Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу профессора Чикагского университета Марты Нуссбаум «Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости» (перевод Софьи Порфирьевой).
Принято считать, что эмоции и политика — это опасное сочетание, свойственное исключительно агрессивным обществам. Философ Марта Нуссбаум в своей книге стремится опровергнуть этот тезис и доказать, что любые политические принципы нуждаются в эмоциональной поддержке. Она отталкивается от примера таких лидеров, как Авраам Линкольн, Джавахарлал Неру и Мартин Лютер Кинг-младший, сумевших связать политические эмоции со стремлениями ко всеобщему миру и справедливости, а не с воинственными проектами, направленными против других наций. Автор обращается и к результатам антропологических исследований, которые утверждают, что склонность к выстраиванию пагубных иерархий и дискриминации укоренена в человеческой природе, но предлагает противопоставить этим склонностям культивирование любви и расширенного сострадания — сначала к своим согражданам, а затем и к представителям других наций. Главными инструментами в культивировании этих чувств должны стать различные виды публичного искусства — от поэм, романов, памятников и мемориалов до фильмов Болливуда.
Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.
Почему любовь важна для справедливости
Америка, зримая мне в озарении, не что иное, как я и ты:
Ее оружие, мощь и скрижали — не что иное, как я и ты
…
Свобода и созидание, язык и поэзия — не что иное, как я и ты,
Прошлое, настоящее, будущее страны — не что иное, как я и ты.
Уитмен «У берегов голубого Онтарио»
I. Переосмысление «гражданской религии»
После Французской революции политика в Европе изменилась. Братство вышло на первый план. Граждане, больше не сдерживаемые страхом перед монархом и повиновением его произволу, должны были придумать новые способы сосуществования. Поскольку любая успешная нация должна иметь возможность требовать жертв во имя общего блага, им пришлось задаться вопросом о том, как возможны жертва и совместные усилия в отсутствие монархического принуждения.
Отсюда возникло множество вариантов «гражданской религии», или «религии человечества», — публичного культивирования сочувствия, любви и заботы, которое могло бы мотивировать людей на различные ценные действия — от военной обороны до филантропии (и, с течением времени, соблюдения налогового законодательства). По мере того как по всему миру возникали новые нации, эта идея обогащалась неевропейскими подходами.
В первой части мы рассматривали историю, которая многое рассказывает о перспективах и подводных камнях такого проекта. Мысль о гражданских эмоциях быстро пошла по двум разным направлениям. Обе традиции стремились к расширению круга симпатии и выступали против узкого эгоизма и жадности. Одно направление, представленное Руссо и Контом, чьи идеи оказали большое влияние во всем мире, считало, что эмоциональная эффективность требует принудительной гомогенности. Сторонники этой традиции выдвигали предложения об эмоциональной солидарности, не оставляя пространства для критической свободы. Отсутствие заботы об инакомыслии и критике естественным образом повлияло на тип политической любви, к которой они стремились. Любовь, о которой говорили Руссо и Конт, не была причудливой, личной, как любовь одного человека к другому. Напротив, всё было сделано для того, чтобы создавать людей, которые бы любили и думали одинаково и испытывали одни и те же эмоции.
С другой стороны, Моцарт и да Понте, Милль и Тагор соглашались с Руссо и Контом о необходимости расширения сочувствия, но они понимали это сочувствие гораздо более разнообразным и даже антиномичным образом. Неудивительно, что они почерпнули метафоры новой политической любви из лирической поэзии, музыки несогласных и даже комедии. Две эти традиции в диалоге друг с другом и с политическими лидерами, размышляющими над этими вопросами, предоставляют нам богатый материал для современных размышлений. Наше рассуждение решительно выступало на стороне традиции Моцарта, Милля и Тагора, защищая ее от нападок как способную создать и поддерживать более привлекательный тип общества.
Традиция Моцарта, Милля и Тагора, какой бы привлекательной она ни была, всё еще нуждалась в дальнейшем развитии: помимо прочего, ей требовалось более глубокое понимание человеческой психологии. Мы вряд ли сможем решить социальные проблемы, не имея представления о том, какие ресурсы мы можем использовать и с какими проблемами нам придется столкнуться. Вторая часть посвящена этой проблеме и закладывает основу для современных идей в духе Моцарта, Милля и Тагора с учетом последних исследований в области психологии, антропологии и приматологии. В частности, во второй части утверждается, что ограниченность круга сочувствия — не единственная проблема общества. Повсеместные проблемы дискриминации и угнетения заставляют нас задуматься о том, какую роль отвращение и стыд к самому человеческому телу играют в развитии человека — задуматься над проблемой, которой, похоже, нет ни у одного другого вида.
