Пётр Кропоткин. Жизнь анархиста

Издательство «Альпина нон-фикшн» представляет книгу Вадима Дамье и Дмитрия Рублева «Пётр Кропоткин. Жизнь анархиста».

Князь Пётр Алексеевич Кропоткин в полной мере владел искусством оставаться собой, жить по собственным убеждениям и, если надо, плыть против течения. При всей целостности его натуры в личности Кропоткина совмещалось всё самое несовместимое. Чиновник особых поручений, подающий надежды администратор, талантливый военный разведчик, он отказался от государственной карьеры, первоначально — ради науки. Философ, писатель-мемуарист и журналист, географ, геолог, биолог-естествоиспытатель, экономист, этнограф, социолог, историк, литературовед — это всё он, Кропоткин, почти что второй Ломоносов. Однако подлинной его судьбой стали революционная агитация, аресты и тюрьмы, знаменитый побег и десятилетия жизни в эмиграции. Он стал врагом не только русского самодержавия, но и «демократических» правителей Европы, одним из подлинных лидеров мирового анархизма и ведущим теоретиком анархистского коммунизма, мыслителем, которого можно считать предтечей теории постиндустриального общества... О человеке, который в конце XIX — начале XX века был моральным авторитетом не только для многих россиян, но и для людей со всех континентов земного шара, рассказывает книга современных отечественных историков Дмитрия Рублева и Вадима Дамье.

В представленном отрывке рассказывается о возвращении Кропоткина в Россию после долгих лет жизни в эмиграции.

Наступил март 1917 года… Пётр Алексеевич жадно читает в газетах сообщения из далекого, но всё еще такого близкого в памяти — несмотря на почти сорок один год разлуки — Петрограда. Он знает, что народ вышел на улицы, что ненавистный самодержавный режим зашатался. Неужели настал тот самый долгожданный час, на который он надеялся на протяжении всей своей долгой жизни? Неужели он наконец дожил до этого дня?

16 марта лондонская The Times сообщила: «Великая революция совершена в России. После почти недели хаоса в Петрограде ситуацию контролирует нечто вроде парламентского правительства. Царь отрекся в пользу своего сына-наследника, а его брат, реформаторски настроенный великий князь Михаил, как ожидается, будет действовать как регент. Новость эта вряд ли станет сюрпризом для тех, кто знаком с недавним развитием внутренней ситуации в союзной империи и кто наблюдал за зловещей приостановкой телеграмм из России за несколько последних дней»[1].

Кропоткин был всегда убежден, что настоящая революция — в отличие от простого государственного переворота — событие не одного дня: она захватывает целый период времени, как это было с Великой Французской революцией. Пётр Алексеевич знает: то, что произошло в Петрограде, — это только начало. Что будет дальше? Корреспондент The Times, наблюдавший за событиями на месте, в Петрограде, предупреждал, что «влияние, в настоящее время осуществляемое Временным комитетом имперской Думы», может перейти «в руки социалистов, которые хотят установления республики, но которые неспособны учредить какое-либо упорядоченное правительство и неминуемо ввергнут страну в анархию внутри и в катастрофу вовне»[2].

Да, революция началась, это очевидно. Кропоткина — старейшего и авторитетнейшего из русских революционных эмигрантов — снова осаждают корреспонденты. Все хотят знать его мнение о происходящих событиях, получить своего рода экспертную оценку, как выражаются в наши дни. «С первых дней, как революция стала известна, буквально жил в чаду интервью и телеграмм, которые приходилось рассылать в русские и американские газеты, не несколько слов, а столбцы, не говоря уже о десятках писем, отвеченных в сотне или более неотвеченных, назойливых интервьюеров ("интервью" я отказывал, а диктовал, что нужно сказать) и т. п.»[3], — писал он Марии Гольдсмит 15 мая.

Старый революционер засобирался в Россию. Но осуществить такую поездку было не так-то легко: шла война, и сухопутная дорога через Европейский континент была закрыта. Оставался путь морем — через Норвегию, но медики рекомендовали Петру Алексеевичу дождаться окончания холодов. «Мой врач очень не советует мне рисковать, отправляясь в длинный полуарктический рейс (через Торнео) <…> и подождать прихода немного более теплой погоды, он умоляет меня об этом ради моих бедных легких»[4], — сообщал он Келти.

