Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу знаменитого британского писателя Ивлина Во «Когда шагалось нам легко. Жизнь в пяти путешествиях» (перевод Елены Петровой).
Впервые на русском — собрание путевой прозы прославленного классика британской литературы Ивлина Во, составленное им самим после Второй мировой войны на основе предвоенных рассказов о своих многочисленных странствиях по миру — миру, который за какие-то десять лет изменился неузнаваемо.
«Сам я никогда не метил в великие путешественники, — пишет Ивлин Во. — Меня устраивала роль типичного представителя молодежи своего времени; поездки воспринимались нами как нечто само собой разумеющееся. Отрадно сознавать, что наши путешествия пришлись на то время, когда шагалось нам легко». И размах этих путешествий впечатляет до сих пор: Средиземноморье и Ближний Восток; Абиссиния — где коронуется на императорский трон Хайле Селассие, будущий мессия ямайской религии растафари; Африка — через весь континент; Бразилия и Британская Гвиана; снова Абиссиния — где вот-вот начнется Итало-эфиопская война… И всюду, куда бы ни заносила его судьба, Ивлин Во неизменно демонстрирует свое фирменное чутье на все нелепое и смешное, филигранную психологическую точность, мастерское владение словом. Не зря он говорил, что иногда можно подумать, будто весь мир населен его персонажами…
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Война 1935 года
(Из книги «Во в Абиссинии»)
Аддис-Абеба
Летом 1935 года «Ивнинг стэндард» опубликовала карикатуру, изображавшую Трон правосудия, на котором в характерных позах восседали три обезьяны: первая лапами прикрывала глаза, вторая зажимала уши, третья — рот, а внизу шла подпись: «Не вижу Абиссинию, не слышу Абиссинию, не поминаю Абиссинию». Возможно, это отражало настроения Женевы, которые в корне отличались от лондонских. У нас кресла редакторов, а также владельцев газет и издательств занимали, как могло показаться, исключительно те представители антропоидной расы, которые не видели, не слышали и не поминали ничего другого.
Абиссиния была Главной Новостью. На этом наживался всякий, кто бахвалился своими связями с Африкой — какими угодно. Путевые заметки, годами пылившиеся на прилавках с уцененной литературой, переиздавались в броских суперобложках. Литагенты развернули бойкую торговлю вторичными правами на серийную публикацию всеми забытых статей. В архивах раскапывались фотографии любых грозного вида личностей — индейцев Патагонии, охотников за черепами с острова Борнео, австралийских аборигенов, — пригодные для иллюстрации абиссинских нравов. В такой обстановке любой, кто и впрямь провел пару недель в Абиссинии, да еще прочел с десяток книг, коими ограничивалась полная британская библиография по этой теме, мог претендовать на звание специалиста; под этой непривычной, однако же и не чуждой мне личиной я устроился в ту единственную лондонскую газету, которая, судя по всему, трезво оценивала ситуацию, на должность «военного корреспондента».
За этим последовала пьянящая декада приготовлений, когда знакомые видели перед собой воплощение скромного героизма, а торговцы тропическим снаряжением — кладезь разнообразных познаний.
В ту пору стояла несусветная жара. Я бродил сквозь городские миазмы от картографических заведений до дипломатических представительств. В холле моего клуба росла гора упаковочных ящиков с наклейками «Джибути», причинявшая серьезные неудобства другим. Немного сыщется удовольствий более всеохватных, а для меня — еще и более редких, нежели совершение дорогостоящих покупок за чужой счет. Я проявлял по отношению к себе разумную щедрость: так мне казалось, но лишь до той минуты, пока моему взору не предстал багаж конкурентов — моих собратьев по профессии: винтовки, подзорные трубы, сундуки с защитой от муравьев, аптечки, противогазы, вьючные седла и обширнейший гардероб, рассчитанный на любое мыслимое бедствие, будь то светское или природное. Тогда-то у меня и забрезжило смутное чувство, которое впоследствии отчетливо передалось окружающим: я же ни бельмеса не смыслю в профессии военного корреспондента.
