ней Восточной Анатолии. Говорят, что связи между праиндоевропейским и картвельскими языками проявляются и на уровне фонетики, и на уровне словаря, хотя связи первого типа спорны. Это связано с блестящим, но всё еще проблематичным пересмотром праиндоевропейской фонетики, предложенным лингвистами Тамазом Гамкрелидзе и Вячеславом Ивановым и известным как глоттальная теория [Gamkrelidze, Ivanov, 1973; Hopper, 1973; Гамкрелидзе, Иванов, 1984]. Эта теория отчасти сближает праиндоевропейскую фонетику с фонетикой картвельских и даже семитских языков (ассирийского, иврита, арабского) древнего Ближнего Востока. Это означает, что праиндоевропейский, пракартвельский и прасемитский могли сформироваться в регионе, где они разделяли определенные местные особенности фонетики. Но даже если глоттальная теория верна, она еще не доказывает, что родина праиндоевропейского лежит на Кавказе. И многим лингвистам глоттальная фонетика всё еще кажется недостаточно убедительной [Дьяконов, 1982; Salmons, 1993; Szemerényi, 1989].

Гамкрелидзе и Иванов также предположили, что в праиндоевропейском имелись термины для обозначения таких животных, как леопард, лев и слон, а также южных видов деревьев. Этим можно было бы воспользоваться, чтобы исключить северную родину. Кроме того, они составили впечатляющий список слов, которые, по их мнению, были заимствованы праиндоевропейским из пракартвельского и семитских языков. Эти связи заставили их предположить, что праиндоевропейский развивался в регионе, где он тесно контактировал и с семитскими, и с южнокавказскими языками. Этим регионом, по их мнению, скорее всего была Армения. Несколько археологов, прежде всего Колин Ренфрю и Роберт Дрюс, последовали этой гипотезе, заимствовав из нее несколько лингвистических аргументов, но локализовали родину праиндоевропейского немного западнее, в Центральной или Западной Анатолии.

Однако доказательства в пользу кавказской или анатолийской родины шатки. Многие термины, якобы заимствованные праиндоевропейским из семитских языков, другими лингвистами отвергаются. А несколько широко признанных заимствований — термины, обозначающие серебро или быка, — могли быть занесены по торговым и миграционным путям в места, очень далекие от ближневосточной родины семитов. Проанализировав фонетику заимствований, Джоанна Николс показала, что контакты между праиндоевропейским, пракартвельским и прасемитским были непрямыми: во всех случаях существовали неизвестные посредники между этими тремя известными. Один такой посредник предполагается хронологией, поскольку, по общему признанию, пракартвельский существовал после праиндоевропейского и прасемитского⁶.

Итак, семитский и кавказский словарь, заимствованный праиндоевропейским через картвельский, содержит корни, которые принадлежали некоему прекартвельскому или пракартвельскому языку Кавказа. Этот язык имел связи через неизвестных посредников с праиндоевропейским, с одной стороны, и прасемитским — с другой. Это была не очень тесная лексическая взаимосвязь. Если на пракартвельском разговаривали в районе южных склонов северной части Главного Кавказского хребта, что представляется весьма вероятным, то, должно быть, это был язык племен, принадлежавших к ранней закавказской, или куро-араксской, культуре, датируемой 3500–2200 годами до н. э. Они могли иметь непрямые контакты с носителями праиндоевропейского через майкопскую культуру Северного Кавказа. Многие эксперты согласны, что праиндоевропейский перенял ряд особенностей языка, от которого произошли картвельские, но необязательно путем прямых контактов. Связь с носителями прауральского была более тесной.

Так кто же были его соседи? Праиндоевропейский демонстрирует тесные связи с прауральским и слабые связи с языком-предком картвельских. Носители праиндоевропейского жили где-то между Кавказскими и Уральскими горами, но имели более глубокие лингвистические взаимоотношения с народами, жившими в районе Уральских гор.

Локализация родины праиндоевропейского

Носители праиндоевропейского были земледельцами и животноводами, жившими родоплеменным строем; они культивировали злаки, разводили крупный и мелкий рогатый скот, собирали мед, ездили на телегах, изготавливали шерстяную ткань или войлок, по крайней мере иногда вспахивали землю или знали тех, кто это делает, приносили в жертву овец, коров и лошадей множеству требовавших внимания небесных божеств в твердой надежде на то, что те ответят им своей благосклонностью. Эти детали вводят нас в культуру определенного типа — с колесным транспортом, одомашненными овцами и крупным рогатым скотом, культивируемыми злаками и жертвенными захоронениями, содержащими кости овец, коров и лошадей. Нам следует также поискать определенный тип идеологии. В обоюдном обмене дарами и благами между людьми и их небесными покровителями, богами, первые жертвовали некоторую долю своих стад, сопровождая их искусными гимнами во славу богов, последние же в свою очередь обеспечивали людям защиту от болезней и несчастий и даровали могущество и процветание. Подобного рода взаимность между покровителем и клиентом обычна среди племен, возглавляемых вождями, — обществ с институционально закрепленными различиями в степени авторитета и власти, где некоторые кланы или роды обладают правом патронажа над остальными, обычно по причине сакральности или исторического приоритета на данной территории.

