Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу американского журналиста и продюсера Эдмунда Левина «Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века» (перевод Татьяны Пирусской).
20 марта 1911 года тринадцатилетний Андрей Ющинский был найден зарезанным на окраине Киева. Четыре месяца спустя полиция арестовала Менделя Бейлиса, тридцатисемилетнего отца пятерых детей, работавшего приказчиком на кирпичном заводе неподалеку. Никаких доказательств причастности Бейлиса к убийству не существовало, главным обвинителем был подозреваемый в убийстве, а само обвинение было основано на так называемом «кровавом навете» — фольклорном сюжете, согласно которому евреи используют кровь христиан в ритуальных целях. Российское общество, находившееся тогда на пороге исторической катастрофы, раскололось на тех, кто доказывал невиновность Бейлиса, и тех, кто стремился сделать этот случай поводом для масштабных антисемитских кампаний. Государственное обвинение вызвало протесты по всему миру, в защиту Бейлиса выступали Томас Манн, Герберт Уэллс, Анатоль Франс, Артур Конан Дойл, архиепископ Кентерберийский и Джейн Аддамс. Эдмунд Левин одним из первых обратился к материалам дела и подробно рассказал историю, которая стала символом и грозным предостережением о пугающей силе и живучести лжи.
Предлагаем прочитать фрагмент главы, описывающей предшествующие судебному процессу события.
В середине сентября 1911 года, после месяца в грязной карантинной камере, Менделя Бейлиса перевели в другую, где содержались около тридцати человек. И поначалу некоторые заключенные встретили его дружелюбно. Среди них было двое евреев — один сидел за воровство, другой, торговец по фамилии Айзенберг, за подделку векселя.
В тюрьме Бейлису не разрешили ни писать, ни получать писем, да у тюремного начальства и не было таких полномочий. Единственная связь с семьей состояла в пакетах с едой, которые он каждое воскресенье получал из дома, но передачи у него отнимали сокамерники, оставляя ему жалкие крохи.
Бейлис часами ходил по камере из угла в угол, и гвозди, торчавшие из грубо сколоченной тюремной обуви, врезались ему в ступни. Ходить становилось мукой. Как-то, примерно через неделю после перевода в новую камеру, он сел на стул, но один из сокамерников приказал ему встать, а когда Бейлис не подчинился, ударил его. Вокруг столпились другие заключенные.
Айзенберг объяснил Бейлису, что это проверка на надежность — «анализ» на тюремном жаргоне, — и тот должен молчать и ни в коем случае не жаловаться тюремному начальству, иначе заключенные расправятся с ним. Бейлис сделал над собой усилие и перестал кричать от боли. Кто-то принес ему воды, он смыл с лица кровь. Смотритель, заметив, что Бейлиса били, захотел найти виновного. Бейлис промолчал, но другой заключенный указал на обидчика. Смотритель увел Бейлиса и того заключенного с собой, избил последнего и даже столкнул с лестницы, так что Бейлис испугался, что тот сломает себе шею.
И хотя сам Бейлис не пожаловался начальству, смотритель счел небезопасным оставлять его в камере номер пять. Его перевели в камеру номер девять, известную как «монастырь». Она предназначалась для заключенных, которым грозила смерть от рук сокамерников. Там Бейлис мог не бояться покушений на свою жизнь, но новое пристанище таило в себе другие опасности.
В середине сентября, вскоре после убийства Столыпина, брат Менделя Бейлиса Арон вместе с Эстер, женой Менделя, встретился с Арнольдом Давидовичем Марголиным, одним из самых известных киевских адвокатов. Тридцатичетырехлетний Марголин прославился тем, что защищал жертв погромов и евреев, организовывавших отряды вооруженной самообороны для борьбы с мародерами из «Черной сотни». Пламенный сионист, он занимал пост председателя российского отделения Еврейского территориалистического общества, стремившегося к созданию еврейского национального государства, но не в Палестине, а на другой территории (члены этой группы считали возвращение на землю предков нереалистичным и рассматривали другие возможные территории для заселения, в частности, Уганду и Анголу). Кроме того, Марголин был сыном одного из богатейших людей России, мультимиллионера Давида Марголина, владельца двух пароходных компаний и нескольких сахарных заводов. Молодой Марголин располагал связями, какими в Киеве не мог похвастать ни один еврей.
Как и большинство представителей киевской элиты, Марголин был уверен: то, что убийца Столыпина оказался евреем, крайне неприятное обстоятельство, но дело Ющинского непременно прояснится, и Бейлиса выпустят на свободу. Он искренне не мог поверить, что власти будут продолжать процесс по обвинению в ритуальном убийстве. Но в данный момент мало что мог предпринять. Согласно российской судебной системе, до завершения предварительного следствия, составления обвинительного акта и передачи дела в суд адвокат не мог ни на что влиять.