В мае Кропоткины принялись паковать вещи. «Вчера уложено было уже 52 ящика книг. Осталось еще десятка полтора уложить, — писал Пётр Алексеевич Марии Гольдсмит. — При этом ни от кого, конечно, никакой помощи, а мне 74, а Соне 60. Ящиков для укладки нет как нет, ни за какие деньги. Все бакалейные Брайтона обегал, клянчил ящики, натыкаясь на ужасно милых людей (а иногда на грубиянов). Но на нет и суда нет. Добудешь две дюжины ящиков, но без крышек! Прежней силы нет. Целую неделю плотника держал делать крышки: спасибо, добрый старичок нашелся»[5]. Пришлось еще ожидать решения русского консульства в Лондоне, которое занималось репатриацией эмигрантов.

Падение самодержавия побудило Кропоткина занять позиции так называемого революционного оборончества. Он по-прежнему выступал за продолжение войны с Германией и Австро-Венгрией, вплоть до их поражения, но мотивировал это уже иначе — защитой завоеванной российской свободы. «Нужно сделать невозможное — в военное время только "невозможное" решает дело, — чтобы помешать взятию немцами Петрограда и восстановлению российской монархии»[6], — писал Пётр Алексеевич Марии Гольдсмит.

«Мужчины, женщины, дети России, спасите нашу страну и цивилизацию от черных сотен центральных империй!.. Противопоставьте им героический объединенный фронт»[7], — призывал он в телеграмме, направленной в печатный орган партии кадетов, газету «Речь». Такие заявления не могли встретить понимания у российских анархистов, но были восторженно восприняты сторонниками войны. Партия кадетов отпечатала текст телеграммы Кропоткина в виде листовки и активно распространяла ее.

Опасаясь, что германские агенты попытаются помешать его возвращению в Россию, Пётр Алексеевич решил ехать под именем своего знакомого Сергея Петровича Тюрина[8]. Кропоткин заранее приехал на его квартиру в Лондоне и вместе с ним тайно уехал в шотландский порт Абердин, где собирался сесть на пароход. Его багаж был также оформлен на имя Тюрина. 4 июня 1917 года Кропоткины сели в Абердине на русское судно, которое взяло курс на норвежский порт Берген. Перед отъездом Пётр Алексеевич передал через Тюрина в британские газеты прощальное письмо, поблагодарив народ и «политических вождей» Британии за «теплое отношение» к нему и его семье за годы эмиграции и за «симпатии к Новой России». При этом он заявлял, что счастлив видеть свою страну «стоящей в одном лагере с Западной Демократией против Центральной Империи»[9].

Плавание проходило сравнительно спокойно, но на море стояла легкая качка, от которой Софья Григорьевна слегла. «Публика на пароходе очень интересная и очень разнообразная, — рассказывал Кропоткин в письме Тюрину. — Вчера вечером (еще в порту) в передней части парохода пели хором всякие песни, очень недурно, и мы перешли туда, а потом болтали обо всем. Сегодня утром опять шли беседы — конечно, о России и о войне. Мнения очень пестрые. Много интересных людей»[10].

У входа в территориальные воды Норвегии «дежурила» германская подводная лодка, но при виде конвоя из военных судов она предпочла уйти, и «Аскольд» благополучно вошел в норвежский порт. Вступив на норвежскую землю, Кропоткин наверняка вспоминал, как в 1876 году бежал через эту страну из России. Позади была целая жизнь!

Пробыв несколько часов и переночевав в Бергене, где Пётр Алексеевич застал крупную рабочую демонстрацию, Кропоткины направились в столицу Норвегии — Христианию. Железная дорога вела через заснеженное плоскогорье фьельдов — сглаженных, похожих на плато безлесных горных массивов. В одном месте, где полотно оказалось повреждено, пассажирам пришлось выйти из спального вагона поезда и нести багаж вручную. И тут они повстречались с четырьмя русскими сестрами милосердия, которые отдыхали в Норвегии. Они узнали Кропоткина, рассказывали о происходящем в Петрограде, и на глазах старика выступили слезы. Это была его первая встреча с Россией!

По дороге Пётр Алексеевич сочинил заявление-«меморандум» для лидера шведских социал-демократов Яльмара Брантинга (1860–1925), который готовил проведение в Стокгольме международной социалистической конференции для выработки путей прекращения мировой войны[11].

К идее такой конференции, как и к предыдущим усилиям социалистов в Циммервальде, Кропоткин относился резко отрицательно. Упрямый старик по-прежнему — и даже более чем когда-либо — давал волю своим антигерманским настроениям. Во всех мирных усилиях, «Циммервальдах и Стокгольмах» он видел всего лишь «искусные маневры» правящих кругов Германии, стремящихся избежать неминуемого поражения[12]. В том же ключе был выдержан и его меморандум Брантингу. Кропоткин обрушился на лозунг мира «без аннексий и контрибуций» и ратовал за то, чтобы любой мир заключался на условиях возвращения Франции регионов Эльзас и Лотарингия, захваченных Германской империей в 1871 году. Он желал также создания независимой Польской республики, освобождения Сербии, других южных славян из-под власти Германии и Австро-Венгрии. Он требовал разрушения центрально-европейских империй[13]. Ликвидации колониальных империй стран Антанты он «почему-то» не требовал! Текст заявления Кропоткина был переведен в Христиании на норвежский язык женой английского журналиста и по телеграфу отправлен в Стокгольм.