После той суеты — десять спокойных дней знакомого маршрута. Девятнадцатого августа — прибытие в Джибути: духота знакомых бульваров; тощие, раскованные сомалийцы, подавленный юноша у вице-консульства, неутомимые, обреченного вида уличные торговцы, все те же округлые французы, чьи необъятные талии перехвачены широкими матерчатыми поясами; обносившиеся завсегдатаи кофеен, нынче лопающихся от притока беженцев из районов боевых действий (в основном с острова Додеканес) и авантюристов, которые выторговывают себе эфиопские визы; знакомая вечерняя прогулка по пальмовой роще; волнения из-за поездов и багажа. Знойная, почти бессонная ночь. Двадцатого числа, незадолго до полудня, мы пересекли эфиопскую границу.
Пассажиры железнодорожного вагона оказались типичными представителями возрастающего потока иностранцев, стекавшихся со всех концов света в столицу, над которой нависла угроза. Нас было шестеро, мы попивали воду «Виши» со льдом из своих термосов и с тоской глазели на беспросветное запустение пейзажа.
Одним из этой компании был мой товарищ из Лондона, репортер некой радикальной газеты. На протяжении последующих месяцев мы с ним виделись постоянно; его рвение и усердие стали для меня непреходящим укором.
Мне даже в голову не приходило, что человек может настолько точно соответствовать интересам своих нанимателей. Ситуация, весьма малопонятная для большинства из нас, была для него кристально ясна: император — притесняемый антифашист.
Другой мой коллега был личностью совершенно иного склада. Время от времени он раздавал нам свои визитки, но мы так и не запомнили его имени, однако впоследствии, за несколько недель жизни в Аддисе, этот комичный персонаж примелькался и стал известен как Испанец. Жизнерадостный, смуглый и тучный, он без умолку говорил на английском, французском и немецком, практически недоступных для восприятия. Его оборудование, как он с гордостью признавал, было в основном приобретено в дешевых магазинах. В поезде он переоделся в галифе, надел пару шоколадного цвета сапог для верховой езды и бойскаутский ремень с револьверной кобурой. Затем он поставил рядом с собой на сиденье оловянный анероид и с ребяческим восторгом объявлял об изменениях высоты над уровнем моря, очищая один за другим слегка подгнившие бананы, коих умял за время поездки огромную корзину.
Нам открылось, что испанская журналистика работает совсем не так, как английская. С момента нашего отправления из Марселя он сочинял статьи для своей газеты: одну о Хайфе, две о де Лессепсе, одну о Дизраэли.
— У меня есть отличная книга по истории Африки на немецком языке, — пояснил он. — Оттуда я перевожу отрывки, когда репортажи писать не о чем. Моя газета занимает самое видное место в Испании, но для редакции дело чести отправить корреспондента в такую даль. Свежие новости должны поступать бесперебойно.
Если остальные вели образ жизни, восхитительно свободный от финансовых забот, которые требуют особого внимания даже в обычной поездке, то Испанца хронически лихорадило по поводу каждой траты; после приезда в Аддис-Абебу еще долго можно было видеть, как он с огрызком карандаша и листком бумаги в руках высчитывает, сколько получит талеров за свои франки в Джибути, а потом скептически осмысливает полученные результаты; он, очевидно, был легкой добычей для мошенников: его каюту на судне, сетовал он, перевернули вверх дном и украли пачку денег; в Джибути его постигло еще более странное несчастье: оставив под моим присмотром бумажник, он пошел купаться, а по возвращении заявил, что недосчитывается тысячи франков. Многословно и жалобно сокрушаясь о своей потере, он твердил, что отложил эту сумму на подарок для своей дочурки. Но я не предложил возместить пропажу, и вскоре к нему вернулась былая веселость. Он очень удивился, когда обнаружил, что трое из английских журналистов, не считая меня, — новички в своих редакциях и, по всей вероятности, временные сотрудники, а уж в профессии иностранного корреспондента и вовсе не имеют никакого опыта.
— В моей газете я самый важный и дорогой кадр, — сказал он.
— Английские редакторы нипочем не пошлют на такое задание того, чьей жизнью дорожат, — заметили мы ему.