Знание о том, что мы ищем общество со специфическим набором объектов материальной культуры и характерных признаков институализированной власти, служит значительным подспорьем в локализации праиндоевропейской родины. Мы можем исключить все регионы, где охотничье-собирательская экономика дожила до 2500 года до н. э. Это устраняет северную лесную зону Евразии и казахские степи к востоку от Уральских гор. Отсутствие медоносных пчел восточнее Урала исключает всю Сибирь. Флора и фауна умеренного климатического пояса, которые фигурируют в реконструированном словаре, и отсутствие корней, обозначающих средиземноморскую и тропическую флору и фауну, устраняют тропики, Средиземноморье и Ближний Восток. Праиндоевропейский обнаруживает очень древние связи с уральскими языками наряду с более поздними лексическими заимствованиями из праиндоевропейского в прауральский, а также не столь четкие связи с неким пре- или пракартвельским языком Кавказа. Чтобы удовлетворять всем перечисленным условиям, родина праиндоевропейского должна была располагаться западнее Уральских гор, между Уралом и Кавказом, в степях Восточной Украины и России. Внутреннее единство реконструированного праиндоевропейского языка — отсутствие свидетельств радикальной внутренней вариативности в грамматике и фонетике — указывает, что период языковой истории, который он отражает, составлял менее двух тысяч лет, возможно — менее одного тысячелетия. Центральный отрезок этого периода, вероятно, располагался между 4000 и 3000 годами до н. э., ранняя фаза началась около 4500 года до н. э., а поздняя завершилась к 2500 году до н. э.

Что говорит нам археология о степном регионе между горами Кавказа и Урала, севернее Черного и Каспийского морей, — Понтийско-Каспийском регионе — данного периода? Во-первых, археологи открыли ряд культур, соответствующих всем условиям реконструированного словаря: представители этих культур приносили в жертву домашних лошадей, крупный рогатый скот и овец, по крайней мере иногда выращивали зерно, ездили на повозках и в своих погребальных ритуалах выражали институционально закрепленные различия в статусе. Они занимали такую часть света (степи), где небо является самой поразительной и великолепной частью ландшафта, — подходящую среду для формирования у людей веры в то, что все их наиболее значимые божества живут на небесах. Археологические свидетельства миграций из этого региона в соседние, как на запад, так и на восток, хорошо известны. Последовательность и направление этих перемещений соответствуют последовательности и направлению, на которые указывают индоевропейская лингвистика и география. Первая установленная миграция за пределы Понтийско-Каспийской степи имела западное направление и происходила примерно в 4200–3900 годах до н. э., что может соответствовать отделению преанатолийской ветви в эпоху до появления в степях колесного транспорта (см. главу 4). Затем последовало движение на восток (около 3700–3300 годов до н. э.), которое может соответствовать отделению тохарской ветви. Следующая очевидная миграция за пределы степей опять шла на запад. Ее ранняя фаза могла привести к обособлению прегерманской ветви, а поздняя и более заметная отделила преиталийский и прекельтский диалекты. Далее происходили движения на север и восток, которые предположительно привели к появлению балто-славянских и индоиранских языков. Четкое соответствие между последовательностью миграций за пределы степей, установленной в ходе археологических исследований, и той, на которую указывают данные лингвистики, поразительна, но оно слишком долго поглощало почти все внимание в дискуссиях об археологии индоевропейских истоков. Между тем археология также вносит существенный вклад в наше понимание культуры и экономики носителей праиндоевропейского. Как только родина праиндоевропейского идентифицирована на основании лингвистических свидетельств, археология этого региона предлагает совершенно новую информацию, которая дает возможность заглянуть в жизнь людей, разговаривавших на этом языке, и проследить за тем, как он утвердился и начал распространяться.

Но прежде чем мы перейдем к археологии, нам стоит сделать небольшую паузу и подумать о разрыве, который мы собираемся пересечь, о лакуне между лингвистикой и археологией, о пропасти, по мнению большинства западных археологов непреодолимой. Многие сказали бы, что язык и материальная культура никак не связаны либо связаны настолько переменчиво и замысловато, что невозможно использовать материальную культуру для определения языковых групп или границ. Если это так, то даже если мы с помощью реконструированного словаря установили место и время индоевропейской родины, связать это с археологией не представляется возможным. Нельзя рассчитывать на какую-либо корреляцию с материальной культурой. Но оправдан ли такой пессимизм? Нет ли предсказуемой, регулярной связи между языком и материальной культурой?

1. Имеется в виду американский странствующий дрозд (Turdus migratorius). — Примеч. перев.

2. О «буке» и «лососе» как терминах, ограничивающих праиндоевропейский пределами северной Европы, см.: [Thieme, 1958]. Фридрих показал, что корень beech («бук») в разных ветвях индоевропейской языковой семьи относится к различным деревьям — буку, дубу и бузине, и что в любом случае в горах Кавказа рос бук восточный, что не позволяет использовать это слово как указатель североевропейского происхождения индоевропейских языков [Friedrich, 1970]. Ричард Диболд в 1985 году суммировал аргументы против «лосося» как ограничивающего географического термина [Diebold, 1985]. О термине, означающем медоносную пчелу, см. блестящее исследование Карпелана и Парполы [Carpelan, Parpola, 2001]. О лососе и буке см. также статьи в: [Mallory, Adams, 1997].

3. Данная интерпретация праиндоевропейского *peku- принадлежит Эмилю Бенвенисту [Бенвенист, 1995, с. 51–60].

4. Янхунен [Janhunen, 2000] предлагает несколько иные формы для некоторых местоимений. Джоанна Николс в личном разговоре указала, что общие окончания на -m и -n мало о чем говорят; диагностическое значение имеет только парадигма общих окончаний в целом. Кроме того, носовые согласные появляются очень часто и, по-видимому, имеют тенденцию возникать в грамматических окончаниях, поэтому что здесь действительно важно — это местоимения.

5. В состав евразийских языков Гринберг включил также алтайские, эскимосо-алеутские, чукотско-камчатские, корейский, японский, айнский и нивхский языки. — Примеч. перев.

6. Критическое обсуждение семитских и картвельско-семитских заимствований в праиндоевропейском см.: [Дьяконов, 1982; Nichols, 1997a]. О хронологии рассеивания или конца пракартвельского см.: [Harris, 1991].