Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Питера Акройда «История Англии. Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия» (перевод Валентины Ионовой) — завершающую часть шеститомного цикла «История Англии».
История Англии — это непрерывное движение и череда постоянных изменений. Но всю историю Англии начиная с первобытности пронизывает преемственность, так что главное в ней — не изменения, а постоянство. До сих пор в Англии чувствуется неразрывная связь с прошлым, с традициями и обычаями. До сих пор эта страна сопротивляется изменениям в любом аспекте жизни. Питер Акройд показывает истоки вековой неизменности Англии, ее консерватизма и приверженности прошлому.
В этом томе события истории Англии берут отсчет с 1902 года, когда завершилась Англо-бурская война, в ходе которой тех, кто раньше испытывал гордость за империю, постепенно охватывали разочарование и стыд. Эдуард VII, хоть и не дотягивал по политическому весу до своей матери, королевы Виктории, был самым любимым в народе английским королем после Карла II. При его сыне Георге V страна участвовала в Первой мировой войне и еще сохраняла некоторые черты викторианского времени, но к концу правления следующего монарха она изменилась до неузнаваемости. Георг VI вступил на престол после отречения Эдуарда VIII, своего старшего брата, и стал одним из символов борьбы против Германии и нацизма во время Второй мировой войны. Он был последним императором Индии и последним королем Ирландии: Британская империя распалась и произошло ее преобразование в Содружество наций. После смерти монарха и коронации его дочери началась новая Елизаветинская эпоха. К рубежу тысячелетий, до которого доходит повествование, за время правления Елизаветы II сменилось десять премьер-министров, самыми известными из которых стали Уинстон Черчилль, Гарольд Вильсон, Маргарет Тэтчер и Тони Блэр.
Предлагаем прочитать фрагмент книги, описывающий события начала 1950-х годов.
Старый мир
6 февраля 1952 года умер король и — так уж вышло — началась новая Елизаветинская эпоха. Другим глашатаем перемен стало консервативное правительство 1951 года. Домашние обязанности больше не рассматривались как неизбежность, пропорционально рос статус медсестер и учителей. Женщина теперь была не просто «герцогиня», «госпожа», «домохозяйка» или «работница», она вполне могла преподавать математику или физкультуру. Понадобились две кровопролитные мировые войны, чтобы это стало очевидным. Конечно, как в любые неспокойные времена, находились недовольные: неужели обязательно учить женщин на врачей в таком мире, где всё время существует угроза сокращений?
Коронация юной королевы прошла с куда большей пышностью и куда большим количеством жемчуга, чем коронация ее отца, но имевшие уши услышали новую и весьма мрачную ноту в торжествах. Новый монарх Великобритании не носила титула императрицы Индии; ее провозгласили просто как «Соединенного Королевства Великобритании, Северной Ирландии и Ее других Королевств и территорий Королеву, Главу Содружества и Защитницу Веры». Все отметили ее заявление о привязанности к «нашей великой имперской семье», но юная королева понимала свое новое место.
Предыдущий год ознаменовался Фестивалем Британии. По роскоши и изобилию он не мог сравниться со своей викторианской моделью, но в этом и состояла его слава. Времена были более скромными, карманы — более пустыми, а люди — менее склонными к триумфаторским переживаниям, но флаги развевались, и пиво текло рекой. На фестивале в том числе отметили открытие Саут-Банка (буквально — «Южный берег») как одного из культурных центров Лондона. Не обошлось, конечно, и без курьезов. Одним из экспонатов выставки была коллекция цветных тканей из искусственного вискозного волокна, и короля пригласили взглянуть на нее, однако не объяснили назначения материала. Получив необходимые разъяснения, монарх пробормотал: «Благодарение Богу, нас не заставят это носить». Несмотря на все внешние жесты в поддержку народа, королевская семья не могла полностью разделить общий опыт. Во время войны ее роль высветилась как некая аномалия.
Империя в действительности едва балансировала на грани, хотя мало кто осознавал этот факт. Индия откололась в 1947 году — как гласила политическая легенда, из-за попустительства английских правителей из среднего класса. На самом же деле усилия Ганди, Конгресса и Мусульманской лиги в конце концов убедили британцев, что они слишком задержались в гостях. Перед правительством встал выбор: страна могла осилить или империю, или социальное государство, но не то и другое разом. Лорд Маунтбеттен предупредил местных князей субконтинента, что в случае отказа интегрироваться в государства-наследники — Индию и Пакистан — их территории будут брошены на произвол судьбы, без статуса доминиона и места в Содружестве. В полночь 15 августа 1947 года территория Британской Индии получила независимость и разделилась на две страны. Никто тогда не мог такого предвидеть, но этот раздел породит 14 миллионов беженцев и бессчетное количество смертей. Границу между Индией и Пакистаном проводили британцы, практически не учитывавшие местные особенности и отношения.