Но антивоенные настроения не давали о себе забыть и здесь. На пароходе и в поезде ехали самые разные люди, и они по-разному относились к мировой бойне. Среди спутников Кропоткина оказались и жившие в Лондоне противники войны, и «большевистски» настроенные делегаты от одной из русских дивизий, сражавшихся во Франции.

В Норвегии у Кропоткиных буквально не было ни одной свободной минуты. «Встречи, приемы, столько ласки от норвежцев и от русских комитетов, — рассказывал Пётр Алексеевич в письме Тюрину. — Русские консулы просто с ног сбились, принимая всюду возвращающихся эмигрантов. В отелях нет мест, и, при всем добром желании, далеко не всем удается найти кровати. Спят на полу по двое на матрасе, а консулà платят по 10 крон за такой матрас. Здесь нас посетил и замещающий русского Посланника»[14].

Переночевав в норвежской столице, Кропоткины в спальном вагоне отправились дальше, в Швецию. На вокзале их тепло провожали студенты. Они принесли цветы. В Стокгольме, где Кропоткины оставались с семи утра до четырех часов дня, программа также была более чем насыщенной: вручение роз толпой фанатов из числа местных студентов, прием, устроенный местным русским комитетом, интервью, разговоры, встречи со старыми друзьями…[15]

На вокзале удалось увидеться с Брантингом и членами международного социалистического комитета. Разговор продолжался около часа. Идея Брантинга — «верная, по крайней мере, что касается состава конференции, если не ее цели, — сообщал Пётр Алексеевич Тюрину. — Он сразу увидал, что если залпом созвать конференцию, то она не выразит ничьих мнений и ее сорвут агенты германского правительства. Боюсь, что, и затянувши ее созыв, Брантинг ничего не добьется. Агенты Германии за это время уже успели набрать много сил и работают вовсю»[16]. Таким образом, Кропоткин повторил собеседникам свое отрицательное отношение к мирным усилиям — на сей раз лично. Те были наверняка готовы к этому, но это вряд ли уменьшило их разочарование!

* * *

Рано утром 9 июня Кропоткины выехали на поезде в сторону Финляндии, но по дороге им пришлось задержаться на целых двенадцать часов. Три их чемодана, которые они сдали в Бергене, застряли по дороге в Швеции. Вот вам и знаменитая «скандинавская упорядоченность». 10 июня поезд оказался наконец на территории Российской империи — в Финляндии. В пограничном Торнео был устроен торжественный митинг. «Солдаты пожелали поговорить со мной… — сообщал полный энтузиазма Пётр Алексеевич Тюрину. — Я говорил не речь, а беседовал. Милые бесконечно. После меня говорил один русский, побывавший в немецком плену, а потом выступил ленинец». К радости Кропоткина, антивоенного агитатора «отделал» офицер: «Умно, без задирок, но горячо и преумно!»[17] Белой северной ночью поезд прибыл в финский город Улеаборг (Оулу): встречать Кропоткина выстроилась сотня солдат, ему преподнесли тюльпаны, и оркестр играл «Марсельезу». Выступлению эмигранта, возвращающегося домой со слезами на глазах, вторили крики: «Да здравствует вольная Россия, да здравствует вольная Финляндия!»

Было ли это действительно народным энтузиазмом? Понимал ли Пётр Алексеевич, что власти «новой России», чье население чем дальше, тем меньше желало воевать, целенаправленно используют его для милитаристской пропаганды? Вероятно, да, понимал. Но его, это похоже, не слишком смущало: он был убежден, что таким образом помогает защитить молодую революцию от угрозы монархической реставрации под пацифистским флагом. «Всю дорогу от Торнео до Петрограда мне пришлось говорить гарнизонам, выходившим меня встречать (в Рихимяки — под ружьем со знаменем), так как офицеры говорили, что среди них ведется сильная большевистская пропаганда, — писал Кропоткин Тюрину. — Я говорил, и, например, в Рихимяках мы поклялись друг другу лечь костьми, если нужно, но отстоять Петроград. "Не дадим, не дадим", — клялись все. В Выборге отмалчивались: несколько большевиков»[18].