— У меня есть револьвер. И ботинки, которые змея не прокусит. Как вы думаете, сколько всё это стоило?
Кто-то предположил: десять шиллингов.
— Гораздо меньше, — кичливо заявил он.
Это был один из немногих известных мне людей, которые, как я думаю, и вправду полагают, что у цветных рас темная кожа потому, что они не моются. В его планы не входило надолго задерживаться в Эфиопии, поскольку, по его словам, будучи парижским корреспондентом своей газеты, он не сможет удовлетворительно выполнять обе миссии одновременно.
— Быстренько проедусь на мотоциклете вдоль линии фронта — вот и всё, — говорил он.
По Аддис-Абебе, где каждому приписывались какие-нибудь темные дела, впоследствии пронесся слух, что Испанец (в отсутствие более вероятной кандидатуры) — папский шпион.
Четвертым членом нашей компании был крепкого телосложения врач-американец, намеревавшийся предложить свои услуги эфиопскому Красному Кресту. К нему прибился мистер Просперо, которого он спас от бессрочного заточения в одной из гостиниц Джибути. Мистер Просперо был оператором какой-то американской студии документальных фильмов. Несколькими неделями ранее он как сыр в масле катался в Японии, где имел собственный дом, собаку и полностью выкупленный седан, а снимал исключительно цветение сакуры и придворные церемонии. В считаные часы вырванный из этого праздного блаженства, он без гроша в кармане — все его средства заранее переправили телеграфным переводом в Аддис — был высажен в Джибути, хотя на всем свете не сыщется города, который бы менее сочувственно относился к иностранцам, жаждущим перехватить денег на железнодорожный билет. После этого жизнь его превратилась в затяжное мученичество, которое он переносил стойко, но угрюмо, как будто олицетворяя упадок духа, постигший, хотя и в меньшей степени, нас всех. В Аддисе его разместили в гостинице «Империал», на первом этаже, рядом с единственным входом; к нему в номер подселяли всех прибывающих документалистов вместе с их раскладушками и горами технической аппаратуры, так что вскоре его комната с нагромождением фото- и кинокамер, мятого исподнего, коробок с пленкой и початых банок с консервированной фасолью превратилась в уродливый конгломерат мастерской, склада и трущобной ночлежки.
Я постоянно встречал мистера Просперо, и всегда в бедственном положении: то, промокший до нитки, он со скрежетом крутил ручку своей камеры в непроницаемой пелене дождя; то, подобно мячу в свалке регбистов, лежал ничком под босыми ногами обезумевшей толпы, то хромал, то стонал от несварения желудка, то метался в лихорадке. Он сделался персонажем античной трагедии, которого неотступно преследуют враждебные мойры. Через некоторое время из Америки прислали афишу, которая рекламировала его съемки. На ней был изображен по-военному молодцеватый и более чем по-военному неустрашимый юноша, спокойно стоящий за своей камерой, пока у него над головой рвались снаряды, а у колен катались переплетенные тела обнаженных воинов. Поверх этой кровавой бойни шли крупные буквы:
ЧТО Ж, ПАРНИ, МОЖНО НАЧИНАТЬ ВОЙНУ.
ПРОСПЕРО НА МЕСТЕ
Шестым и, несомненно, самым веселым из нас был англичанин, который вскоре неожиданно получил мировую известность: мистер Ф. У. Рикетт. Он сел на наш пароход в Порт-Саиде и в течение недели зарекомендовал себя как разбитной и незлобивый попутчик. С самого начала вокруг него витала какая-то тайна. Впрочем, каждый, кто ехал тогда в Аддис-Абебу, становился предметом некоторых домыслов. Мистер Рикетт в открытую говорил о какой-то «миссии», но под давлением нашего Радикала лишь уклончиво намекал, что везет абуне памятники коптской культуры. Он более охотно рассказывал о своре гончих, которых держал в Мидленде, а когда получал (это происходило нередко) длинные шифрованные телеграммы, опускал их в карман и равнодушно сообщал: «Это от моего егеря. Говорит, ожидается недурная охота на лисят».
