Вышел в свет новый 59-й номер журнала «Зеркало».
По традиции журнал встречает читателя подборками стихов. Их авторами в этом номере стали Анна Гринка, Ерог Зайцвé, Георгий Мартиросян («Почти спокойный мир»), Екатерина Симонова, Михаил Гробман и Дмитрий Пименов, стихотворение которого мы отобрали для представления раздела «Стихи»:
Раздел «Проза плюс» открывает публикация нового текста Ольги Медведковой «Никак», жанр которого автор определил как «сказка»: Царь Рь и его советники выбирают idea для своего вечного царства, и советники сходятся на том, что персонифицировать идею вечного царства должен Че, но не тот, который «звучит гордо», а Че в той ипостаси, в которой он «скот», в которой он «жрет, пьет, срет» и только, и потому будет полностью зависеть от воли царской власти. Но «что-то пошло не так».
Следующая прозаическая публикация — Георгий Кизевальтер «Салфетка». Участник плотной насыщенной поездки искусствоведов по Европе по нелепой случайности отстает от своих коллег и должен провести несколько часов наедине с самим собой вне заготовленного для него поездкой расписания. Что может произойти с человеком, предоставленным полностью самому себе и непредсказуемым обстоятельствам вокруг него в такой ситуации?
Чтение повести Алика Фукса «Bernhard N.:» потребует от читателя существенной перенастройки в своих обращениях с языком, поскольку содержание повести во многом определяется самим языком повествователя — шестилетнего мальчика, оставленного родителями на улице в чужом городе (Западный Берлин), в чужом мире, который ему предстоит осваивать с помощью своих, скажем так, своеобразных органов восприятия. В сознании ребенка, а потом и взрослого мир предстает странным, косматым, во всей его «физиологической заземленности» и одновременно, как это ни парадоксально, с особыми пространствами для духа. То есть автор, создавая своего героя и его мир, одновременно создает и свой собственный орган восприятия этого мира.
По-другому и о другом написана повесть Александра Ганкина «МишаТаня́», но и здесь упор повествователь делает на строе языка рассказчика. Поначалу кажется, что у повести два героя: Таня, женщина, наделенная неимоверной энергетикой, и ее избранник поэт Миша, но по ходу чтения текста в восприятии читателя постепенно возникает третий персонаж — сам повествователь с его завороженностью наблюдателя, почти участника их жизни, который к концу повествования становится, по сути, главным героем.
И еще одна публикация в журнале (раздел «Апокалиптические страницы»), которая продолжает выстроенный этими двумя повестями ряд, — отрывки из книги Юрия Лейдермана «Люстиг, геборен, гешторбен». Автор предлагает повествование, написанное в форме свободно льющегося лирико-исповедального монолога с развитием нескольких сюжетных линий и с такой вот самохарактеристикой: «Мой стиль — "суровый стиль" внутри "московского концептуализма", мои дети бегают без беретов, мое время — беда. Я — бессмысленное вкрапление у Никитских ворот. Или я ждал в этом названии явление Ницше? Или я ждал своего дедушку к уроку — он запаздывал, он, как водится, засыпал на ходу, но я ждал, что в конце концов он, как Одиссей, всё же явится провести урок. При закрытых дверях в школе. Урок в стволе, при закрытом дереве».
В разделе «Другие берега» журнал публикует «Плато Забвения» Сергея Соловьёва, главы из книги «Улыбка Шакти», и это действительно «другие берега»: автор текста сделал попытку глубокого погружения в мир и дух далекой для нас культуры заповедной Индии — «Сома, напиток богов, за который порой отдают и речь, и душу. Он же — бог, Луна, и блаженство, и жертвоприношенье. У индусов. А у греков сома — тело. Где ж мы? Трудно сказать. Где-то в лесной глуши, примерно в полусотне километров от нашей деревни Харнай»; «…тут можно расположиться у шалаша, развести костер и ждать в ночи гостей — леопарда, например, и других обитателей, чтобы поговорить с ними о том, что их по-настоящему волнует, — о Махабхарате, упанишадах…»
Эссеистику номера представляет эссе Леонид Гиршовича «Спесь как духовная скрепа» (раздел «Бестиарий»), посвященное характеру русского человека, «ментальности», как принято говорить в таких случаях. Гиршович в своем тексте избегает словосочетания «комплекс неполноценности», но речь ведет как раз о ней, выбрав в качестве одного самых ярких ее проявлений — специфически русские формы «национальной спеси». Автор отталкивается здесь от высказывания де Кюстина, заметившего, что «особый талант русского человека производить на стороннего наблюдателя желательное впечатление. Как скоро спесь не является вещью в себе, но взаимодействует с окружающим, дар лицедейства требует постоянного воплощения. Русская театральная труппа подписывает бессрочный ангажемент»; «Героическая роль, как бы ни была сыграна, не превратит исполнителя в героическую личность». И здесь бытийное почти не отделено от сугубо бытового: «Немало прибрежных заморских отелей хранит память о русских, гуляющих на полную громкость. Веселье стоит столбом, пусть все видят, как им весело. Еще скорей! Еще больше! Еще громче! Они обречены на эту показуху тайною мечтою: а вдруг им что-нибудь перепадет от того веселья, того счастья, что они изображают?».
В разделе «Иконография» журнал начинает публикацию мини-монографии Димитрия Сегала «Творчество Константина Вагинова в культурном контексте», в которой предпринята попытка прояснить для читателя масштабы такого явления, как творчество Константина Вагинова. Один из самых значительных мастеров русской литературы ХХ века, именно двадцатого, в отличие от упомянутого в начале статьи Михаила Булгакова, во многом продолжавшего художественные стратегии века девятнадцатого, Константин Вагинов так и остался, увы, достоянием достаточно узкого круга любителей и знатоков...
И в завершение номера — очередная порция дневниковой прозы Михаила Гробмана «Москва, 2002» (раздел «Время и место»). Подзаголовком ее могло бы быть: «Москва и москвичи в 2002 году глазами Михаила Гробмана после долгого отсутствия прилетевшего в Москву на презентацию своей книги "Левиафан", на вечер журнала "Зеркало", а также для съемок в фильме Лилии Вьюгиной "Кино о прошлом"». Естественно, что круг общения автора в Москве — это его друзья по Второму авангарду, писатели и художники 60-х годов, но в записях Гробмана перед нами отнюдь не «кино о прошлом». Автору удается ухватить пульсацию художественной жизни столицы именно в двухтысячные годы, в самом начале уже постперестроечных времен. Записи здесь, естественно, очень «личные», что, в свою очередь, определяет повышенную выразительность в воспроизводстве той стремительно уходящей от нас эпохи.