Но что теперь, без Индии, оставалось ценного в империи? Разумеется, людям нравилось сияние розовых имперских земель на карте, но для большинства представление о них лишь смутно теплилось где-то на окраинах сознания. Парадокс колониальной и промышленной сверхдержавы, где при этом царила такая ужасающая нищета, — вот что в свое время вдохновило Маркса и Энгельса. Неоднократно защищавший имперскую идею Сирил Редклифф, человек, которому поручили разделить Индию и Пакистан, до конца жизни мучился над тем самым вопросом о ценности империи: «Мы принесли… римские дары: мир, порядок, правосудие и все те плоды, которые произрастают из этих вещей… То были достойные восхищения благодеяния». Однако он не мог не сделать оговорку: «Возможно, управление одного народа другим народом никогда не может длиться долго, поскольку благорасположение и справедливость не заменят национального воодушевления». Редклифф говорил об Индии, но его наблюдения можно применить к империи в целом, которой предстояло масштабное и смиряющее осознание всех этих истин.
Всё началось довольно тихо. Летом 1948 года к английским берегам причалил лайнер Empire Windrush1, на борту которого находилось меньше тысячи жителей островов Вест-Индии. Кто-то заплатил за проезд, кто-то «поймал попутку», остальные служили в армии. Все он слышали о «матери-родине», как до сих пор называли Британию, но мало кто видел ее своими глазами. Поначалу их и прибывавших после них встречали плакатами «Добро пожаловать в Британию». Что за «добро» ждало их после плакатов и улыбок? Когда переселенцы осели, повестка сменилась, в окнах съемных домов появились вывески «Цветным не сдаем». В своем — и довольно омерзительном — роде подход был инклюзивным: отказывали всем людям с цветом кожи темнее розового. Кто знает, что станет с постельным бельем?
Что до самих иммигрантов, то такой опыт во многих отношениях выбивал почву из-под ног. Ты приехал, переехал, потом еще переехал — и чаще всего переехал опять. Волна мигрантов отнюдь не оседала в Саутгемптоне. Один солдат вспоминал:
Когда мы прибыли в Тилбери, некоторые люди, политические, в основном коммунисты, ну, знаете, пытались подружиться с нами… Но в тот момент надо было одно, кому некуда пойти, тот хочет найти такое место, и это занимало наши головы больше всего… Надо было ходить везде и искать, потому что в те дни селились по двое или трое в одной комнате, в те дни тебе как черному человеку очень тяжело было найти комнату, вообще никак. Они всегда вешали знаки «Черным — ниггерам — входа нет», ну знаете, на доске объявлений, такие там висели — «Не для ниггеров», «Не для цветных», такое.
Винс Рейд, единственный подросток, прибывший на том судне, своими воспоминаниями подчеркивал факт, который многие в Англии предпочли забыть: поколение Уиндраш представляло собой лишь последнюю из многих глав истории Черной Англии. «Я был мальчишкой. У меня не было никаких ожиданий. Когда я пошел в школу, впервые стало понятно, как меня воспринимали: я был этакой диковинкой, а это странно, когда ты привык считать, что в Англии есть чернокожие солдаты. И знаете, люди подходили и терли твою кожу, проверяя, не ототрется ли чернота, и теребили твои волосы, и, знаете, всё это очень обидно».
В военных фильмах этих и последующих лет редко встречаются чернокожие мужчины и женщины, внесшие тот или иной вклад в общее дело. А для иммигрантов сама их внешность оказывалась проклятьем. Трифина Андерсон вспоминала: «Ты не думаешь о своей коже, но чувствуешь, что остальные люди думают о ней. И что бы ты ни делал, везде есть какая-то реакция на тебя… ты заходишь в автобус и садишься на пустое место… Но когда народу в автобусе прибавляется, то с тобой рядом сядут в последнюю очередь, и тогда становится ясно: тут что-то не так».
А еще холод, способный пробраться сквозь самую теплую одежду; что уж говорить про легкие строгие костюмы, излюбленный наряд новоприбывших поселенцев. Впрочем, истории иммигрантов не сводятся к перемещениям и предубеждениям. Встречались и тепло, и дружелюбие, причем порой в самых неожиданных местах. Один приезжий вспоминал свой визит к местному мяснику. «Мне досталась смесь искренней симпатии и огромного любопытства. Я всегда вспоминаю, как ходил в свою первую мясную лавку в Дьюхерсте, когда мне было семь, и там меня увидела такая большая, крупная дама. Она всё смотрела и смотрела, а потом повернулась к мяснику и сказала: "О-о-о, он такой сладкий, так и хочется его съесть". Всегда буду помнить мясные лавки в Дьюхерсте».