Но Марголин не собирался сидеть сложа руки и начал собирать адвокатскую команду. Он встретился со следователем Фененко, которого хорошо знал, и то, что Марголин от него услышал, одновременно обнадеживало и внушало тревогу. Фененко хотел во всеуслышание объявить, что считает Бейлиса невиновным, и попросил Марголина частным образом передать его мнение лидерам еврейской общины.
«Улики против Бейлиса смехотворны и нелепы, — решительно заявил Фененко. — Я убежден, что через несколько дней он будет на свободе». Фененко был человеком слишком здравомыслящим, чтобы предположить, что делу будет дан ход.
Марголина обеспокоило, что Бейлиса арестовали, несмотря на категорические возражения Фененко. Он заручился согласием лидеров киевской еврейской общины на формирование комитета для защиты Бейлиса. В него вошли Шломо Аронсон, «духовный раввин» Киева (в отличие от официального «казенного раввина», получавшего жалованье из государственной казны), Марк Зайцев, сын Ионы Зайцева, основателя семейного сахарного завода, доктор Г. Б. Быховский, старший врач зайцевской больницы, и три адвоката, включая самого Марголина.
Первым делом члены комитета отправили телеграмму ведущему еврейскому адвокату Российской империи Оскару Грузенбергу с просьбой как можно скорее приехать в Киев. Грузенберг прославился в первую очередь политическими делами. Он защищал Льва Троцкого, одну из центральных фигур революции 1905 года (в итоге Троцкого приговорили к ссылке, из которой он без труда бежал), и представлял в суде Максима Горького, когда писателя обвиняли в подстрекательстве к вооруженному мятежу. Коллеги-адвокаты относились к Грузенбергу с глубоким уважением за мастерство, которое он продемонстрировал на процессах, переданных в апелляционный суд, где требовались несокрушимые доводы, четко обоснованные буквой закона. Он обладал уникальным практическим опытом, полезным для намечавшегося дела: Грузенберг успешно защищал в Вильне Давида Блондеса, парикмахера, десятью годами ранее обвиненного в покушении на ритуальное убийство. Грузенберг приехал в Киев и встретился с членами комитета, чтобы обсудить план действий на случай, если Бейлису всё же предъявят официальное обвинение в убийстве. В следующие несколько недель осени 1911 года он время от времени возвращался в Киев для консультаций.
Грузенберг и Марголин относились друг к другу с огромным уважением, но их взгляды на тактику, которой надлежало придерживаться в этом деле, существенно расходились. Марголин выступал за активную защиту на всех фронтах — на публике и за кулисами. Грузенберг такой позиции не одобрял.
Серьезные расхождения между ними, вероятно, объяснялись разницей в их судьбах и в отношении к собственному еврейству. Грузенберг был настолько русским, насколько им мог быть еврей, не перешедший в православие. Он родился в 1866 году в украинском городе Екатеринославе (нынешнем Днепропетровске), но вырос в Киеве, откуда переехал в Петербург ради адвокатской практики. На протяжении всей жизни он с большой любовью относился к русскому языку и культуре. (Его воспоминания, написанные через несколько десятилетий после процесса, начинаются словами: «Первое слово, которое дошло до моего сознания, было русское».) К еврейской культуре он подобной привязанности не испытывал, не говорил на идише и практически не получил религиозного образования. И хотя никогда не отрекался от своего еврейства, он не ощущал связи с еврейским народом, а религиозность вызывала у него отторжение из-за ее «театральности».
В отличие от него, Марголин так охарактеризовал свои ранние годы:
Еврейская среда, синагога, русский язык и русская школа, украинская деревня, украинская песня… И долго, мучительно долго метался я в исканиях всех этих восприятий и ощущений.
Отцу Марголина лучше удалось выдержать баланс между просвещением и религией. Сын учился в русской гимназии, но семья строго соблюдала еврейские обычаи; Марголин изучал иврит и в тринадцать лет, по достижении возраста бар-мицвы, прочел в синагоге отрывок из Торы. В то же время он испытывал глубокую привязанность к родному Киеву и Украине. К зрелому возрасту он уже разрешил свои внутренние противоречия, и его культурные ориентиры сосуществовали в гармоничном единстве. В отличие от Грузенберга, в роли современного еврея он чувствовал себя вполне комфортно.
Грузенберг боролся за права евреев в строгих рамках, очерченных профессией. Его оружием был, по его выражению, «железный хлыст закона», которым он умело владел. Марголин был энтузиастом по натуре. Закон составлял лишь один из инструментов в его арсенале. Он всё больше укреплялся в мысли, что Менделю Бейлису нужна не просто защита. Недостаточно было показать, что обвиняемый не виновен — надо было найти действительных виновников. Марголин задумал найти настоящих убийц.