На железнодорожных станциях ждал почетный караул с оркестром. В Белоострове, где Петра Алексеевича встретила племянница, Кропоткин принял в вагоне представителей общественных организаций и печати и долго говорил с ними о необходимости выиграть войну, пойти на жертвы и объединить общество. Он выражал готовность, несмотря на возраст и состояние здоровья, работать на благо новой России. Репортеры и друзья ехали вместе с ним до Петрограда в его купе второго класса. Они без конца теребили его вопросами, не давая передохнуть…[19]

В два часа ночи 14 июня (1 июня по старому стилю), с опозданием на три часа, на Финляндском вокзале Петра Алексеевича, вернувшегося в Россию после почти сорокадвухлетнего изгнания, встречала шестидесятитысячная толпа с флагами и цветами. Был выставлен почетный караул Семёновского полка с оркестром, игравшим «Марсельезу». Среди тех, кто приехал приветствовать «старейшего из мучеников русской революции»[20], были министры Временного правительства Александр Фёдорович Керенский (1881–1970), Матвей Иванович Скобелев (1885–1938), Николай Виссарионович Некрасов (1879–1940) и Алексей Васильевич Пешехонов (1867–1933), лидеры партии кадетов Павел Николаевич Милюков и Максим Моисеевич Винавер (1863–1926),  старый друг Николай Чайковский, представители трудовиков, эсеров, Исполкома Петроградского Совета, рабочих и военных организаций… Были и журналисты… И оставили Кропоткина недовольным. Он пожаловался Чуковскому: «Меня на Финл[яндском] вокзале встретили репортеры; я стал с ними беседовать, и ни один из них не записал беседы точно. Все переврали»[21].

Толпа вела себя не хуже фанатов кинозвезды или сверхпопулярного певца. Шестьдесят тысяч человек рванули к вагонам. Почетный караул из солдат Семёновского полка не смог их сдержать. Поклонники рвались к Кропоткину, желая нести его на руках. Одежду на лоскутки-сувениры, конечно, не рвали, но для семьи старых революционеров первый день в России едва не стал последним днем их жизни. И если Пётр Алексеевич чуть не был удушен в объятиях, то сбитая на землю Софья Григорьевна едва не погибла под ногами поклонников своего мужа. Группе семёновцев стоило колоссальных усилий вызволить Кропоткиных из толпы и провести их в здание вокзала[22]. «Почетный караул от семёновцев. Так и не добрался до него… — записал Кропоткин в дневнике. — Когда я вышел, меня безусловно чуть не раздавили. Саша (дочь. — Авт.) едва упросила оркестр семёновцев замолчать… Офицеры хотели нести меня на руках. Я отказался. Соню чуть не растоптали. Тогда 8 офицеров… схватясь руками, окружили меня кольцом… с невероятными усилиями пробивались сквозь колышащуюся толпу. Пробились не к караулу, а к зале, где меня ждали Керенский и несколько других министров и Н. В. Чайковский. Приветственные речи. Коротко ответил. В 3 часа ночи добрались до автомобиля»[23].

Анархистские организации встречать Кропоткина демонстративно не пришли.

А следующие две-три недели Пётр Кропоткин знакомился с политической, экономической и военной ситуацией, со свойственной ему любознательностью вникая во всё. «Приходилось всё время переходить от умиления к ужасу и от ужаса к умилению»[24]. Точнее и не выразишь ситуацию, как в этой фразе из письма Кропоткина к Тюрину.

О чем думал и что собирался делать Пётр Алексеевич в революционной России? Казалось, сама обстановка революции, связанная с расцветом общественного самоуправления, самоорганизации, должна была пробуждать в Петре Алексеевиче веру в либертарные перспективы ее развития. «Его надежды на либертарное будущее никогда не были более радужными, ибо в 1917 году произошло стихийное появление коммун и советов, которые могли бы составить основу безгосударственного общества»[25], — так оценивает настроения Кропоткина Пол Аврич. Так ли это?