Англия, в которую они попали, была тогда в угнетенном и измученном состоянии. Гордая имперская нация, фигурирующая в слухах и пропаганде, с трудом различалась в маленькой стесненной островной стране, все еще пытающейся отдышаться после ударов войны, которую она чуть не проиграла. «Алмазные улицы» в реальности превратились в свинцовые мостовые, зияющие воронками и окруженные серыми домами, неразличимыми по размеру и форме, где обитает сплошь престарелое население. Наряду с тревогой, страхом и облегчением иммигранты порой испытывали некоторую жалость к усыновившему их народу:
Но думаю, что больше всего потрясало, так это возраст людей. В те времена на вокзалах работали старики, и в автобусах ездили одни только старые мужчины и женщины. Не видно было много молодежи. А потом до нас стало доходить, что война взяла свою дань молодыми — где-то с восемнадцати до тридцати пяти… И люди жили в блочных домах, это тоже казалось странным. Непонятно было, зачем обитать в постройках, которые нам казались трущобами.
Другие обычаи тоже вызывали удивление. Существовала обширная и разнообразная система помощи семьям с детьми, но многие выходцы с Карибских островов находили ее одновременно навязчивой и труднодоступной — не хватало более глубокой поддержки. Другим новшеством для многих из поколения Уиндраш оказалось обращение «сэр», звучавшее скорее вычурно, чем уважительно. Некоторые обычаи, с которыми сталкивались иммигранты, вызывали страх и антипатию, и порой трудно было сказать, что угнетало больше — холодный климат или холодность окружающих.
Легко вытеснить из памяти тот факт, что Англия просто хотела получить дешевую рабочую силу, однако у иммигрантов имелись иные заботы — и образование не последняя из них. Среди прочих лестных характеристик Англия рассматривалась как страна образовательных возможностей, но не всем довелось ими воспользоваться. Расселу Профитту повезло со многими внимательными учителями, но система среднего образования оказалась для него запутанной и сбивающей с толку. Он вырос в среде, где к образованию относились очень серьезно — как к способу самосовершенствования; самая суть школы заключалась не в приятном времяпрепровождении, а именно в учебе. Здесь же он столкнулся с иным подходом к образованию, порожденным социальным государством, и проблема заключалась отнюдь не в расизме.
Большинство людей на ведущих позициях хотели помочь, но вряд ли понимали, какие эмоции я испытываю, когда мне приходится как-то справляться с расовой проблемой и как-то приспосабливаться к образовательной системе, сильно отличающейся от той, что была у меня на Карибских островах, где мы учились в гораздо более формальной и структурированной обстановке, где нам давали задания, а мы выполняли их строго к определенному сроку. Многие из чернокожих ребят просто заблудились в непонятной системе.
Двадцать лет спустя многие матери карибского происхождения испытывали те же проблемы, что и мать Профитта: «Моя мать не училась в Британии, поэтому я думаю, она не до конца понимает, как работает система образования… Давление на подростков было совсем не такое, как ожидалось в карибских семьях». Баронесса Амос вспоминала, как ее отправили в самый слабый класс из параллели:
Когда я пошла в школу, у меня случился шок, потому что никто не тестировал меня перед поступлением, и меня отправили в самый слабый класс, где я обнаружила, что все как бы позади меня относительно того, к чему я привыкла. Однако мои родители не собирались мириться с этим, они пошли в школу и настояли, чтобы мои знания проверили, и тогда меня перевели. И мне кажется, еще одна вещь, с которой тяжело было иметь дело, — это окружение и тот факт, что я оказалась в гораздо менее дисциплинированном сообществе.
Она вспоминает реакции, происходившие из простого невежества, невежества, которое само по себе не злобно, но непреднамеренно бесцеремонно. «Я пела в школьном хоре, и на Рождество мы ходили петь в так называемые дома престарелых. И там все старики трогали мою кожу и мои волосы: я была первым чернокожим человеком, которого они видели». Для многих британцев империя всегда была какой-то абстракцией, но теперь она явилась к ним на порог во плоти. Англичане и англичанки обрели новых соседей, новые растения в своих садиках, новые влияния, к которым надо было приспособиться. Лучшие люди во всех крупных партиях признавали, что страна обязана позаботиться об иммигрантах — потому ли, что следует компенсировать им перегибы колонизации, или же потому, что не к лицу подводить старых преданных слуг. Однако ни один лидер не мог себе позволить в открытую говорить о преимуществах мультикультурного общества.
1. Название этого судна, на котором в Англию прибыла первая группа карибских иммигрантов, перешло затем на всё поколение, осевшее в Англии с конца 1940-х и до начала 1960-х, — поколение Уиндраш.