Развитие социальной справедливости, в представлении Уолта Уитмена, требует устранения первопричины человеческого отвращения к себе через формирование более здорового отношения к своему телу. Далее, во второй части, мы в духе Милля утверждали, что здоровое общество должно противостоять общей для всех людей склонности подчиняться авторитету и давлению со стороны окружающих.
Концепция развития, представленная во второй части, ясно показывает, что уважение — это не та публичная эмоция, которая требуется хорошим обществам, или, по крайней мере, не единственная. Само по себе уважение холодно и инертно, его недостаточно для преодоления дурных склонностей, которые заставляют людей порабощать друг друга. Отвращение отказывает группам людей в базовом человеческом достоинстве, изображая их вместо этого как животных. Следовательно, уважение, основанное на идее человеческого достоинства, не сможет равным образом охватить всех граждан, если оно не будет подкреплено творческим участием в жизни друг друга и внутренним пониманием их полной и равной человечности. Однако образное сочувствие может быть использовано и садистами. Тип творческого взаимодействия, в котором нуждается общество, как говорилось во второй части, питается любовью. Получается, что любовь важна для справедливости — особенно когда полная справедливость еще не достигнута, но к ней стремятся (как во всех существующих нациях), хотя она важна даже в обществах, достигших справедливости (если бы такие существовали).
Но если мы согласимся с тем, что любовь имеет значение для справедливости, у нас всё еще нет объяснения того, насколько она важна и как достойное общество, совместимое с либеральной свободой, может быть организовано таким образом, чтобы граждане испытывали эмоциональные переживания такого рода, как описывает теория. Поэтому в третьей части мы обратились к истории, хотя и с дополнительными теоретическими аргументами, показав, как эта идеальная теория может быть и была воплощена в реальность. Благодаря детальному размышлению о воспитании патриотизма, проведении общественных комических и трагических празднеств, а также целому ряду публичных стратегий для подавления пагубных эмоций мы увидели множество различных способов решения наших проблем и насколько эти способы могут быть эффективными для развития эмоционального опыта в контексте, для которого при этом важна свобода.
Из примеров, приведенных в третьей части, мы можем вынести по крайней мере три общих урока. Во-первых, подтвердилась наша догадка о том, что хорошие предложения по развитию публичных эмоций должны внимательно учитывать место, время и особенности культуры различных граждан, которые являются их целевой аудиторией. Это видно на примере отношений между двумя «героями» этой книги, Махатмой Ганди и Мартином Лютером Кингом-младшим, который подражал Ганди и очень внимательно изучал его деятельность. Но он не использовал те же стратегии или даже тот же тип саморепрезентации, что и Ганди. Кинг понимал, что некоторые очень общие нормы, предлагаемые Ганди, могут быть реализованы в контексте США, но только через принятие очень американских моделей риторической саморепрезентации, отличных от тех, что использовал Ганди.
В этом рассуждении он вновь последовал за Ганди. Проведя большую часть своей жизни за пределами Индии, Ганди видел Индию как изнутри, так и со стороны. В результате он увидел, что хорошая стратегия для Индии должна быть чуткой к целому ряду индийских традиций и культур. Это справедливо и для всех наших предложений в области публичной риторики и искусства: они должны соответствовать своему месту и времени, хотя парки, памятники и, возможно, речи должны учитывать не только настоящее, но и будущее. В случае, если задействованы художники международного уровня, проживающие в разных странах (например, Фрэнк Гэри и Аниш Капур, привлеченные к работе в Миллениум-парке), чрезвычайно важно, чтобы их работу координировал кто-то, кто действительно знает город и страну.
Одним из интересных аспектов этой контекстуальности является вопрос о цинизме. Некоторые нации готовы обратиться к сильным публичным эмоциям, но в их истории были некоторые события, которые вызывали у людей отвращение к публичной сфере. Война во Вьетнаме заставила целое поколение американцев отказаться от призывов к патриотическим чувствам.
Художнику, перед которым стоит задача объединить таких людей, придется преодолеть это отвращение, как это блестяще удалось сделать Майе Лин. Она создала произведение искусства, которое изначально обращается к личному горю и отстраненному критическому размышлению (и то и другое осталось возможным после войны) и затем ведет к примирению и общей скорби.