Мы с Радикалом записали его в торговцы оружием, которые, по слухам, толпами зачастили в Аддис-Абебу. В цветистых репортажах о полученной им концессии, которые через две недели распространились по всему миру, особо подчеркивалось «малозаметное прибытие» в страну мистера Рикетта и его проживание в «скромном пансионе». Ничто не могло отстоять дальше от его намерений и ожиданий. Он забронировал единственный на эфиопских железных дорогах вагон класса люкс и лелеял самые невероятные мечты о его роскоши, уверовав даже, что там будет своя кухня и свой повар. Между прочим, он любезно позвал с собой меня. Когда же мы приехали на вокзал, выяснилось, что наши места — в самом обычном вагоне.
Точно так же он заказал роскошный многокомнатный номер люкс в отеле «Империал». И только когда стало понятно, что деваться нам некуда, мы поехали в превосходный пансион фрау Хефт.
Медленно тянулся день, ставший еще более гнетущим после обеда в придорожной закусочной; маленький поезд дергался и болтался, пробираясь по невыносимой местности среди валунов и муравейников. Здесь не наблюдалось даже следов дождя, из голого песка торчали редкие кустики, такие же бесцветные, как и окрестные камни; реки давно пересохли. На закате мы остановились на ночлег в Дыре-Дауа. Я вспомнил, с каким облегчением уносил оттуда ноги пять лет назад. Теперь, в вечерней прохладе, когда гостиничные огни освещали темные массы цветущих бугенвиллей, город показался мне довольно приятным. Начальник железнодорожной полиции пришел с вокзала вместе с нами, чтобы пропустить по стаканчику. Чисто выбритый, одетый в форму цвета хаки, владевший французским, он принадлежал к новой формации эфиопских чиновников. От него мы узнали последние новости из Европы. Мистер Иден устранился от парижских переговоров. Это означает, сказал чиновник, что Англии придется воевать с Италией.
— Все зависит от Лиги Наций, — заметили мы.
— Нет-нет. Причина в том, что вам не нужна сильная Италия. Это хорошо. Вы же знаете, Эфиопия не может вам угрожать. Мы друзья. Сообща мы разгромим итальянцев.
Переубеждать его не имело смысла; вместо этого мы со всей возможной непринужденностью приняли свою временную популярность, чокнулись и выпили за мир.
На рассвете следующего дня мы вернулись на свои места в поезде и тем же вечером добрались до Аддис-Абебы. Я и предположить не мог, какую большую роль сыграет в нашей жизни этот отрезок пути в ближайшие несколько месяцев. За время, остававшееся до Рождества, я проехал его шесть раз и узнавал каждую деталь: переход от пустыни к холмистой местности, вид на озера, выжженные поля, ущелье Аваш, гостиницу со свечным освещением в городке Аваш, где в каждую поездку, кроме этой, нас высаживали из поезда на ночь; станцию, где жил страус; нищего, читающего молитвы, маленькую девочку — исполнительницу пантомимы; расписную арку приозерной гостинцы в Бишофту, означавшую, что подъем почти закончился и мы находимся на обозримом расстоянии от Аддиса; енотоподобную мордочку билетного контролера, который во время нашего подъема по переходным мосткам пришел спросить, кто будет обедать в закусочной. Но в то время мы все считали, что при объявлении войны нас сразу изолируют. В первый же день разбомбят мост через Аваш, а железнодорожная линия будет перерезана в сотне мест. Мы все планировали маршруты эвакуации в Кению или Судан. Из всех участей, которые мы время от времени предрекали Хайле Селассие, — спасение на британском самолете, смерть в бою, убийство, самоубийство — никто, мне думается, никогда серьезно не предполагал, что случится на самом деле; а в действительности с наступлением окончательной катастрофы, отчаявшийся и утративший веру, преданный Лигой Наций, брошенный своей армией, преследуемый восставшими племенами, когда враги будут находиться на расстоянии однодневного перехода от его дворца, а их самолеты — регулярно барражировать у него над головой, император спокойно проследует до станции, сядет в поезд и доедет до Джибути по железной дороге. Даже наименее романтичные из нас никогда такого не предполагали.