Свою «программную» речь, из которой видно, что было у него на сердце в те дни, Пётр Алексеевич произнес 10 июня (по старому стилю), выступая перед отправлявшимися на фронт офицерами Академии Генерального штаба. Приветствуя долгожданную революцию, Кропоткин снова обрушился на призывы к братанию войск и народа «с германцами». Он обвинил Германию и Австро-Венгрию в подготовке и развязывании мировой войны — как будто противоположная сторона всё время являла собой пример миролюбия — и снова, как завзятый либерал или марксист-прогрессист, ищущий «меньшее зло», провозгласил сотрудничество с буржуазными демократиями Запада против империй, долго бывших союзниками царизма. «Как можно было брататься с германцами после того, как Россия вступила в союз с главными демократиями современного мира, именно для того, чтобы воспротивиться таким захватам и завоеваниям Германии! — восклицал старик. — Вступая в союз с Францией, провозгласившей "права человека", т. е. политическое равенство всех граждан, в такую пору, когда вся Европа жила еще под гнетом монархий "Божией милостью", и с английской демократией, сумевшей даже при королевской власти создать политическую свободу, какой Германии не дождаться, может быть, еще через сорок или пятьдесят лет, причем английская демократия сейчас уже вырабатывает ряд учреждений, несомненно ведущих ее к водворению новых, коммунистических форм жизни; вступая наконец в союз с великой американской демократией, которая первая провозгласила полтораста лет тому назад "права человека", ныне признанные основою жизни всякого свободного народа, в том числе и обновленной России, — не связали ли мы себя обещанием борьбы именно против политической формы полусамодержавия, свойственной Германии и Австрии»[26]. Старый народник Николай Чарушин вспоминал, что в своей беседе с ним летом 1917 года Кропоткин очень надеялся на развитие английского рабочего движения (кооперативов и профсоюзов), его перестройку на анархистских принципах «снизу вверх»[27].

Каким же наивным надо было быть Петру Алексеевичу и как плохо представлять себе социальные реалии России после сорока с лишним лет отсутствия в ней, чтобы собраться увлечь, к примеру, государственнически настроенное русское кадровое офицерство перспективами «новых, коммунистических форм жизни»! И однако же тщетные надежды на «всенародное» единство на пути к грядущей свободе не оставляли бывшего эмигранта на протяжении всего дооктябрьского периода…

Да и антигерманские настроения кипели в нем. Книжник-Ветров, в то время депутат Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, посетил Кропоткина 29 июня. Та самая дача голландского консула на Каменном острове… Кропоткин критиковал русских революционеров, утверждая, что они «идут на поводу у немецкой социал-демократии», которую подозревал в неискренности и интриганстве. Даже рост антивоенных демонстраций, массовых протестов в Германии он воспринял как провокацию кайзера Вильгельма, «потому что он видит, что ему не совладать с американцами, и бьет отбой в войне подготовкой движения внутри страны»[28].

Так начались последние годы жизни Кропоткина в охваченной революцией России. Дочь Саша нашла для родителей вместительную квартиру на пятом этаже дома № 10 на Рыночной улице (сейчас Гангутской). Шестиэтажный доходный дом М. А. Невинского с эркерами, балконами и лифтом был построен в 1910 году в стиле модерн. Пётр Алексеевич гулял по Петрограду и вспоминал былое. «Знаешь ли, Петербург… совсем не изменился с тех пор, как я его видел в последний раз, — рассказывал он племяннице Екатерине Половцовой. — И эта картина так же красива сейчас, как и тогда, когда меня везли в закрытой карете в Петропавловскую крепость и когда я твердо знал, что прощаюсь надолго со всеми!» Но, подойдя к Николаевскому госпиталю, Кропоткин понял, что поторопился с выводами: оказалось, что вокруг всё настолько стало иным, что он с трудом мог узнать памятное место[29].

После того как Пётр Алексеевич несколько недель провалялся в постели, спасаясь от назревавшего воспаления легких, по совету племянницы Кропоткины вместе с дочерью и ее мужем перебрались на уже упоминавшуюся дачу нидерландского консула Генриха Гильзе ван дер Пальса на Каменном острове — дом № 45 на Средней линии, на углу с 1-й Березовой аллеей. Там старики могли насладиться теплым летом, на сей раз свободным от петербургской сырости, чистым воздухом и сравнительной отдаленностью от центра, что оберегало покой Петра Алексеевича от наплыва посетителей[30].

Несмотря на недавнюю тяжкую болезнь, он отказывается от любых привилегий. Морское министерство и другие ведомства Временного правительства предлагали Кропоткину в неограниченное пользование самые лучшие автомобили — только позвоните по телефону. Кропоткин отклонил и это, как и большинство других просьб и предложений. «Мы с тобой, Каточек, на трамвайчике!» — говорил он Половцовой, брал шляпу в руки и… после долгих уговоров и рассказов про духоту в трамваях соглашался нанять извозчика…[31]

Незадолго после переезда в хоромы Каменного острова его навестил Николай Чарушин. Несмотря на то что из-за недомогания Кропоткин говорил с ним полушепотом, «встреча была сердечная, такая же простота, приветливость и задушевность, что были и раньше»[32].