Я только что упомянула о задаче Уолта Уитмена создать менее пронизанное отвращением и более здоровое отношение к телу. Здесь кроется второй общий урок, который нам удалось извлечь. С самого начала первой части мы исследовали опасность, которую представляют жесткие гендерные роли для возможности социального сотрудничества, а во второй части мы говорили о том, что некоторые очень распространенные (особенно маскулинные) гендерные концепции связаны с «проецированием отвращения» и социальной стратификацией. Нормативный анализ эмоций в целом в книге и во всех примерах из третьей части приводит нас к идее о том, что маскулинность и феминность должны рассматриваться в менее жестких рамках. Маскулинность Керубино с его женским голосом, андрогинное материнское «Я» Ганди, лирический герой Уитмена, который выражает эмоции женщин, геев и расовых меньшинств, — всё это требует от нас творческого и гибкого мышления о себе и нашей воплощенности, которая выражается не в отказе от более традиционных способов быть мужчиной или женщиной, но в понимании того, что культура становится богаче, когда эти традиции ставятся под сомнение и дополняются.
Третий урок, который мы вынесли из третьей части, состоит в том, что политическая любовь является и должна быть полиморфной. Любовь родителей к детям, любовь к товарищам, романтическая любовь — всё это способно по-разному вдохновлять публичную культуру. Мы не должны удивляться или разочаровываться, если разные группы граждан проявляют разные эмоции по поводу одного и того же публичного выступления или произведения искусства. Спортивные фанаты могут относиться к своей любимой команде как к ребенку, которым они гордятся и которого хотят защитить; другие же могут отождествлять себя со спортсменами, воображать себя ими, любить то, что любят они; третьи могут испытывать романтические чувства к спортсменам; четвертые — видеть в них друзей или товарищей. Эти установки, естественно, будут меняться в зависимости от возраста, гендера и личных качеств человека. И куда больше такого разнообразия в целой нации, но тем не менее все это формы любви и все они по-разному эффективны для поощрения сотрудничества и бескорыстного поведения. Виды любви, побуждающие к хорошему поведению, скорее всего, будут иметь некоторые общие черты: отношение к объекту любви как к цели, а не как к инструменту; уважение к человеческому достоинству возлюбленного; готовность ограничить свои алчные желания в пользу любимого. Однако многие типы и примеры любви могут обладать этими характеристиками, как мы видели с самого начала: любовь Керубино к графине сильно отличается от дружеской любви графини и Сюзанны и, опять же, эти два типа любви отличаются от взаимной романтической любви, к которой приходят Фигаро и Сюзанна в конце оперы. Однако все они альтруистичны и все отказываются от навязчивого поиска личного статуса и чести в пользу взаимности и уязвимости.
Короче говоря, хотя цели и идеалы нашего гипотетического общества накладывают ограничения на эмоции граждан, которые должны поощряться, они позволяют и активно способствуют тому, чтобы в публичной сфере все граждане проявляли себя по-разному в соответствии с их возрастом, гендером, целями, ценностями и личными качествами. Для этого есть место даже в самых нормативно нагруженных произведениях искусства. Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме действительно вызывает какое-то уважительное и созерцательное отношение, и совершенно неуместно было бы резвиться и играть там, как это, например, происходит вокруг фонтана Крауна в Миллениум-парке. Но, реагируя соответствующим образом на Мемориал, посетители испытывают самые разные эмоции, в том числе личный траур, общий или национальный траур, отстраненное созерцание, саморефлексию и, без сомнения, многое другое. Политические эмоции — это настоящие эмоции реальных людей; поскольку все люди разные, у всех разные мнения, истории и личные качества, можно ожидать, что любить, скорбеть, смеяться и стремиться к справедливости каждый из них будет по-разному, особенно если их свобода слова защищена и ценится, как это происходит в Америке. Кому-то просто не понравится Керубино, или они не захотят подражать его мягкости; они могут предпочесть играть в бейсбол или крикет. Но они всё равно смогут найти свои собственные способы проявления уважения и взаимности. Керубино и его наследники (баулы, Уолт Уитмен) всего лишь наводят на размышления, а не предлагают диктаторскую программу.
Итак, вот путь, который нам удалось пройти. Однако несколько общих теоретических вопросов по-прежнему требуют более подробных комментариев.